Лишняя капля в чаше терпения

Даже сквозь сон Кавех ощущал на губах и коже чуть горчащий запах перетёртого лотоса кальпалата и лаванды. Из всех знакомых архитектора таким шампунем пользовался один лишь аль-Хайтам, и этот факт заставлял его сонно и смущённо сжиматься в клубочек. Значит, ему это всё-таки не приснилось. Весь остаток вчерашнего вечера был словно в тумане, и из него чётким островком выглядывал только пьяный и неуклюжий поцелуй, который он стремился продлить как можно дольше, потому что не понимал, наяву ли это происходит, или же он давно бесславно вырубился прямо на вечеринке. После него наступила тёплая и уютная темнота, в которой ему казалось, будто его положили на крохотную лодочку из листьев лотоса, и, мягко подтолкнув, позволили неспешно плыть по спокойной глади озера. Подобного умиротворения Кавех не испытывал уже очень давно, поэтому сонно закапывался в одеяло и пытался снова уснуть. Однако любые мысли, невольно касавшиеся горячих ладоней на его талии или пряного аромата, осевшего на руках, немедленно прогоняли сон, вновь возвращая ему осознание произошедшего вчера. Какими бы нереальными не казались эти воспоминания, они не были плодом его воображения. А это значило только одно. С тяжким вздохом сев на кровати, Кавех с трудом сфокусировал взгляд на двери. Верно, это значило только одно — им предстоял долгий и тяжёлый разговор. И ему совершенно не хотелось его начинать. Сейчас, пока их разделяла тонкая преграда, и аль-Хайтам был где-то там, в глубине квартиры, Кавех мог наслаждаться ощущением мимолётного счастья. Прикасаться к своей коже, представляя, как делал это он, зарываться в ворот рубашки, пропахшей лотосами кальпалата, воскрешать в памяти ощущение мягких губ, бережно касавшихся его щеки. Но стоит ему выйти из комнаты — и он столкнётся с холодом реальности, в которой они стали друг другу почти чужими людьми. Или же… Это всё же было не так? Робкая надежда, давно безжалостно задушенная самим Кавехом, вновь ростком пробилась со дна его души, щекоча разум тонкими, набиравшими силу листочками. Раньше архитектор не задумываясь вырывал её с корнем, уверенный в бесполезности любых своих действий. Но после случившегося вчера у него не поднималась на это рука. Наоборот, нежно касаясь хрупкого стебелька и позволяя ему обвить свои пальцы, он неверяще глядел на неё и робко вопрошал: «Правда можно?». Правда можно поверить в то, что аль-Хайтам его не ненавидит? Правда можно позволить себе думать, что он ему нравится? Правда можно… надеяться, что их чувства взаимны? Ответов не было. Лишь один человек мог пролить свет на все вопросы Кавеха, и, как бы ни хотелось подольше остаться в этом крохотном иллюзорном мирке, пришлось неохотно спустить ноги на пол и, пошатываясь, подняться. Их распорядок дня почти никогда не совпадал, и вечно засиживающийся допоздна архитектор постоянно выползал из своей берлоги тогда, когда на столе уже дымился завтрак. Своей привычке вставать с первыми лучами солнца аль-Хайтам не изменил и сегодня. Когда Кавех вошёл в гостиную, тот уже сидел на диване, перелистывая страницы очередного научного труда. Архитектор замер в проходе. На мгновение его охватил ужас, и отчаянно захотелось сбежать, закрыться в комнате, громко хлопнуть дверью и не выходить до тех пор, пока он не останется дома один. Однако шаги его были не достаточно тихими, и секретарь Академии успел поднять голову и заметить его присутствие. Отступать было поздно. Стараясь унять бешено колотившееся сердце, архитектор перешагнул порог и направился к центру комнаты. При приближении