Милая трагедия

Телевизор в гостиной работал на треть громкости. Гоголь уже который час пытался сделать хоть что-то из школьного, но мысли постоянно уплывали куда-то в сторону. Абсолютно не радужную сторону. После вчерашней новости Акутагава закрылся так сильно, что сколько бы Коля ни пытался его растормошить, ничего не выходило. Да, омега мог улыбнуться, да, мог поддержать диалог, мог сделать увлеченный вид, но в какой-то момент его взгляд становился пустым, обращенным физически пусть и перед собой, но на деле внутрь себя. Можно было сказать «Не переживай, все обойдется», но, объективно, в это верил разве что отец Коли, впрочем, не озвучивая этого вслух. Да и мог ли он переубедить? Раньше слова действовали, когда была надежда на то, что это была лишь простая манипуляция, но пришедшее письмо ее перечеркнуло: заявление подано, что делать дальше никто не знал. Будь в их семье юристы было бы гораздо проще, а сейчас… Коля вздыхает, раздраженно отбрасывает от себя ручку и откидывается на спинку кресла, растерев лицо ладонями. Пустота в голове при наличии огромного количества мыслей в какой-то степени была привычна, только вот рой совсем не отличался позитивностью. Чем он мог помочь? Дайте какой-то знак, что-нибудь, Аллах, Будда, Бог, да кто угодно! Потому что своими силами Коля уже навряд ли сможет что-то изменить. Даже поддержать адекватно не мог. Это ужасное ощущение беспомощности съедало с головой, тормошило внутри все, что только можно, орало «Давай, действуй!! Ах точно, ты же не можешь!», а потом заливисто смеялось, захлебываясь в собственных слезах. Но и сидеть сложа руки было решением, мягко говоря, отвратительным. Гоголь отодвигается от стола с тихим шумом пластиковых колес, поднимается и в каком-то полубреду отчаянной решительности выходит из комнаты, замерев в проеме. Акутагава сидел на диване, вглядываясь в картинку на экране так задумчиво, что не было понятно, его так увлекла сцена на экране или он снова ушел мыслями в себя. Коля рвано вздохнул где-то внутри себя, чувствуя колкое волнение на кончиках пальцев. Изможденное лицо омеги, которое, кажется, за ночь сильно осунулось – или он просто вновь не спал, пропитывая подушку собственными слезами -, источало такую ауру бессилия и отрешенности, что альфа испытал настоящую физическую боль. Он казался полностью отринутым этим миром, будто находился сейчас не здесь, и даже не сразу посмотрел на Колю, который стоял и смотрел, кажется, слишком уж долго, не представляя, что он должен сейчас сказать или сделать. Правда, спустя с десяток гулко стучащих в висках секунд, Акутагава все же перевел уставший взгляд на растерянного Гоголя, с силой укусив себя за верхнюю губу. В его черных глазах читался слабый вопрос. - Как ты? – спрашивает Коля уже в который раз за все время. И каждый раз он получал один и тот же ответ, который качался время от времени от «Могло бы быть и лучше» до «Все в порядке». - Более-менее. – хрипловато ответил омега, слабо кашлянув пару раз. Он забрал свое внимание от альфы, вновь переключив его на телевизор. Гоголь кивнул. Не хотел Акутагава с ним делиться или не хотел вновь погружаться в свои мысли, ясно не было, но Коля не хотел тревожить и без того расшатанное сознание. Точнее, хотел, чтобы Рюноскэ был с ним честен, но при этом не мог сказать наверняка, послужат ли его расспросы толчком к истерике или еще чему-то похуже. Он не мог знать, как отреагирует омега на самокопание. И в случае чего, у Коли не было в кармане припрятанных десятка лет опыта профессионального общения с психологически нездоровыми людьми, чтобы вовремя умело успокоить. Он наконец-то сдвигается с места, проходит дальше и садится на небольшом расстоянии от омеги, откинувшись на спинку. - Что смотришь? – Коля кивнул в сторону телевизора, всматриваясь в незнакомых для него персонажей. - Не знаю. – отвечает Акутагава, нервно обгладывая собственные ногти. – Вроде какой-то сериал. Занимательный. Я ничего не понимаю, но мне нравится. - Гоголь наблюдал, как короткостриженый по виду альфа, улыбаясь, обнимает такого же короткостриженого по виду черт разбери кого в плаще. - Если они не поженятся в конце, я расстроюсь. - произносит Акутагава, поморщившись от боли, когда зубы слишком сильно впились в ноготь. Гоголь удивленно смотрит на него. - Это не похоже на мелодраму. – произносит он с едва слышной ноткой задорности в голосе: она была настолько же слабой, сколько была уместной в данных обстоятельствах. - Я знаю. Это что-то типо… Фэнтези, что ли. Они вроде как охотников за нечистью, насколько я понял. Но… - Акутагава обрывается на полуслове, вновь как завороженный вглядываясь в актеров. Гоголь понимает его без слов, даже допускает на лице слабую улыбку. Шиппер он и в Африке шиппер. - И кто из них альфа? – спрашивает Коля, пытаясь понять масштаб трагедии виртуальной и снизить напряжение от трагедии реальной: появилось маленькое, но ощутимое окошко, которое можно было приоткрыть и впустить воздух в покореженную душу. Акутагава, впрочем, пожал плечами. - Я смотрю толком только двадцать минут. – говорит он. - И уже втюрился в персонажей? – едва ли насмешливо спрашивает альфа, вглядываясь в худой профиль. - Актеры хорошо играют. – отвечает Акутагава, сосредоточенно откусывая очередной