На самом деле все не так, как представляют себе подростки, опьяненные крутизной ночной жизни. Нет в ней ничего романтичного, ничего красивого. Кругом ложь, выпивка и смерть в пепельницах. Никто не был готов к такому И мы тоже. (с) из дневников Аннабет Чейз.
Талия смеется, чувствуя чьи-то теплые губы на своей шее, музыка бьет по барабанным перепонкам так яростно, что кажется, будто они скоро лопнут, на языке взрываются пузырьки от вишневого пунша, в который кто-то заботливо подлил водки. Вязкая волна кайфа заполняет сознание, медленно растягивая его, как клубничную тянучку. Кровь, еще недавно ртутью кипевшая в венах, превратилась в нечто тяжелое, желеобразное и забила артерии. Ресницы тонкой горячей паутиной обжигают веки, липнут к коже, заставляя ее почти кричать. Внутри взрывается целая галактика, распадаются миллионами крупиц звездной пыли миры, и созвездия гаснут, с шипением коснувшись илистого дна черного океана. Она пропадает (в который раз). Краем глаза Грейс замечает вжавшуюся в спинку софы бледную Аннабет, а рядом с ней – пьяного вдрызг Коннора. Чуть дальше, практически у самой двери – высокая темноволосая девушка, похожая на одну модель из журнала Vogue, и спорящий с ней парень – такой же темноволосый, с приятной улыбкой – вполне сойдет за ее брата. Как же ей охренительно на всех плевать. Общая атмосфера давит, как пресс, крошит фундамент ее спокойствия, разлагает изнутри теплый комочек самоуважения. Талия Грейс всегда хотела взлететь. Право, как забавно, что она идет ко дну. Последнее, что она помнит – внимательные карие глаза, прожигающие ее насквозь. В этом взгляде пульсирует разочарование, сгорает ревность, тлеет обида. Как один гребаный сгусток боли. Грязные серые слезы, смешиваясь с тушью, пачкают ее лицо. Ну и пусть. Этого все равно мало.***
Аннабет просыпается с мыслью, что она любит весь мир. Теплый солнечный свет остро бьет в окно и растекается теплой лужицей по серым простыням, подушке и волосам Аннабет. Чейз довольно улыбается, прикрывая веки. Кажется, все вокруг такое яркое, что если она откроет глаза, то ослепнет. Лучше наблюдать за игрой теней, ощущая оранжевое тепло на ресницах. – В минуты Отчаянья сойдёт за вечность час*… Аннабет удивленно прислушивается к ужасно знакомому голосу – одному из тех, что давно прокрались к ней в сердце и крепко пустили там свои цепкие корни. Знакомый, дорогой, трепетно скользящий по острым граням хрупкой памяти. Густой, обволакивающий.***
Черт-бы-побрал-Талию-черт-бы-побрал-Талию-черт-бы-побрал-Талию. Аннабет хотелось стукнуть подругу головой об стенку. Прямо ее дурацкую совсем не думающую голову, чтобы прочувствовала, как это – терять любимых. А еще хотелось на нее накричать. У тебя они есть, дурочка, есть! Не разбрасывайся ими, идиотка! Талия, вытирая с бледного лица черные разводы, тащилась за ней. Прохожие оглядывались с видимым интересом на еще помятых со сна лицах, но Чейз было все равно. Она решительно проталкивалась сквозь толпу, грубо расталкивая самых медлительных. – Да ничего не было, эй! Мы всего лишь... Аннабет резко разворачивается и цепко хватает подругу за запястье, больно сжимая ногтями пульсирующую жилку. Злость, яркая, сгорающая, заполняет ее изнутри, и вот-вот взорвется, образуя после себя гигантскую черную дыру. Талия смотрит на нее своими ясно-голубыми глазами, обрамленными жирной подводкой, к тому же размытой, что делает ее похожей на грустную взъерошенную панду в колючем свитере. У нее взгляд человека, который винит себя