метаморфоз

Иногда ты видишь сны. Жестокие, пустые, наполненные оседающей пылью — от аналогии с потерянным близнецом крик застревает в горле. Иногда он даже в них появляется: тенью, отблесками, туманом со множащимися фигурами в плащах и неподъёмных латах. Напоминанием. Злым роком. В этих снах ты не ловишь Скарамуччу. Даёшь ему сорваться, оплетённому обрубками, облепленному ядом и вырванными перьями — с высоты шпиля дворца Энканомии прямо в стык между плитами. Он разбивается, как глиняный горшок. Разлетается осколками и крошечными, деликатными механизмами по полу — на твою милость, герой. Только треснутые стекляшки-шарики глаз остаются лежать в кратере. Я заслужил это? Кто ты, чтобы судить меня? Собери меня. Собери! Ты подскакиваешь и валишься с куцей лежанки на пол, подавляя зачатки тахикардии вместе с тошнотой. Остальной дом безмолвен и пуст. Паймон в ус не дует, свернувшись в кресле — рассеянно причмокивает и вертится, намереваясь доспать свою норму. Пускай. Хоть кто-то. Кидаешь мимолётный взгляд в окно — нежные сумерки подтаивают в молочное утро, растекаются росой по притворённым створкам. Значит, пора. Мазь сама себя не растолчёт. Дни с тех пор текут однообразно, тревожно, загруженно. Мелочь в карманах не задерживается, под ногтями копится грязь, спутанная усталость холодно тяжелит желудок, — ты не жалуешься. Пожалуй, даже коришь себя за то, что коленки в конце концов неизменно подкашиваются, а из рук валятся рецепты и заказы. Больше, ревёт-надрывается разум. Ты можешь больше. Неоплатный долг, взвешенный свинцом на шею в момент, когда был сделан твой первый шаг по земле Тейвата — как ты собираешься его тащить до конечной, если сейчас не свезёт, не откроется второе дыхание? Рыбий взгляд Скарамуччи преследует тебя в четырёх стенах, от двери до двери. Чуть более осознанный, чем у мертвеца, чуть более невыносимый, чем занозы — ввинчивается в затылок и требует, шипит: обернись. Трусишка. Ты кормишь его (насильно впихиваешь ложку в рот) теми немногими блюдами с рисом, которые помнишь со времён Инадзумы. Они дешёвые, лёгкие, и каждый раз вспоминается ласковое бормотание Томы: нет-нет, неправильно держишь палочки, давай покажу. На предплечьях всё равно остаются ожоги. Это ничего. Бережно придерживаешь Скарамуччу за подбородок немеющими пальцами — по нервам бегут разряды — и надеешься, что родной вкус хоть немного приободрит, остановит разложение. Он никогда не перестаёт смотреть. Ни во время еды, ни перевязок. Вздрагивает, задыхается, да. Не моргает. Кажется, он физически не способен закрыть глаза-пустышки: совсем как тогда, в начале. На вторую неделю ты обращаешься к Тигнари с заказом — снотворные травы. На четвёртую он и сам догадывается. Где-то посередине, между средой и четвергом, Скарамучча впервые подаёт голос: истончившийся, вязкий, хмельной. — Это просто сон, — уверяет он тебя, запрокинувши голову, пока ты чертишь студёной мазью по его груди-печке. — Всё просто: я проснусь, а тебя нет. Никого нет. Я победил. Он содрогается от гортанного хохота — тут же давится кашлем и бросает эту затею. Ты сконфуженно дёргаешь бровью. Вот уж номер. Следующий приступ выпадает на вторые сутки: — Доктор этот толстокожий кретин, но не настолько. Много ли докторов знает? Ухо режет изголодавшее рычание: — Я сорву с него скальп, как только покажется. Ай-ай-ай. Паймон крутит пальчиком у виска, и ты согласно качаешь головой. Подсыпаешь в заварной чайник ещё травы наку. На удачу. Со временем дозу, конечно, приходится увеличивать: чуть меньше лошадиной, чуть больше необходимого — чтобы наверняка в дзен. Чтобы не бредил об обрубках, не счёсывал лопатки в кровь, силясь нащупать фантомные конечности. Потом ступка и пестик оказываются у тебя в изголовье (так ближе), свеча на столе — огарком (забываешь поменять), а перевязки отточенными, заученными вдоль и поперёк (алгоритмами). Ничего криминального. Даже бездна иссушенного взгляда перестаёт беспокоить. Кончает искрить. И всё как будто потихоньку налаживается. Нет. Нет? Аль-Хайтам складывает руки на груди и флегматично повторяет: — Нет. Твои слова про дозу — цитирую: «Пришлось увеличивать». Почему? Ты на мгновение теряешься. Моргаешь — возвращаешься из чёрно-белого в настоящее. Стол, диван. Фонарики. И крытая десятком тарелок изящная скатерть в кабаке, — и дымка благовоний, вьющаяся под потолком вместе с людским гомоном. Давно не виделись, ты торопишься? Никто из вас до сих пор не притронулся к еде. — У него была бессонница, — объясняешь ты. — Во сне организм хотя бы восстанавливается. Аль-Хайтам медленно, с чувством раздвигает колени. — Теперь путаешься в показаниях. — Я не вру. — А я тебя ни в чём не обвиняю, — его губы трогает намёк на позабавленную улыбку. — Начнём заново. Ты закусываешь щёку изнутри — понимаешь: спорить нет смысла. Быстрый вдох, как условились, и по-новой: Со временем дозу приходится увеличивать: чуть меньше лошадиной, чуть больше необходимого — чтобы наверняка в дзен. Почему? Подавленное из закоулков памяти рвётся. Да потому что невыносимо, жгуче, обидно; он как посмотрит — так не отцепишься; стоишь там по-дурацки в тисках, будто в луже с электро слаймом; и не уйти, не спрятаться: ступка-то на столе, а стол прямо впритык к его койке, и вот там приходилось от рассвета до заката куковать, в перерывах. Раньше он хотя бы не видел: смотрел — как-то мимо, внутрь себя что ли, а потом и горячка стала отступать, и лекарства подействовали, и видно же, что узнавать начал. Разве это не страшно? Когда смотрит и молчит. Кормишь-поишь — молчит. Сдёргиваешь одеяло — молчит. Раздеваешь — от ключиц до живота, до уязвимости, а вдруг сейчас яд скорпиона вотрёшь? — всё равно молчит. Всё позволяет. И вот так выворачивает наизнанку. — То есть, — подытоживает Аль-Хайтам, — фокусы с чаем — это путь наименьшего сопротивления. Он откидывается на спинку и приценивается к тебе нечитаемым взглядом. — Оригинально. А кульминация? Опоздал. Тогда же состоялась, когда Скарамучча догадался: и отчего свечи не горят, и отчего не помнит касаний, хотя бинты всегда новые. Ему бы пары часов хватило в трезвости, а так — пару дней обмозговывал. Надо отдать должное. Подгадал за ночной перевязкой, за локоть схватил — глаза безумные, влюблённые — и зашептал исступлённо, не пуская: «Кто ты, чтобы судить меня?» — Перефразирую, — вклинивается Аль-Хайтам, сытый по горло подробностями. — Кульминация для тебя была — когда? Ниточка внутренняя — тонкая, незримая — до предела натягивается, в спираль тугую скручивается. Просто голод, уговариваешь ты себя. Не касаешься вилки. Когда. И правда. В самом начале конца: у подножия суда архонтового, когда фальшивое и божественное из него вытекло вместе с чёрной кровью.