***
— Ну? Как здоровье, Братец Феликс? Распятье на стене. Белые холодные по-больничному чистые стены. Худой и желтый от истощения, местами поседевший за одну ночь, но все же красивый молодой мужчина лежал на жесткой койке под капельницей. Время отточило до совершенства его мраморную красоту. Брат Феликс закончил школу в сиротском приюте Святого Николая, а после и сам стал учителем. Перед ним стоял рыжий конопатый мальчишка с футбольными бутсами через плечо. Школьная форма в траве, волосы мокрые с носа течет сопля. Паренек быстро вытирает ее рукавом. У строгого дотошного Феликса нет было сил на него ругаться. — Плохо здоровье. — Ура! — Завопил мальчик, размахивая грязными бутсами, — Математики не будет! Ой… Учитель тяжело вздохнул. Что взять с дурака? «Ты слишком молод, чтобы жаловаться на здоровье, милый Феликс» — едко заметил Пастер своему любимому ученику, что совсем перестал спать от частых приступов боли. Большие пятна густой тёмной крови на операционном столе его несколько напугали. Феликс не зря скулил этот месяц и значительно потерял в весе. Аппендицит это неприятная мелочь, от которой в стенах монастырской школы можно и умереть. Он держался молодцом: белый, как бумага, лик мученика, обрамленный черными длинными волосами и густыми восточными бровями. Он даже не запаниковал, когда заметил дрожащие руки хирурга. Ему дали отхлебнуть вонючего пойла, сунули кляп в рот и попросили вести себя хорошо. Как маленького. Что-то пошло не так, раз кровь потекла ручьем, а Феликса пробрала такая судорога, что у него лопнули несколько сосудов в глазу. Послышался жуткий приглушенный вой, удержать больного не могли ни чьи руки, он слился выплюнуть кляп, чтобы просто орать и слышать свой крик. Никто не придет на помощь, но морально станет легче. -. МАМА!!!.. Мамочка… Братья смачивали его горящее лицо ледяной водой и умоляли не кричать. Напугаешь еще учеников среди ночи. Пастора позвали в лазарет на тот случай, если Брату Феликсу понадобится последняя исповедь. Во время операции старик ни чем не мог ему помочь. На все воля Господа. Бедняга уже сорвал голос, взывая к деве Марии, прежде чем принялся шептать в бреду странности, услышав которые Пастор побледнел. — Я не хочу идти к вам в комнату, Святой Отец… Я устал… Все знают, все надо мной смеются… Не надо больше меня целовать… Я хочу к ма-а-ме… Братья будто не обращали внимания на слова Феликса, пытаясь остановить кровь. Пастор думал, что в крайнем случае можно будет задушить его подушкой после операции. — Ты передал Господину Пастору мое письмо, дитя? — Спросил Феликс, вглядываясь в веселое лицо рыжего мальчика. — Передал! — Лично в руки? — Лично в руки! — А он?. — Ничего не сказал! Ну, сказал, чтоб поправлялись и побыстрее… Феликс написал Святому Отцу, что не намерен более скрывать, что подвергался сексуальному насилию, когда был ребенком. Близость смерти развязала рот и руки. Пастору лучше пойти на уступки, иначе страшная правда раскроется. Феликс видел, что тот пытался его убить. А мальчишка? Не то чтобы он доверял ему сильнее, чем другим ученикам. Рыжий футболист-неряха не умел читать, но всячески скрывал это. — Брат Феликс! Пастор передал вам яблоки. Желтые мелкие плоды в стеклянной вазе на тумбочке у изголовья больного. Феликс моргает и улыбается. Мгновение. И вот его уже распирает нервный смех. Он помнит. Он ничего не забыл…Часть 1
4 ноября 2022 г. в 10:47
Мелкие мерзлые яблоки гнили, лежа на сырой земле. Неубранный урожай и опавшая листва — раздолье для мышей. Почва под ногами шевелится от их веселой беготни. Пастор приподнимает подол черной рясы еще выше, оголяя белые щиколотки и новые, не утратившие блеска галоши. В воздухе — аромат пьяной сырости и увядания. Покосившийся забор со скрипучей калиткой, брошенный каменный колодец с забытым жестяным ведром на крючке. Висит, как самоубийца на люстре. Многие ветки сада сломались под тяжестью плодов и силой осеннего ветра. Мыши приспособили их под свои нужны. Серое небо роняло редкие холодные капли. Дождь и октябрь успели прибить переросшую скользкую траву к земле. Пастор приближался к старому деревянному дому, не подающему внешне никаких признаков жизни.
