***
В глазах уже рябит от пестрых карточек, но он упрямо прячет взгляд за этой ерундой, будто мечтая спрятаться от реальности, как может показаться со стороны, хотя на самом деле он уже давно закрылся в своем мире. Сейф из его же фантазий. Иногда так легче. Небесные слезы его не беспокоит. Не сейчас. Какое ему дело до простуды? Тут решается жизнь и смерть. Мантикора против Минотавра. Вот настоящие проблемы. Прохожие текут мимо безудержным потоком. Серая масса среди серости такого же мира. Он не хочет быть серым. Лучше уж яркое. Краски окружающего мира тускнеют, хотя больше некуда. Сочные, невообразимые оттенки, словно сок спелых плодов, врываются в сознание. Крики предвкушающих сражения, зрителей в амфитеатре. Желтоватые и хрупкие, словно вылепленные из рассыпчатого рыхлого теста, колонны содрогаются от возбужденного грохота. Кровь стынет в жилах от безудержного рева. Песок на арене липкий. Багровый. Кровь от старых поединков. Запах пота и все той же алой жидкости. Все взгляды прикованы к клетке, сплетенной из человеческих костей, в которой рвалось в бешеных конвульсиях обезумевшее чудовище. Лев с гривой красного пыльного песка с человеческой головой. Кожистый мощный хвост с отравленными иглами. Лицо искажает яростная гримаса. Изо рта идет черная пена. Он уже слишком давно не ел. Закованный в цепи на другом конце арены, гневно ревет Минотавр. Ноздри в безудержной злости раздуваются, отчего кольцо в них натягивается сильнее. Мускулистые волосатые лапы дергаются из стороны в сторону... звенья цепи гнутся... слабеют... торжественный рев под кровожадные выкрики... – Я Аннабет, кстати. Недоуменно хмурится, ощущая, как его нагло выдергивают из собственных глубин подсознания, и поворачивает голову. Расстояние такое незначительное, но сейчас кажется целой пропастью. На другом конце промокшей до самой маленькой злорадно выступающей, щепки, лавочки болтала ногами маленькое недоразумение в бейсболке Янкиз, козырек которой гордо торчал из-под капюшона, и в заношенных стареньких кедах. Легкая ветровка застегнута до самого подбородка. Огромные, как у маленького совенка, серые глаза, казалось, впитывали в себя дождь и любопытно сверкали приобретенной только что влагой. – Понятно. Девочка смешно надула губы и с досадой повертела головой, будто пытаясь стряхнуть его недружелюбие, тяжело осевшее на душу горсткой мелких колючих камешков. Из-под капюшона вылетела тоненькая светлая косичка, незамедлительно намокнув. Прохожие все так же протекали сквозь них, словно обходя стороной специально. Так даже лучше. – А ты знаешь, что этот парк спроектирован архитекторами Фредериком Олмстедом и Калвертом... – внезапно начала воодушевленно припоминать девчонка, приложив маленький пальчик к подбородку, явно копируя чью-то манеру. Отлично. Она еще и всезнайка. – Ясно. Девочка даже не постаралась скрыть разочарованный вздох. Ее глаза заинтересованно, хоть и с скрытой толикой обиды, пробежались по взъерошенным угольно-черным волосам мальчишки, по смуглому свежему лицу, по маленькой царапине на щеке... – Ты давно живешь в Нью-Йорке? Неужели так сложно оставить его в покое? – Нет. Мы переехали недавно. Свинец в ее глазах по-хорошему накалился. Хрупкая грань настороженного интереса вдруг покрылась сеткой зигзагов, готовых разрушить барьер до основания. – Скучаешь по дому? Молчание. В голове вспыхивает яркими лучами янтарное солнце над розоватой дымкой величественных гор, запах разгоряченных дневным зноем смолистых стволов сосен и звук, по красоте которому нет равных, – шум прибоя. – Да. – он неопределенно повел плечами. Нет. Не так. Не скучает. Сходит с ума от тоски. Готов отказаться от всех своих любимых сладостей, заботливо приготовленных материнской нежной рукой, лишь бы снова улететь туда... Где небо все время голубое, а люди такие хорошие и добрые... – Как тебя зовут? – голос шелестит мягким ветерком, ласково обдавая волной теплоты, ранее мало знакомой ему в этом городе. Он нерешительно бросил взгляд на зажатые в своей руке, карточки. Может, реальность не так уж и отвратительна?... Неуверенный взгляд, без четкого отчета в собственных действиях, протягивает первую ниточку. – Нико. Нико ди Анжело.***
Из динамиков вырываются звуки тяжелого рока, режущие непривычный слух и сотрясают стены двухэтажного особняка в Бруклине. Еще один повод позлить папочку, который пока честно старается проявлять терпение. Великий мученик.. Так ему и надо. Тусклый свет из зеленоватого черепа-светильника падает липкими лучами на черные локоны, будто отравляя их. Кожа кажется болезненной. Так и есть. Окружающее пространство смазано и слишком нереально. Яркие пятна покрывают все призрачной пленкой. Так даже лучше. Нос готов взорваться, но от этого только смешнее. Хочется еще, еще, еще, еще и еще... Он, чуть морщась от придавленных кайфом, ощущений, вдыхает ядовито-белый порошок. Перед глазами все плывет, а до сетчатки доходит только одно четкое изображение: фотография молодой женщины со смуглой бархатистой кожей и шелковистыми смоляными кудрями в темном платье. Улыбка режет какой-то иступленной болью, растягивающей мышцы и органы... Пальцы тянутся к тумбочке и стараются нащупать холодное лезвие ножниц. В груди колотится усталость и ненависть. Не понять – что больше. Ледяное железо обжигает и будоражит одновременно. Вздувшаяся на запястье вена кажется такой ненадежной... Только маленький надрез... Образ светловолосого Совенка в джинсовой куртке с книжкой об античной архитектуре под мышкой снимает с глаз пелену. Ножницы летят через всю комнату и впиваются в дверь, входя в нее легко, словно в масло. Не дождутся. Только не так. Слишком многим он сделает одолжение, а это – не в его правилах.***