сразу во всем, который давно поставил на себе крест, но она лучше пойдет по головам, чем признает себя уже использованной, сломанной, дефектной. Тошнит даже. – Можно представить, что Стоулл такой придурок, но ты... – у нее слова застревают комом невысказанной обиды в горле. Щеки горят, дышать тяжело. Аннабет набирает в легкие побольше воздуха. – Ты знаешь, как Нико к тебе относится. Знаешь, не прячь глаза! – встряхивает ее за плечи. – Тебе совсем на него плевать, да? На всех фиолетово? – Мне не плевать на нас с тобой, – Талия проглатывает крошки недосказанности с видимым трудом, но все же. Чейз разрывает дикое желание громко расхохотаться, а потом влепить подруге затрещину. Или сил элементарно не хватает, или этой необходимой врожденной жестокости. Ей ведь правда плохо. Нико тоже будет плохо, – мягко возражает внутренний голос. Да пошли вы все. – Я тебя просто не понимаю, Талс. – Аннабет уходит, оставляя Грейс одну биться в сплошном потоке людей. Волны: разноцветные, опаздывающие, молодые и старые, разбивались о такие вот скалы, как Талия, оставляя после столкновения лишь частички прежних себя. Талия, кажется, давно оставила все, что только можно.***
Он понимает все даже быстрее, чем этого ожидала Аннабет. Сообщение с неизвестного номера пришло в 14.46. «С каких это пор ты стала "Аннабет Чейз"?!» «С самого рождения.» «Хочешь сказать, что два года я зря искал несуществующую девушку по имени Беттани Логан?» « "Беттани"– практически анаграмма моего имени, а Логан – фамилия моей мачехи. Я оставила тебе подсказку. » «Ты даже не искал, признайся.» «Подсказку? Издеваешься?» «Ты сама говорила, что мозги у меня рыбьи.» «Издеваешься?[2]» «Не увиливай от ответа, ты даже не пытался.» «Хорошо, я не искал. Но только потому, что не видел в этом смысла, ты ведь меня бросила.» «На это была веская причина, о которой ты знаешь. Все что было – уже в прошлом, так что не важно. Нужно забыть это, как кошмарный сон.» «Не важно?» «Ну круто.» «Ты умеешь поддержать разговор.» «А чего ты от меня ждал? Что я брошусь тебе на шею прямо там, на вечеринке? У тебя точно мозги рыбьи.» «Могла хотя бы от меня не бегать.» «И кстати...» «... я скучал.» У Аннабет такое чувство, будто на сердце положили горячий булыжник – тяжело и неспокойно. Гребаный Джексон. Делает из нее, что хочет. Всегда так было. «...» «Не молчи.» «Я не хочу с тобой разговаривать.» « Точно. Давай встретимся. Поговорим.» «Не вижу смысла.» «Да брось! После всего, что было, тебе даже нечего мне сказать?» «Возможно, я просто не хочу все усложнять.» «Мы просто поговорим, Аннабет.» <b>«Именно ты сейчас все усложняешь, Умница-Разумница Я предлагаю просто встретиться. Обещаю, все будет нормально.» «И почему же я тебе не доверяю? Ах да... Вспомнила. Ты козел.» «Начнем разговор именно с этого.» «Я не согласилась.» «И об этом тоже не забудь.» «...» «?!» «Хорошо. Где?» «Помнишь то кафе с греческим названием?» «Ты должно быть шутишь!» «Ну так что?» «Завтра, я тебе напишу.» «Не обманешь?» «Я потратила на смс тебе все деньги, так что не прийти с моей стороны будет просто чудовищной глупостью.» «Узнаю мою Воображалу...» «Еще раз так меня назовешь, и я передумаю. Всего хорошего.» «Надеюсь, ты это всерьез.»***
