«Друг — это тот, кто знает вас таким, какой вы есть, понимает, кем вы были, принимает то, кем вы стали, и всё же мягко позволяет вам расти.»
— Уильям Шекспир
Лето.
«Знаменитый бизнесмен по фамилии Берг, который много лет отравлял жизнь жителей многих городов и их окружающую среду, сел в тюрьму по заслугам! Несколько недель назад в сети появились фотографии документов, которые подтверждали незаконную деятельность. Полиция не смогла не проверить столь явный компромат на такую огромную и влиятельную компанию! И вот, её директор, мистер Берг, посажен на долгие пятнадцать лет в тюрьму за свои деяния. Удивительно, но его собственный сын выступал против него в суде. Это была его идея, одобренная судом, о том, чтобы срок Мистер Берг так и не смог никак сократить. Какой бы залог за него не внесли, каким бы хорошим заключённым он не был. Именно с этого и начнётся новая эра очищения воздуха и закрытия болезненных для природы заводов и строек!» Статья, напечатанная на второй странице в газете, которую раздавала старенькая бабушка у метро, приятно радовала глаз многим. Приятно подобранный шрифт мягко ложился на бумагу не прекрасного качества, и сам смысл слов приносил лёгкость в ощущении себя. Никита сложил газету и положил её на колени, придерживая тонкими пальцами, чтобы та не свалилась от тряски автобуса, в котором он ехал. Какое состояние свалилось на этого сильного человека, который пережил довольное трудное детство, проблемы свои и любимого человека, с которым он договорился встретиться. Он готов пустить его в свою жизнь. Дверь в квартиру щёлкнула пару раз, и её ручка тихонько поползла вниз, позволяя пройти внутрь квартиры. Один из парней перемен не заметит, но они, на самом деле, колоссальные. Само ощущение своего присутствия здесь было волшебным и трепетным. Зеркальный шкаф с мозаичными узорами, просторные стены бежевого цвета смеялись тут и там, играясь со светом. Кухня имела миловидный окрас, как будто тысяча бабочек залетели сюда и присели совсем ненадолго, вот-вот упорхнут, и именно поэтому хотелось смотреть, смотреть… — Я рад, что ты… написал свою песню, получается. — дом мерно спал и тихонько просыпался от нового голоса, отражённого ото всюду. Марта выбежала из-за угла коридора и рванула прямо вперёд, чуть ли не прыгая на руки своего спасителя. Его улыбка осветила её присутствие ярче самого солнца, которое итак билось сквозь окна самым прекрасным украшением. — Ты послушаешь её первым. — улыбнулся Никита, смотря на то, как Давид уже играется с кошкой, стуча пальцами по полу, желая вызвать игривый интерес в живых глазах. — Уже не терпится. — уже в его собственных глазах появился этот игривый интерес, и парень его заметил, когда другой повернул голову. Его лицо стало намного добрее и счастливее, улыбка проникала в сердце, разогревая сосуды, как ток проводки, совершенно свободно и желанно. Его древесные волосы вились по лбу и чуть скрывали глаза, налитые шоколадом. Одна единственная прядь, выкрашенная в рыжий, торчала в сторону, но совершенно ничего не портила. Никита не смог не расплыться в улыбке. Его кожа представляла собой какую-то расплавленную розоватую субстанцию, где губы терялись, отрываясь от нервов. А в глазах поселялся такой озорной блеск, что его можно было буквально увидеть. В переделанном зале теперь стоял наклонённый стол с огромным ватманом. Несколько принадлежностей упало на пол. Само помещение было до того солнечным, что внутри поселялось волшебное чувство… Свобода.***