Прислушался. Хриплое голодное хрюканье. Сарай, сколоченный из мокрых ноздреватых досок, являлся укрытием для трех пятнистых худых свиней. Они, словно неповоротливые грузовые баржи, плавали в собственном жидком навозе. Почуяв запах живого здорового человека, одна из свиней противно завизжала, прорываясь через грязевые окопы бросилась к перегородке, ударяясь корпусом тела. С виду хлипкая стенка выдержала: нападение не увенчалось успехом. Свинья отшатнулась назад, обессилев. Не понятно на что надеялась. Пастор не без интереса наблюдал за измученными животными, не испытывая к ним самим ни брезгливости, ни сострадания. Лишь обратил внимание, что в корыте свиней стояла свежая вода, а у двери заранее набранное ведро злополучных яблок. Их предполагаемый ужин.
В окнах не горел свет и собак у хозяев не было. Редкость для частного дома, расположенного на краю деревни. Впрочем, здесь люди живут богоугодно-тихо и миролюбиво. Держат свое хозяйство, а не зарятся на чужое. Разбор и мелкие кражи — удел непослушных детей. Коих, к сожалению Пастора, в этих местах почти не было. Ни детского сада ни школы в двадцати километрах. Молодые семьи отсюда уехали. Хруст старых костей, оханье и причитание — вот голос деревни в сорок дворов. Редкий колокольный перезвон внушает легкую надежду. Белехонькая церковь красуется на фоне нищеты и убожества. Поблескивает золотыми крестами.
Еще один признак жизни в брошенном саду — маленькая серая кошка с отмороженными ушами. Вся сжалась в комок, припала животом к порогу дома. Зарубцевавшийся ожог на кошачьей шкуре — знак того, что здесь она в тягость и ее много раз прогоняли. Кошка не смотря ни на что возвращается, либо ее привлекает изобилие мышей, либо есть здесь человек, способный согреть и погладить.
Пастор стучит в окно. Дождь настойчивее бьет по плечам.
Прошло не меньше пяти минут, прежде чем внутри что-то зашипело, зашевелилось и двинулось с места. Он припал лицом к стеклу: темно, хоть глаз выколи. Продолжил монотонный настойчивый стук. Кошка предостерегающе зашипела, прячась под крыльцом и наблюдая за незваным гостем через крупную щель. Когда позади открылась со скрипом дверь, сердце Пастора дрогнуло.
Это лицо обезображено маской безумия — он понял это по пустым синим глазам старухи. На мгновение его сковал даже не страх, а немая оторопь перед потусторонним ужасом, будто взгляд обращенный на Пастора брал начало из другого мира. Зазеваешься — засосет туда же. Растрепанные белые волосы, круглая голова. Беззубая челюсть, выступающая вперед — оскал. Она, как змея, прячет огромное давно не женское тело за дверью, смотрит отчего-то снизу вверх на Пастора, скрывая рост и габариты. Тот использует самое верное и доступное ему средство сейчас: улыбается.
— Бабушка! Впустите на ночь ради Бога! Я монах. — Пастор расстегивает плащ на груди, демонстрируя массивный золотой крест, — Совершаю хождение по святым местам! Рассветет — продолжу путь. Я с дороги сбился, бабушка!
Юродство и перспектива богоугодного дела обычно действует на стариков. Странствующие монахи в двадцатом веке большая диковина.