Летний лагерь на Лонг-Айленде – звучит не так классно, как полноценная жизнь в Нью-Йорке, но все же это лучше, чем ничего. Аннабет поправляет громоздкий рюкзак на плече и вдыхает полной грудью терпкий запах клубничных полей. До ее слуха доносится какофония детских криков, шершавые звуки гитары и плеск воды на озере. Солнце сгущенными бликами рисует на ее лице. Внутри что-то беззаботное заливается счастливым гимном свободы. Целых два месяца без ежеминутного контроля. Правда, призрачный поводок никак не ослабляет некоторых правил. Никакого мобильного, никакой Талии, четкое соблюдение всех правил, и упорная практика в древнегреческом, который так обожает отец. И еще невозможность связаться хоть с кем-то из старых знакомых. В голове вспыхивает и тут же гаснет худое бледное лицо с блестящими черным глянцем глазами. Каким-то сентябрьским утром она пообещала, что они никогда друг друга не бросят, и первая сбежала. Теперь он, наверное, заслуживает обычного счастья без ее сложностей с родителями и таблетками в карманах. Чейз кажется, что все могло быть и хуже. Свое пятнадцатое в жизни лето она проведет вдали от всех, кто так ее раздражал. Впереди только все самое лучшее.***
Аннабет даже не видит его сначала – чувствует. Каким-то чересчур свежим, морским, леденящим туманом просачивается это ощущение его присутствия. Ей не хочется поворачивать голову, потому что заранее известно, что она там увидит – страшно даже. Весь такой хулиганистый, острый, растрепанный. Улыбка-осколок, куртка похожа на ту, что он носил года три-четыре назад, на лице следы грязного весеннего загара – что-то мягкое жмется к ребрам, мурчит, как теплый пушистый котенок, трется о ее грудную клетку, электрическими разрядами закрадывается в мозг. Но не больше. Иногда Аннабет жалела, что нельзя собрать все маленькие, но такие необходимо-важные воспоминания в одну яркую жестяную коробочку из-под леденцов монпансье. Чтобы в такие вот моменты беспричинной усталости и горького привкуса сомнений открыть крышку и достать из шуршащей колыбели бумажных фантиков все, что накопилось за ее недолгую восемнадцатилетнюю жизнь. Сейчас она бы не отказалась освежить в памяти блеск золотистого песка, записать на старую кассету смех пятнадцатилетних лоботрясов из летнего лагеря, ощутить на губах вкус земляничного мороженного и прочитать хоть в ком-нибудь тот глубокий-глубокий мятный океан. Тогда, может быть, ее сердце сонно пробилось бы из-под толстой наледи обиды. Знакомый, с шершавой хрипотцой, свойственной мелодии океана в ракушках, голос пробудил бы внутри давно забытое чувство спокойной симпатии, которого и так слишком мало – но это было бы уже что-то. Оттенок некогда сильного чувства лучше, чем жалкое гипсовое равнодушие. Жаль вдвойне, что она давно это забыла, разочаровалась во всех этих мелочах, которые делали ее той, кем она являлась когда-то – пусть глупая, пусть безответственная, пусть высокомерная – это нужно было помнить, а она... Песок остался просто песком. Смех бывших друзей превратился в нечто давно надоевшее и обыденное. Даже после ягодного мороженного болит горло. Мятный океан обернулся в блестящие кристалликами ностальгии глаза – Перси тоже все это потерял. Пожалуй что в этом они оба промахнулись. Вещи, которые подсказывали верный путь, не позволяя ускользнуть прошлому, с ненавистью были сломаны, перечеркнуты и заброшены на самую дальнюю полку подсознания. Нужно помнить наши самые лучшие ошибки. Аннабет до тошноты надоело обжигаться. А Перси опять нахально и замечательно улыбается. – Привет, Энни. Ха-ха. – Ты не теряешь хватки, Джексон. – удивленно вскидывает брови, будто и впрямь не понимает. – Все тот же расслабленный тон, провоцирующий тебе довериться. – Аннабет наклоняется к нему на столько, насколько позволяет