метаморфоз

И в голове тревожно бьётся: обрубки на его спине — будущие шрамы, не заживут, не расцветут в крылья; трубки инкубатора сброшенному из гнезда птенцу — удавка, жидкий психоз на вскармливание мегаломании прямо в кровь; не надо, не надо, это же асфиксия, постой. Он тянется, вспарывая грудь о штыри, надрывно кричит-вопит, свесившись с краю: «Остановись!» — и нет для него ужаса смерти, только ужас падения. Скарамучча уже вот-вот почти. Обезумел. Нахида божество не жестокое — в глаза-то смотреть избегает, — но нежности в ней столько же, сколько в тянущем сорняк из огорода ребёнке. А у Скарамуччи рвутся сухожилия и вены, лопаются капилляры, из пластиковых артерий хлещет густо, пахнет пьяно — он рыдает и слепо царапает ногтями тупыми воздух. Он сейчас видит мать. Высокую, бессердечную, безмолвную. Отрекающуюся: ты — слаб. Вместе с кровью стынет наэлектризованная агония в сколах шарниров. Скарамучча тоже — стынет. Не знает, как вдохнуть с рукой между рёбер. Из металлической груди, зияющей дыры, плюющей искры-осколки, Нахида выкорчёвывает гнозис. Полупрозрачная ниточка, родная, тянется вслед — и бессильно рвётся от касания. Слышится тоненький вой. Не надо, оседает плачем жалобным. Твоим собственным, оказывается. Не надо, он не выдержит. На чужих глазах — налёт трупного остекленения, по рукам и ногам такое же оцепенение. Паралич бывшего бессилия, должно быть. Скарамучча тихо выскальзывает из пасти своего совершенного тела — головой вниз, чтобы точно разбиться. Стой, уже? Ты бросаешься туда, наперерез лепету Паймон и самой гравитации: меч в сторону, руки вперёд — лишь бы успеть, лишь бы поймать. Он больной, самый отчаявшийся из тех, кого знаешь, но сейчас точно разобьётся, разлетится на фарфоровые осколки, и никто его не склеит. Вся сцена сужается до точки. Чем ближе, тем ярче в треске у уха угадывается наступающий электрошок. Опасно пробирает током, стискивает лёгкие — сейчас! Ты прыгаешь и ловишь онемевшую куклу в метре от пола — под лопатки и коленки; бьёшься плечом, прочертив с мерзким скрипом, и, кажется, рассекаешь бедро об осколки, но это мелочи по сравнению с тем, как заполошно бьётся сердце. Пропускает удары. Ты долго не ослабляешь хватки. А как отмираешь, поднимаешься еле-еле на локте, вслушиваешься — сдавливает печалью. У тебя оно хотя бы осталось. Сердце. Скарамучча безвольно покоится рядом, раскинув руки и глядя высоко-высоко, сквозь этажи и купол — в самую Селестию. За что такое наказание, думает он, наверное. И истекает досуха. Дрожащие веки не в силах сомкнуться. Ты шатко выдыхаешь, смотришь выше — туда, откуда плавно спускается в облаке зелёных всполохов Нахида, и говоришь: — Я за ним присмотрю. Боишься, что иначе не сжалится.