— Нет здесь тебе места! Проваливай пока цел! — Прохрипела старуха, — Знаю я вас, собак недорезанных! Вот только зачем живут люди на свете? Какой от вас толк, а?! Здоровый ж мужик, а по земле шатается и иконы целует! Крестьяне хлеб добывают, шахтеры руду обрабатывают! А вы, Церковь?! А?!
— Так мы ж у Бога прощение за ваши грехи просим. — Спокойно вставил Пастор.
— У Бога?! Плевала я давно на твоего Бога, прости ты Господи! Плохо молишься, раз я так живу!.. — Старуха замолчала на мгновение, осмысливая свою тяжкую судьбу. Вдруг ее осенила новая догадка, — А. Если ты вор? Разбойник! Монаха убил, имя его присвоил, да врешь мне прямо в глаза?!
Пастор искренне рассмеялся. Хозяйка опешила — здорового человеческого смеха она не слышала много лет. Раскрыла беззубый рот от удивления, будто гость встал перед ней на голову и принялся жонглировать.
— Да что вы! Что вы, бабушка! У меня и письмо Настоятеля с собой и церковные книги и паспорт! И это! — Быстро вынул из-за пазухи бутылку розовой вишневой наливки. Чистенькую, еще с этикеткой и пробкой, — А? Хорошо же, бабушка? Хорошо? Как раз отметим именины Святого Феликса!
— Ой, монашек! — Старуха открыла дверь шире, хлопая в ладоши и улыбаясь. Серая кошка прошмыгнула внутрь. — Порадовал бабушку!
Пастор обронил неловкий смешок, сделал неуверенный шаг вперед, улыбаясь. Пол скрипел под ногами. В нос ударил терпкий запах мочи: полы здесь не мыты годами, а старуха явно могла пролить содержимое ночного горшка. Вновь приподнял рясу до щиколоток — не хотелось вымазать одеяние в чем-либо. Наступил на нечто, вздрогнул. Под галошей раздавленное яблоко.
— Темно же у вас, бабуля! — Пожаловался гость, вглядываясь в серый мрак. - А на что тебе свет? Не на что тебе здесь смотреть! На меня смотри. Или ищешь здесь что? — Она зажгла свечу.
Слабый огонек озарил печку, ящики и коробки, набитые всяким добром и груды дырявых мешков с яблоками. Серый кошачий хвост мелькнул под столом. Самым отвратительным зрелищем являлась сама хозяйка. Огромная тучная лохматая женщина в грязном халате, из-под которого торчала розовая ночная сорочка с нежной кружевной оборочкой. Именно на ней Пастор и решил сосредоточить взгляд, садясь за стол и вынимая бутылку.
— Вот, говорят, люди всю жизнь слепы. Что им свет и ни к чему! Погрязли в грехе и ничего вокруг не видят… — Бубнила старуха, собирая на стол.
— Как свиньи в навозе? — Уточнил гость, бегая глазами по комнате.
— Вот это ты сейчас очень хорошо сказал! Как эти самые свиньи… Ох, и надоели они мне!
— Кто? Люди? — Пастор вынимал из вещевого мешка вареный картофель и хлеб.
— Свиньи! — Разозлилась старуха, — Что с ними делать? Не пойму! Нет у меня уже сил скотину то держать!
— Так вы продайте.
— Ха! Продайте! Всюду одни мошенники и воры! Попробуй свяжись, тебя тут же обманут…
Пастор пропускал ее слова мимо ушей, умильно приоткрыв рот, глядя на рисунок нацарапанный детской рукой на стене. Старуха слепа, потому проглядела карикатуру на собственный образ у печки — огромный волосатый шар с ручками-палочками и злобной гримасой на лице. Рядом овал и два треугольника сверху — набросок портрета серой кошки с ожогом. Либо художника застали за проказой, либо он сам разочаровался в своих способностях и перестал рисовать. Пастор ощущал всем своим существом, как детское сердечко испуганно стучит в стенах этого гадюшника. Осталось немного, дитя, и ты будешь в надежных руках.