— Может камин поближе к выходу? — палец поплёлся от одной точки к другой. Никита сидел, как и всегда, с ровной спиной прямо перед планом дома, а Давид стоял позади, положив щёку куда-то на макушку, а руку — на плечо, и пытался разглядеть что-то ещё, кроме размывающихся линий и коробочки-камина. Первый этаж просторным воздухом появлялся в голове, подрисовываясь воображением, создавал ощущение сна. — Почему там? — непонимающе спросил парень, отгоняя надоедливый палец с бумаги, начиная стирать бедную коробочку, которая уже трижды переехала. — Красиво смотрится. — Давид выпрямился, вдруг осознав, что может наседать и вызывать боль в мышцах, а Никита этого не замечает только потому, что поглощён делом таким волнующим и от того профессиональным. Его сосредоточенное лицо, которое открылось, когда парень отошёл к дивану, было до того красивым, что пришлось застыть, чтобы не спугнуть ни солнце-лик, что мягко ложилось на бархатную кожу, ни мистичность в воздухе, которая делает парня ещё красивее и волшебнее. Но всё раззадорил и раздражил звонок телефона, от которого оба вздрогнули. — Это мама, я сейчас. — парень вышел из комнаты, поднимая трубку телефона. Сегодня утром он забыл её предупредить, что увидится с таким важным в его жизни человеком и будет у него весь день. Никита обернулся на его уходящий силуэт и почувствовал, как за ним тянется странный еловый запах, как в лесу. Как будто смола покрыла многовековые ели и тлела на жаровом солнце, переливаясь всеми цветами янтаря. Вечность.***
Когда же парень вернулся в комнату после довольно долгого и, правда, волнительного разговора, Никита уже стоял перед наклонённым столом и ватманом. Он перебирал в руках принадлежности: то линейка двигалась и вдруг замирала на месте, как дикая неуловимая птица, за которой по пятам бродит художник; то карандаш, который резкими и плавными движениями танцевал по бумаге, переплетаясь с крючками волос, когда Никита убирал его за ухо совершенно не намеренно; то циркуль кружился стальной балериной, оказываясь то в одном месте, то в другом, забывая, что даже перо тяжелее воздуха; то ластик, что плыл по бумаге, как кораблик по воде — неспешно и чисто. В воздухе почему-то пахло выпечкой и какими-то цветами… Вообще этот запах очень похож на кондиционер для белья, там были нарисованы какие-то фиолетовые цветы… Лаванда, да. В этой комнате, здесь, рядом с Никитой, пахло выпечкой и лавандой. Где-то у соседей задорно играло радио, сквозь стены посылая настроение. Но Давид был не преступен, закрылся ото всего и только смотрел и смотрел, вдыхал, ощущал, как под кожей нервно бежала кровь, вдруг решив, что сейчас нужно оказаться прямо возле щёк. Его накрыло каким-то коконом с окном, которое нельзя было не закрыть, не подвинуть, не открыть по-шире. Можно было только смотреть на летающее по помещению вдохновение, перепрыгивающее и лавирующее среди солнечных лучей, призывая посмотреть на то, как они подсвечивают эту сияющую живьём кожу, эти манящие мягкие волосы. Карандаш в элегантной руке скользил совершенно плавно, без единого сопротивления. Она была преисполнена странным, магическим обаянием и красотой, которому парень поддавался и поддавался, позволяя опьянять себя этой аккуратностью и грацией. Взгляд его был спокоен, направлен точно на свои деяния с бумагой. Никита действительно мог полностью отдаться работе, он и не заметил, как кто-то вошёл в зал. А его взгляд такой сосредоточенный, на него хотелось посмотреть поближе. Давид хотел было шелохнуться, но стоит ли? Вдруг он спугнёт вдохновение или солнце соскользнёт и упадёт с его профиля, или бедная стальная балерина застынет, так и не закончив свой пируэт. Столько всего может пропасть, если вдруг он сделает резкое движение. Столько всего красивого. Но человек, стоящий в нескольких шагах от него, показал, как быстротечна бывает жизнь, как ей нужно наслаждаться в моменте, а не пытаться бесполезно барахтаться, полностью запутавшись в верёвках, привязывающих тебя к прошлому. Скорая уезжала, слёзы горячо лились по щекам, а Никита остался добрым напоминанием о том весёлом, что навсегда осталось. Ведь влага с лица высохнет, скорая куда-нибудь приедет, а воспоминания могут остаться тёплыми фотографиями в памяти. Они, конечно, будут постепенно