деревянный столик. – Хочешь секрет? – насмешливо хмурится, ожидая продолжения. На лбу выступает маленькая жилка. – На меня это уже не действует. – Не стану спорить. Только бы попробовал. У нее мысли путаются, кофе давно остыл, а мармеладные мишки, которыми она надеялась заглушить волнение, вдруг показались ей не вкуснее резины. – Откуда у тебя мой номер? Если это Талия, то она даже злиться не будет. – Ты знаешь одного мрачного парня, который совсем не контролирует себя, когда выпьет? А вот это больно, очень больно. Аннабет представляет хмурый взгляд Нико, его потрепанную прическу и свежую ссадину на подбородке. Багровые костяшки Джексона только подтверждают ее догадку. Многое встает на свои места. – Я могу прямо сейчас плеснуть тебе чем-нибудь в лицо? – новый ехидный выстрел пролетает мимо. – Только если я буду первым за сегодняшнее утро. Чейз всю жизнь училась распознавать полутона и эфемерные признаки человеческих эмоций, поэтому скрытый намек она прочитала легко. – Есть такое понятие как лучшие друзья. Тебе оно знакомо? – У меня уже три года как нет лучшего друга, не забыла? – отвечать вопросом на вопрос – чисто его фишка. Чейз раньше даже отвечала, но не в этот раз. Аннабет внутренне сжимается под его грустным и ни-в-чем-не-обвиняющим взглядом. В мыслях – белый шум. У него есть все основания, чтобы наорать на нее, а он просто смотрит, даже слабо пытается улыбнуться. Чейз боится винить себя, поэтому всегда винит Перси. – К сожалению, нет. – колючая догадка больно царапает горло, шипит, рвется наружу. – Хочешь надавить на мою предполагаемую совесть? Как же ее бесит эта его улыбка. Горько-приторная, как лаймовый сироп. И он даже не знает, какое сильное действие на нее оказывают его простые откровенные взгляды. – Зачем? Ты ведь уже виделась с Силеной?***
– Ты мог бы любить человека, если бы знал, какое он на самом деле дерьмо совершил? – У меня куча друзей, которые поступали, как последние засранцы, но я все равно с ними. – А если бы этим человеком была я? Если бы ты знал, насколько сильно я облажалась, Нико? Ты бы смог смотреть мне в глаза? – Ты и так сильно облажалась, Бетти, но я и с тобой и по-прежнему смотрю тебе в глаза. – Я знаю. Спасибо.***
Аннабет не хочет возвращаться в холодную, продуваемую, как может показаться, северными ветрами, квартиру Минервы, но внутри зреет необходимость – привычка прошлого. Когда ребенок разбивает коленку, он первым делом бежит жаловаться маме, надеясь, что волшебный поцелуй-чтобы-заживало и мягкая улыбка все исправят. Когда ребенок разбивает свою жизнь, он так же плетется этой дорогой обид и ошибок к первому и единственному источнику тепла. Чейз не питает особых иллюзий на счет своей матери, однако одно Аннабет знает точно – если она когда-нибудь спустит свою жизнь в унитаз, Минерва не примет ее с распростертыми объятиями, но и не прогонит. Поэтому она без особых сомнений проскальзывает в материнскую спальню, садится в мягкое кресло – такое же серое, как и все в комнате профессора Чейз, – и громко заявляет: – Я хочу встретиться с твоим другом из университета. Мне бы не помешала практика. – а еще хоть какая-нибудь стабильность и надежда на будущее. Стальные глаза Минервы блестят одобрительно, но не слишком.***
Аннабет ждет Талию так долго, что успевает сойти с ума от беспокойства. Сообщение от Грейс приходит только в три часа ночи, и сердце Аннабет сжимается до размеров песчинки. «Я крупно вляпалась Помоги мне.» Чейз, не раздумывая долго, набирает номер Нико.