Кавеха аль-Хайтам закрыл и медленно отложил книгу, всё с той же неспешностью возвращаясь в прежнюю позу. От напряжения, читавшегося в каждой клеточке его тела, Кавех чувствовал, как немеют и подгибаются ноги. Что именно он услышит сейчас? «То, что произошло вчера, ничего не значит»? «Это было мимолётное желание, прости, у меня уже есть возлюбленный»? Подойдя к аль-Хайтаму вплотную, Кавех молча поджал губы и выжидательно посмотрел на него. Точно такой же взгляд он получил в ответ — неуверенный, немного нервный и словно чего-то ждавший. Никто не спешил нарушать тишину, сострадательно обволакивающую два измученных разума, не способных даже сейчас подобрать нужные слова. И всё же разговор необходимо было начать, поэтому Кавех решил сделать это сам: — Аль-Хайтам. Взгляд прозрачно-зелёных глаз переместился с чужой рубашки на бледное и серьёзное лицо. И неожиданно архитектору показалось, что он увидел в нём… страх? Такой же, какой застыл холодным комом в его собственном горле, сдавил грудь и заставлял нерешительно мяться. Почему? Что аль-Хайтам боится от него услышать? «Ах», — неожиданно на Кавеха снизошло озарение. Он ведь… Не думает услышать обвинений в свой адрес? Вчера Кавех был настолько пьян, что едва стоял на ногах, и со стороны это могло выглядеть так, будто аль-Хайтам этим просто-напросто воспользовался. Разумеется, такое могло случиться только если именно он был инициатором поцелуя, и к тому же стремился к их близости даже вопреки желанию самого Кавеха. Но разве можно сказать, что это было не так? Разве любой другой на его месте не разозлился бы, горя на следующий день желанием от души врезать подобному наглецу? Похоже, мысли аль-Хайтама текли примерно в подобном русле. Ну а обманывать его ожидания было бы просто несправедливо. Раз он ждёт наказания — значит, стоит его наказать. Придав лицу суровости, Кавех грозно посмотрел на секретаря Академии: — Закрой глаза и сожми зубы. На дне глаз аль-Хайтама мелькнул страх, по которому Кавех понял, что попал в точку. Мужчина не стал отворачиваться, послушно зажмурившись. Несколько раз тряхнув рукой, словно действительно готовясь ударить его, Кавех усмехнулся: «Это тебе моя маленькая месть за всё». И ладонями обхватил лицо аль-Хайтама, нежно его целуя. Поток воздуха от взмаха ресниц забавно пощекотал кожу, когда мужчина в удивлении распахнул глаза. Игнорируя его реакцию, Кавех дразняще отстранялся и вновь льнул к нему в поисках тепла, ощущая, как на каждое его движение аль-Хайтам непроизвольно стремится сократить дистанцию, углубить поцелуй, крепче прижаться к нему. Страх, так долго сжимавший сердце, наконец отступил, и в архитекторе вновь проснулся тот азарт, с которым он без конца вступал в словесные перепалки со своим соседом, силясь оставить последнее слово за собой. И, кажется, впервые у него это действительно получалось — не до конца уверенный в прощении, аль-Хайтам продолжал нерешительно тянуться к вожделенным губам, боясь в самом деле переступить эту черту. Сам себя одёргивал, порой застывая и поднимая на возлюбленного виноватый, испуганный взгляд, словно задавая тот же вопрос, что архитектор задавал и себе: «Правда можно?». Разлучив их губы, Кавех тяжело вздохнул и обвил шею аль-Хайтама руками, внаглую усаживаясь ему на колени. Мужчина не стал возражать, наоборот подтягивая его поближе к себе и пытаясь начать разговор: — Кавех… — Что — Кавех? — недовольно пробурчал архитектор. — Ладно я дурак, даже не думал о том, что могу тебе нравиться. Но ты-то из нас двоих самый умный, читаешь людей как открытую книгу — неужели так