остывать, холодея и серея, со времен теряя всё то прекрасное, за которое их стоит любить и оберегать, но пока можно сфотографировать и новые моменты. Сейчас же ведь смех на задних рядах, среди красной обивки и деревянных подлокотников, казался всего лишь трепетным началом, а шуршание курток под руками — звоночком и побуждением к действиям. Сейчас же весь тот адреналин, полученный в начале своей журналистской деятельности и которым Давид научился управлять, казался таким неважным и ненужным. Он был простым страхом и беспокойством, которые сейчас не имели никакого значения и права появляться. Давид осмелился на шаг. Шажок. Он получился до того тихим и неуверенным, что в ватной и свободной голове появилась мысль: «А сделал ли я его вообще?». Парень опустил интересующийся взгляд вниз, одна нога стояла дальше другой. Потом взгляд вернулся на верх. Никита всё так же с неподдельной увлечённостью следил за движениями, управлял волшебными предметами и исполнял из себя такую потрясающую роль. Этот парень был… казалось, ангелом. Ангелом, который не заметил, как в комнату вошёл простой смертный человек. Этот человек был весь израненный, побитый. Он в миг лишился своего единственного успокоительного с пушистым мехом, большими добрыми глазами и одним глуховатым ухом. Ханд был его единственной опорой, ведь мать нельзя волновать, а сестру нужно защищать. Для них всех нужно быть сильным, а для Ханда нужно быть ласковым и уверенным в том, что твоей щеки коснётся тёплый язык. Каким важным для него был этот пёс, и каким важным сейчас для него является этот человек, что не обращал внимания на бешено быстрый поток мыслей в голове. Давид сделал ещё шажок, но в этот раз его поймали собственные уши, подтверждая, что он был. А Никита пока ничего не заметил, лишь его фигура в глазах стала более отчётливой, но совсем немного. Парень был до того худенький, что линия пояса казалась надуманной и совершенно ненастоящей. Но каким красивым эта худоба делала его. Тонкие длинные пальцы с аккуратными костяшками, тонкая аккуратная шея, в основании которой рельефно выражались и прятались под одеждой ключицы, совершенно необычно тонкие щиколотки, которые держали парня, кажется, только из волшебства. В голове всплывали образы моделей, когда по программе нужно было пройти важность костюмов, и они были до того тощие, что было желание позвонить в неотложку, ведь одна из них точно потеряет сознание. Но его потеряет сейчас Давид. Он, засмотревшись на этого прекрасного человека, забыл, что нужно дышать, что кислород важен для человека так же, как этот парень для него. Сделав медленный тихий вдох, парень снова принялся изучать: не испугалось ли что-то от его шага. Волшебства над головой стало только больше, музыка из стен стала более спокойной и расслабляющей, но почему-то каждая клеточка в мышцах Давида была так напряжена, будто дамба сдерживала такое цунами, какое в новостях ещё не показывали никогда. Свет не сдвинулся ни на миллиметр, так же прекрасно ложился на волосы, кожу, фигуру. И парень был готов разорваться от переполняющего его вдохновения. Оно скользило по сосудам, нервам, заставляя сердце биться чаще, а руки — страшно, заметно подрагивать. Но это было до того приятное чувство, что рядом с Никитой его присутствие и ощущение было нормальным, ожидаемым. С каждым днём оно приходило к нему всё чаще и чаще, каждый раз появлялись его отблески, когда Никита писал сообщение о встрече, о желании вместе поиграть в игру Саши. Может быть, если бы не смерть Ханда, он бы и не встретил Никиту Берга, того самого, чей отец сидит в тюрьме за все страшные вещи, которые совершил. Пусть это звучит страшно, пусть они теперь оба под надзором журналистов, но это не делает парня плохим. Он добрый и уважительный ко всем, независимо от степени знакомства с человеком, он талантливый и удивительно многозадачный, совмещает в