— Дети! Вот единственная отрада и надежда человечества! — Неожиданно-громко прервал монолог старухи гость. — Вы любите детей?
— Хм… от них так мало толку! А сколько они жрут! Тьфу!
Она успела куда-то припрятать хлеб и картофель. На грязнейшей из когда-либо виденной Пастором тарелке оказалась ложка яблочного варения.
— Не побрезгуй, монашек! Чем Бог послал!
Гость покорно сделал глоток старухиного угощения. Сладко и отдает пропастиной, долго держал за щекой, подавляя рвотные позывы. Каждый дюйм бабкиного жилья был грязен. У печи усиливалось зловоние — всему виной опрокинутое помойное ведро. Махом осушил стопку крепкой вишневой наливки. Проглотил. Старуху подкупил этот первобытный жест деления братии — она села напротив.
— А мне на днях как раз снился монах на пороге. А сон то вещий! Не знаешь, к чему бы это?
— Приметы и предсказания удел язычников. — Нехотя ответил Пастор, борясь с тошнотой, — Послушай, бабушка: у тебя внучок говорят есть?
— Это кто говорит? — Все так же мягко переспросила она. — Я никогда не была замужем. У меня нет детей. Откуда взяться внуку?
— Дело уж твое откуда взяла. Мальчик. Маленький. Лет семи. — Голубые глаза Пастора замерли на лице старухи, — Темненький с мраморными чертами лица. Такой красивый мальчик. Помнишь такого?
— Не знаю. Не помню. — Качала головой она. — Не было здесь никогда никаких мальчиков. Ни темненьких, ни светленьких.
— Знаешь, бабушка, я служу в детском приюте при монастыре. Ему у нас будет хорошо. У нас и школа есть и футбольное поле, и даже пьесы детки сами ставят на Рождество и на Пасху! Они у нас всегда чистенькие, накормленные и здоровые. Ты свиней не знаешь куда деть, а это ребенок! Живой человек. — Оба смотрели куда-то сквозь друг друга. Пастор продолжил дрожащим голосом, — Ты его можешь навещать, если полюбила. Он тебе открыточки будет слать с ангелочками, а ты их будешь хранить в шкафу и перечитывать. Хорошо ведь, да? Хехе, где мальчик, бабушка?..
Острие ножа целилось точно в глаз Пастеру. С мгновение он рассматривал ржавый наконечник, сжимая до хруста руку старухи. Ее лицо исказилось плачущей гримасой. Может — он сделал ей слишком больно, может — расстроилась, что не смогла избавиться от него одним ударом. Молчание нарушает их нелепая возня: будто шуточный бой в армрестлинг. Содержимое бутылки выплеснулось на стол. Дверь со скрипом открылась — на пороге тощий смуглый чернявый мальчик с ведром мерзлых яблок и вилами. Непризнанный настенный художник, заступник домашних животных перед монстром, объект сладострастия и греха. Куколка возвышенной благородной красоты и звериной похоти, что совсем скоро превратится в бабочку. В бабочку, живущую под стеклянным колпаком монастыря. Пастор, не скрывая счастливой улыбки, выбивает нож у старухи из рук.
Полтора года назад в деревне сделал привал крупный цыганский табор. Новые лица заполнили улицы песнями, плясками и детским смехом. Они принесли вовсе не горе, а праздник: гадали, торговали экзотикой, ругались на своем таинственном языке, рассказывали старинные истории. Они со старшим братом всего лишь хотели сорвать пару яблок в заброшенном саду. Брат был смелым, горячим и решительным: отец часто говорил, что он займет место барона, когда вырастит. Брат сочинял себе сказочные подвиги, наш мальчик с мраморным кукольным личиком охотно верил и во всем его слушался. Ему больше нравилось возиться с мелкой работой, чем бегать или скакать на коне. Он даже научился читать по-английски. Сам. Мать улыбалась, ведь времена меняются и мальчика можно было отправить в школу. Барон считал, что цыгану это ни к чему. «Бери пример с брата!» — наставлял младшего старик-отец, изредка оказывая ребенку знаки внимания.