Ночной Нью-Йорк – его город. Он может несколько ночей подряд бродить по этим улицам, впитывая в себя тяжелый, слегка приторный воздух, как губка, которой так не хватает влаги. Звезды над головой чаще всего скрыты за завесой городской суеты, но ему не важно. Детские воспоминания о ярких мигающих огоньках на черном шелковом небе под покровительством холодной, будто стеклянной, дутой луны давно выветрились и стали чем-то ужасно далеким... Чем-то, по чему он неосознанно тоскует. Тоскует долго, протяжной ноющей болью в сердце... И хочется... Не важно. Сырой, темный, отвратительный, пропитанный сигаретным дымом и до бесконечного омерзения выдуманный чьей-то пошлой фантазией – Нью-Йорк. Воздух обжигает ноздри. Влажный асфальт неохотно отражает мутные огни фонарей и две небольшие фигурки, торопливо пересекающие пятьдесят седьмую улицу Верхнего Ист-Сайда. – Ты меня слушаешь? – Аннабет на ходу нервно обхватила себя руками, непроизвольно поглаживая промокший до нитки рукав джинсовки, и закусила губу так сильно, что та побелела. Старается идти ровно. Смешно. Он и так знает, сколько она выпила, и что колени у нее подкашиваются от пережитого. Как-то неправильно и жалко смотрится на юном лице разводы черной подводки, и рваная царапина, пересекающая скулу, заставляет кулаки непроизвольно сжиматься, а кровь колотиться в висках до яростного затмения. – Ты сама уходишь от разговора! – он резко выдохнул и с бешенной скоростью впечатался ладонью в ближайшую кирпичную стену. Костяшки хрустнули, но он только сильнее вдавил их в холодный камень. Мурашки пронеслись неприятными бусинками под кожей до позвоночника. Под сердце пробился внезапный укол. Серые глаза упорно смотрят под ноги, стараясь не встречать взгляд других, пьяняще-кофейных, глаз, в данный момент злобно прищуренных и с расширенными зрачками. – Не надо за меня вступаться, Нико. Все было под контролем... – хруст становится невыносимым. – Он бы ничего мне не сделал всерьез... – тяжелое дыхание заставляет ее вздрогнуть. – Ничего страшного не произошло... Он грубо приподнял ее за подбородок и, больно нажимая подушечками пальцев, повторил контур разреза. Выступила свежая алая жидкость, оставив капельку его большом пальце. – Ничего серьезного? – тихим, подрагивающим голосом, переспросил он. Никогда еще Аннабет не было так стыдно и страшно. Стыдно – за собственную грязную ложь, страшно – от того, что могло произойти, не вмешайся Нико вовремя. Противно и мерзко от одной мысли о том, что с ней собирался сделать этот... – Прости, – ломким, звенящим новыми тоненькими нотками слез, голосом проговорила она, все так же опуская взгляд. – Я растерялась. Нико крепко зажмурился и шумно выдохнул. Злость оказалась какой-то фальшивой и хрупкой. Нет, если бы этот придурок сейчас оказался рядом, парень без колебаний сломал бы ему челюсть, но выплескивать все негодование на Аннабет... На сжавшегося всем телом маленького Совенка... Смотреть в блестящие от соленой влаги глаза... Видеть дрожащие губы... Ослепляющие пятно белой ярости вспыхнуло последний раз, а потом с громким шипением обратилось в пепел, который без промедления поспешил выветриться новым порывом скользкого городского ветра. – Испугалась? – паренек одной рукой притянул к себе подругу и обнял так сильно, как только мог, чувствуя ее судорожное дыхание, будто она пытается заполнить эту оглушающую пустоту внутри легких. Ее сил хватило только на слабый кивок головой. – Все хорошо. Тебя никто не обидит. – она доверчиво прижалась к нему, глотая противный ком в горле, словно слепленный из мокрого мыла. Они еще не знают, что ровно через неделю, пять лет преданной дружбы разрушит одно простое решение, так называемых, взрослых.***
Резкий звук мобильного звонка разрезал хищными зигзагами тишину. Конечно. Любимый папочка. Нико устало закатил глаза нажимая сброс. И еще раз. И еще. И еще... – Да заткнешься ты когда-нибудь или нет? – сквозь зубы прошипел он, без лишней осторожности забрасывая мобильник куда-то под ноги. Плевать. Все равно он собирался покупать новый. – Наследственная нелюбовь к современным гаджетам? Или панический страх новых технологий? – чей-то насмешливый голос раздался совсем рядом. Он удивленно обернулся, только сейчас заметив девушку на другом конце пропитанной едким дождем, лавочки. Дико смешно. На том же месте. Ха-ха. Ее хрупкий силуэт был обрисован слабым контуром, пока еще сырого, солнечного света, долетающего из-за листьев и пелены ватных облаков. Смелый яркий лучик, пробившийся сквозь тяжелый барьер, отбросил свой отблеск на ее лицо, на последок пробежался по влажной прядке и скрылся. И когда дождь успел кончиться? Волосы торчали колючими иголками, будто из дегтя, почти до плеч. Цвет прищуренных глаз было определить почти невозможно – то ли темно-карие, то ли вязкие небесно-синие. Простые джинсы, рваный красный топ вкупе с короткой черной ветровкой, бледная, словно бумажная, тонкая кожа, сигарета в руках и общая аура расслабленности. Ты попал, ди Анжело... Ты сильно попал...