себе столько всего: строительство и архитектуру, стремление понять бизнес, который на него навалился, некоторое вдохновение и желание создавать топовую музыку. Он сильный, а его плечи надёжные. Давид, наверное, осмелится на мысль: «С ним как за каменной стеной». И это будет правдой. Никита был, без лишних слов и подозрительных возражений, самым надёжным человеком в его жизни. Он не растеряется в сложной ситуации, поможет выйти из смущающего положения. От него исходила сила и доброта, которая, кажется, была направлена на Давида в бо́льшей мере. Наверняка у этого человека где-то в основании черепа столько опыта скапливается за жизнь. Давид уверен, чего там только нет: и приёмы самообороны, планы по отступлению, некоторые странные навыки, о причине появления которых не хочется думать совершенно, потому что она действительно пугающая. Может, если бы они были знакомы в более младшей школе, Никита был бы тем одноклассником, у которого есть всё: отвёртка, крестовая и плоская, изолента, скотч, ножницы, клей, ещё что-нибудь, чего не должно быть в рюкзаке обычного школьника. Давид смотрел на него как на клад, в котором было всё, что ему самому не хватало: смелость, нестандартность, загадочность. Его глаза, кажется, блестели и играли со светом потому, что внутри полыхал странный огонёк. Проводки давно уже замкнулись и вспыхнули, разнося искры с каждым вздохом по телу. Парень сделал ещё маленький шажок. Он снова никак не потревожил парня, усердно управляющего предметами. Карандаш переместился за ухо мимолётным движением руки, волосы, которые казались темнее, ведь другую сторону волшебно освещало окно, делая некоторые прядки вовсе жёлтыми, вились вниз и прикрыли эту деревяшку. Она абсолютно никак не выделялась, а сидела, как будто, на своём месте, как будто, так было испокон веков. И эта необычная естественность Никиты, который всегда был таинственным, загадочным, сдержанным, делала момент таким важным, что пульс ощущался на конце пальцев, которые просто мечтали коснуться этих волшебных волос, этой прекрасной, освещённой солнцем кожи. Зрение было ни к чёрту, а рассмотреть льдинки в глазах было просто жизненно необходимо. Они наверняка были такими красивыми на фоне морской пены и, может, северного ледовитого океана голубых глаз. Или может это коралловое море, и там на дне множество странных растений, отдающих чуть зелёным, делая глаза ещё более необычными? Давид не умел плавать, только как по волшебству еле держаться на воде, и в глазах Никиты он хотел бы утонуть, показывая всю свою неумелость. Парень почувствовал, как кровь, прилипшая к щекам, полностью покинула ноги, иначе почему в них такая слабость и надоедливая дрожь? Он стал медленно опускаться на стоявший рядом диван, его обивка мягко проваливалась под весом. К бедру скатилось что-то твёрдое. Но в голове не было никакого желания отводить взгляда от сего прекрасного, вдруг это исчезнет, если глаза моргнут, перестанут наблюдать, сторожить. Рука нащупала знакомые очертания чёрной цифровой коробочки. Фотоаппарат, как и всегда, оказался в нужное время в нужном месте. Давид в одно тихое движение подхватывает агрегат, снимает крышку и вскидывает две руки вверх. Раздаётся щелчок, на которой отвлекается Никита, выпутывая из волос карандаш. Его глаза сразу уставились в центр объектива, а сердце Давида упало куда-то к полу, отпружинив от поверхности дивана. Ещё щелчок, когда Никита уже улыбается, снова открывая и развязывая сосуды возле лица, позволяя крови разогреть кожу. Свет солнца освещает его из окна, делая всё вокруг таким волшебным, магическим. Давид опускает фотоаппарат себе на колени, крепко держа его чуть-чуть подрагивающими пальцами. Никита смотрел тем самым озером с тонким тающим льдом, в котором парень чуть не утонул, но на коже было тепло. Давид смотрел на Никиту. Никита смотрел на Давида… И в глазах читалась… Любовь.