Брат лихо перелез через забор, он по-собачьи пролез под. Брат тряс ветви яблонь, сидя на дереве и не боясь упасть. Он послушно собирал мелкие плоды и складывал в мешок, сделанный из собственной майки. Мать и сестры будут рады угощению. Оба испытывали теплые чувства к друг другу, предвкушали похвалу табора. Глядя на старшего брата, здорового, веселого, получающего от жизни все и смеющегося в лицо опасности, сердце нашего мальчика охватывала гордость, а не зависть. Да и какая у него могла быть жизнь?! Они погодки — шесть и пять лет!
За спиной раздался выстрел: братья от неожиданности припали к земле. Наш мальчик рассыпал проклятые яблоки. В последствии долго думал, получилось бы унести ноги, убегая без оглядки? Нет, выстрелила бы в спину… Им в лица целилось огромное грязное бесполое существо. Наш мальчик будет смотреть на охотничье ружье старухи изо дня в день, не решаясь что-либо предпринять и проклиная собственную слабость. Он должен был хоть что-то сделать! Он ведь мужчина!
Она держала их в холодном сарае три дня. Сквозь ноздреватые доски изредка пробивался солнечный свет. Прижавшись к теплой спине старшего брата, наш мальчик горько плакал.
— Это ты виноват! Ты! Ты! Это все ты! Из-за тебя мы здесь! Что теперь будет?! Я хочу к ма-а-аме…! И есть хочу!
— Не будет ведь она нас здесь вечно держать. — Злился брат, — Отец наверняка нас ищет! Он нас спасет! Ну… или мы сами сбежим! Не реви, как девчонка!
В последствии он долго думал, что случилось бы со старшим братом, если бы он не висел на нем ненужным балластом? Пастор уверял, что вредно мыслить в сослагательном наклонении.
Дверь открылась, и в ходе словесной перепалки старуха выстрелила брату в лицо. Наш мальчик вытер горячую кровь рукавом со щеки. Она утащила брата за ноги из сарая, оставляя жидкий багровый след на соломе. За перегородкой послушалось радостное повизгивание свиней и хруст человеческой кости.
— Ты следующий, понял?! На сегодня и завтра им хватит мяса! Мерзкие цыганские дети…
Наш мальчик долго сидел на земле в полном беспамятстве. Пахло кровью, свиньями и прелыми яблоками.
— Так и быть, пощажу! Только из-за твоего красивого личика! Будешь мне во всем помогать по хозяйству. А то я совсем старая стала, ноги больные… Да ты глухой небось?! Кивни, если понял меня! Вот. Так то лучше… И не пытайся сбежать. Придешь в табор, и тебя спросят про брата. Что ты им тогда скажешь? Вот! Да и уехали они, небось, цыгане! У вас, цыган, по сорок детей у каждого! Одним больше, одним меньше — не заметят! Уехали, ведь зима близко… Да ты слышишь меня или нет?!
За те полтора года наелся яблок на всю последующую жизнь. Другой еды у нее достать было сложно. Старый сад расщедрился плодами не на шутку: ненужные, несобранные, они гнили кучами на земле. За жалкую горстку кислых желтых мелких плодов она лишила жизни брата. Он спал на соломе в сарае, обнимая маленькую серую кошку. Над ними до сих пор красовалось кроваво-красное пятно и след от пули. Он ни по кому не скучал, не скорбел по старшему брату, не боялся. Наполнил будни рутинными механическими обязанностями. Он так и не узнал имя старухи, а она не удосужилась представиться или узнать имя у него. Проснувшись утром однажды он осознал, что не помнит как его зовут. И как звали брата. А вот дни и месяцы, проведенные в плену, считал с удовольствием, пока их количество не стало пугать.