сложно было догадаться? — …Прости. Больше аль-Хайтам ничего не добавил, и Кавех вынужденно разомкнул объятия, внимательно вглядываясь в его лицо. Обычно этот скульптурный лик с запечатлёнными словно на века эмоциями был лишён всякой выразительности, однако бушевавшие в душе переживания оказались столь сильны, что, вырвавшись наружу, исказили всегда безупречные черты, разрисовав их холодными оттенками неловкости и вины. Однако сколько бы боли он ему не причинил, Кавех солгал бы, если бы сказал, что до сих пор не простил аль-Хайтаму его проступки. Может, не все — самые резкие слова до сих пор горчили на языке, отравляя светлый момент примирения, но уж точно большую часть. Поэтому, протянув руку, он пальцами потёр морщинку между бровей аль-Хайтама, вынуждая его расслабить лицо. Видя, что мраморная кожа на лбу разгладилась, Кавех едва заметно улыбнулся и открыл рот, готовясь заговорить, но слова не шли. С чего вообще он должен был начать? С признания? С извинения? В голове крутилось столько мыслей, что он никак не мог решить, какая была главной. Видя его замешательство, аль-Хайтам тихо усмехнулся и произнёс: — Кавех, я люблю тебя. Впервые эти слова прозвучали вслух. Не призрачные намёки, не ласковые прикосновения, стремящиеся молча донести чувства до адресата, а настоящее признание, пробиравшее сладостной дрожью до глубины души. Ничто на свете теперь не могло их отменить, словно сорвавшиеся в воздух звуки голоса аль-Хайтама навечно отпечатали эти слова в самой ткани мироздания, создавая из них единственную, непреложную истину. «Люблю». Вязкой патокой по телу разливалась истома, окончательно отметая любые ещё тлеющие в сознании угольки сомнений, и Кавех уже почти понял, что хочет сказать, но вместо этого с губ слетело: — Считаешь нормальным изменять своему парню? «Кавех, идиотина!!!», — едва не взвыл архитектор, но этот вопрос так сильно его волновал, что остановить свой длинный язык он оказался не в силах. Аль-Хайтам, кажется, прочитал что-то такое в его лице, потому что просто пожал плечами: — Всё в порядке. Он бросил меня ещё вчера, едва ты ушёл. — Э? Недоумение столь явственно отразилось на его лице, что аль-Хайтам прыснул и подтянул поближе к себе умудрившегося в порыве эмоций сползти архитектора: — Предлагаю обсудить это как-нибудь потом. Всё, что произошло… Явно требует долгого и обстоятельного разговора, но не сейчас. Пока что я просто хочу побыть рядом с тобой. Небрежно распахнутый ворот рубашки уже давно манил его, и мужчина наконец набрался смелости, чтобы прижаться губами к светлой коже и, как котёнок, потереться носом о ключицы своего возлюбленного. Кавех неуютно поёрзал от щекотки и вновь обвил руками чужую шею, пряча вспыхнувший от неожиданной ласки румянец. Он вдыхал терпкий аромат лотосов кальпалата и молча перебирал пряди волос аль-Хайтама. За последние дни Кавех так устал, что сил на долгие разговоры у него не осталось. Потом, когда он немного придёт в себя, он обязательно ещё не раз вернётся к этой теме, поддевая аль-Хайтама издевательскими фразочками, выведет его из себя и даже закатит ему показательную истерику. Но это всё потом. Сейчас же, убаюканный счастьем, Кавех ощущал, как отогреваются и вновь раскрываются во всей своей полноте его чувства, неостановимо стремящиеся окутать собой того единственного, которому предназначались. Он всем сердцем любил аль-Хайтама. И знал, что аль-Хайтам любит его в ответ. А большего ему было не нужно. Слушая биение сердце друг друга, они ещё долго не размыкали объятий, будто стремясь разом сократить возникшее за этот месяц между ними расстояние. Осторожные, изучающие прикосновения не пересекали некую черту, которые мужчины сами себе подсознательно установили, но было их так много, что опустевшие сосуды их душ постепенно наполнялись теплом, которое они вот уже много лет делили на двоих. Всё это время размышлявший о чём-то секретарь Академии приподнял голову и тихонько попросил: — Кавех. Если я ещё хоть раз попытаюсь за тебя решать, что ты имел в виду, пожалуйста, ударь меня. — Бить не обещаю, — выдохнул Кавех в волосы аль-Хайтама, пальцами зарываясь в копну цвета лесных трав. — Но месть моя будет страшна. — И ещё кое-что… — Ммм? — Когда мы нормально разговаривали в последний раз, ты был занят каким-то макетом. Правильно ли я понимаю, что он уже готов и сдан? Резко отстранившись, Кавех с минуту глядел на аль-Хайтама пустым взглядом, пока в глазах его не отразился ужас: — Макет!!! — Что… Но архитектор уже не слушал. Соскочив с колен аль-Хайтама, он умчался в комнату и стал в спешке собираться, причитая между делом: — Как я мог забыть! Этот кошмар ни в коем случае нельзя показывать заказчику, он на дереве меня вздёрнет за то, во что я превратил его идею! Мне нужно немедленно всё переделать, иначе!.. Хмыкнув, аль-Хайтам оставил его одного, накидывая на плечи плащ и подготавливая для взбалмошного архитектора перекус. Ведь Кавех, разумеется, напрочь забыл о завтраке и не вспомнит о нём до самой Академии. А когда вспомнит, повиснет на руке аль-Хайтама и будет ныть о том, что он голоден и что у него с утра маковой росинки не было во рту. И продолжит это делать до тех пор, пока секретарь не сжалится и не вытащит из наплечной сумки заранее сложенную туда еду. Специально для него. Но аль-Хайтам никогда ему об этом не говорил и не скажет — ведь, скорее всего, Кавех давно об этом догадался. Уже через двадцать минут полностью собранный и даже причёсанный Кавех натягивал ботинки, без конца бубня что-то о работе. Его чуть встрёпанный облик казался аль-Хайтаму таким уютным и родным, что, не удержавшись, он притянул к себе закончившего одеваться архитектора и снова его поцеловал. Ненадолго забывшись, Кавех потянулся было к нему, но снова вспомнил про макет и неохотно отодвинулся, пробурчав: — Если не прекратишь — я никуда не захочу идти, а это грозит тебе тем, что вечером вместо одного целого Кавеха ты получишь много его маленьких кусочков. — Я буду любить тебя даже в таком виде, — ухмыльнулся аль-Хайтам, но всё же разжал объятия, напоследок невесомо коснувшись губами светлого виска. Ключ провернулся в замке, надёжно запирая дверь, и Кавех, ещё раз поправив сползающий тубус, поспешил за ожидавшим его аль-Хайтамом. Заметив его приближение, секретарь развернулся и неспешно направился на улицу, давая возможность нагнать себя. Но Кавех не торопился этого делать. Медленно следуя за ним, архитектор не мог оторвать глаз от удивительно мягких, хотя и казавшихся жёсткими волос, от стройной и подтянутой фигуры, от перекатов мышц под тонкой тканью одежды. Каждая черта внешности и характера аль-Хайтама были тем, от чего Кавех терял голову, порой забывая, что нужно дышать. И теперь он весь, целиком принадлежал ему. Только ему и никому другому. Неожиданно архитектор вспомнил, что забыл сделать кое-что очень важное. Догнав аль-Хайтама, он настойчиво коснулся его ладони, переплетая их пальцы и привлекая внимание: — Аль-Хайтам. — Ммм? — Я люблю тебя. Три слова, которые он так долго не мог сказать. Три слова, стоявшие между ним и счастьем. Три слова, которые он будет теперь говорить очень часто. И обязательно слышать их в ответ.