Соседи не задавали хозяйке неудобных вопросов о мальчике. Ну живет и пусть живет: такой смирный, тихий, послушный! Дети они сейчас такие — хотят подольше жить для себя. Родят и подкинут старикам, няньчийся с ним! Старуха злобная, немного не в себе. С ней лучше не связываться. А внучок золотце — во всем бабуле помогает, здоровается. Разве что в школу не ходит, да ведь он еще маленький. Рано.
Он встретил Пастора, когда тот привез мощи Святого Николая в местную церковь. С округи стекались верующие. Старуха отправила его освятить корзину яблок. Знала, что не сбежит. Да и мысли такой у мальчика не было. Если только броситься на дно колодца. Вечерами, уже в сумерках, он часто нарезал вокруг него круги. Брат бы не стал жить так, как он. Не позволила бы гордость! А впрочем, не пойти бы старшему братишке куда подальше с его мнением? Глупо прислушиваться человека, которого съели свиньи.
— Привет. — Улыбающееся широкое лицо Пастера совсем близко, он сел перед мальчиком на корточки. Массивный золотой крест поблескивает на солнце, — Я монах в синих штанах. Во лбу шишка, в кармане — мышка! — Легонько коснулся пальцем детской головы, убрал немытую челку с его лица, — Ты что, не знаешь эту игру? Или ты уже слишком взрослый для игр? Мм? Какой бука!
Мальчик молчал, прижав корзинку к груди. Пастор раскрыл ладонь, протягивая горстку разноцветных конфет в блестящих обертках. Он поджал губы. Вспомнилось что-то из прошлой жизни в кругу семьи. С трудом удалось сдержать слезы. Пастор как будто все понял. Или же понял многое.
— Бери, бери. У меня их много. Там, где я живу каждое воскресенье детям дают конфеты. Только, если они не забывают чистить зубы. Ты ведь чистишь зубы, малыш?
Мальчик быстро прошмыгнул к двери, минуя других прихожан. Раздосадованный Пастор провожал его взглядом. Быстро схватил маленького дьячка за плечо.
— Кто это? Чей ребенок?
— Есть тут один нехороший дом, Святой Отец… Не советую Вам с ними связываться…
Наконечник старых вил точно попал старухе между ребер, как вилка входит в жаренную курицу. Свиней ожидал последний сытный обед. Мальчик покорно стоял перед Пастором, позволяя себя помыть водой, набранной в колодце на участке. Когда старуха рухнула на пол без чувств, он бросился перед монахом на колени и стал целовать его белые руки. Теперь за эту выходку было немного стыдно. Пастор предусмотрительно взял с собой комплект чистой детской одежды и мыло, горько вздыхая, осматривал тощую смуглую фигурку.
— Знаешь, а ведь сегодня очень хороший день.
Ребенок внимательно слушал, в черных красивых глазах встали противные горячие слезы.
— Сегодня именины Святого Феликса. Феликс очень красивое имя, верно? С этого дня тебя будут звать — «Феликс». Хорошо ведь, дитя мое? — Святой Отец поцеловал малыша в мокрую макушку несколько раз.
— Хорошо. — Стоит ли говорить, что он был согласен на все?
В дороге он спал у Пастора на коленях и ел с большой жадностью все, что ему предлагали. Наивно думал, что хуже ничего быть не может. В спортивной сумке испуганно мяукала серая кошка с обмороженными ушами. «Я сделаю все, чтобы мой любимый мальчик был счастлив!» На очередной остановке Феликс быстро сунул в рот кусок пирога — еще не привык, что еду у него больше никто не отнимет. Вздрогнул. Резко выплюнул сдобу. Сел на траву и разревелся в голос. Люди вокруг перешептывались, Пастор озадаченно взглянул на мальчика. Горячим обжегся или язык прикусил? На траве лежала обкусанная булка, из которой вытекало яблочное повидло.