ноготь, болезненно шипя. Гоголь хочется отнять его руку. Взять его пальцы и не выпускать. Или на дурашливый манер предложить свои в качестве компенсации: у него по крайней мере было, что сгрызать. - Надо загуглить. – произносит Коля, не сделав ни единой попытки унять тревожность омеги прикосновением. На кухне раздается неразборчивый диалог на немного повышенных тонах со стороны Марата: видимо, тот едва сдерживался, чтобы не начать разборки натуральным недовольным ором, но попросту не хотел, чтобы его услышали. Гоголь отвлекается, пытаясь разобрать слова, но быстро плюет на эту идею, устало прикрыв глаза. Не проходит и минуты, когда омега проходит в комнату, выдав свое недовольство слишком резким открытием двери. Он вздыхает, переводит взгляд на окупировавшую диван пару, тут же нацепляя на себя маску непринужденности, скрыв раздражение. - Чего вы притихли как воробьи на жердочке? – спрашивает он, пытаясь выяснить, слышали они ругань и если да, то поняли ли они причину. - Мы телек смотрим. – невозмутимо отвечает Гоголь, так и не открыв глаз, прислушиваясь к обстановке в комнате и шуму крови в ушах. - Интересно, наверное. – с легкой улыбкой, подчеркивающий сарказм, произносит Марат на отрешенность сына к происходящему, а потом замечает увлеченную нервозностью Акутагавы. Вздохнув, он подходит к омеге, и, встав напротив, загораживая собой экран телевизора, отнимает его руки от рта, внимательно рассматривая ногти. На лице папы отражается недовольство. - Мне больно на это смотреть. – Марат немного поджимает губы, будто собирается нехило пожурить омегу за вредную привычку, и тот всматривается в черты лица взрослого с легким испугом и большим чувством вины. - Тебе нужно отвыкать от этого. – голос заметно смягчается: Марат совсем не хотел добиться такой реакции. Акутагава настороженно кивает, на мгновение дав себе твердое убеждение больше не грызть ногти, но все равно понимая, что это практически невозможно. Понимает это и папа, но лицо его все равно озаряется едва заметным воодушевлением. - Хочешь, я тебе маникюр сделаю? – спрашивает он, сжав ладони Акутагава в своих. Тот удивленно смотрит, открывает глаза и Гоголь, уставившись на папу как баран на новые ворота. - Ну что вы так смотрите, будто я непотребство вам предлагаю? Тем более, Аку, ты омега, тебе положено. Хочешь? - Марат выпускает руки парня из своих, чтобы тот рассмотрел свои огрызки. - А можно на такую длину?.. – осторожно спрашивает Акутагава, проведя по зазубренному краю одного из ногтей подушечкой большого пальца. - Можно, но небольшую. – Марат смелее улыбнулся. – Я сочту твой вопрос за согласие. Давай, садись. – он отходит к столу, занимая свое коронное место и немного похлопав по поверхности, будто говоря поспешить. Акутагава переводит растерянный взгляд на Гоголя, а тот, сам воодушевленный, кивает пару раз. В его глазах пляшет озорной огонек: мысль о постепенном избавлении Рюноскэ от пусть и не пагубной, но все же вредной привычки таким красивым способом, безумно радовала. - Если только нюд… - нерешительно сдает позиции Рюноскэ, подначиваемый немым восторгом альфы и собственным робким «хочу» внутри себя, которое уже вопило о чем-то необычном. Но на взгляд самого Акутагавы было бы невежливо просить о чем-то таком, верно? - Нет, нюд не пойдет, ты его сгрызешь, пустив все мои труды насмарку. – Марат наблюдает, как Акутагава садится за стол напротив него, нерешительно протянув руки вперед и позволяя рассмотреть свои пеньки более внимательно. - А сделай ему космос! – встревает Гоголь, подсаживаясь к омеге рядом, чтобы понаблюдать за процессом. В нем вспыхнул жуткий интерес. - Космос? Звучит неплохо. Что скажешь? – Марат улыбается, а Акутагава, не имея особых сил выпытывать, будет ли это накладно по материалам, лишь кивает. - Можно на каждом ногте сделать по туманности! Будет безумно красиво. Сова, Шлем Тора, Улитка и..! - - Коля, остановись. – прерывает поток идей сына Марат. – Ты знаешь, сколько по времени я это делать буду? А за окном вечер. – он немного выгибает бровь. - Ну тогда просто созвездия. – пожимает плечами Гоголь, не особо расстроенный тем, что его гениальность не оценили. - Это можно. – отвечает Марат, доставая все необходимые инструменты и практически не медля начиная работать. Коля наблюдает за этим как завороженный, перед этим сделав звук на телевизоре предусмотрительно тише. Правда вскоре кропотливая и однотипная работа начала погружать его в скуку, которая побудила его рассматривать набор лаков, стоящих на столе. Не особо думая, нервирует ли он папу своими действиями, он поочередно открывал каждый флакончик, рассматривая цвет вживую. - Пап, а может ты мне тоже накрасишь за компанию? В розовый. – Коля показывает понравившийся цвет, на мгновение отвлекая Марата от работы. - Если я тебе накрашу ногти в розовый, потом чья-то жопа будет красной. – отвечает омега, вновь возвращаясь вниманием к занятию. - Да ладно тебе, отец меня никогда не бил. Может пару раз только и то за дело. – отвечает Гоголь, закрыв флакончик и поставив его на место. - А я и не о тебе говорю. - Коля с непониманием таращится на Марата, а потом, когда приходит осознание, он прикрывает глаза, морщится, шумно выдыхая. - Господи, пап!! - - Все, пошел вон отсюда, ты отвлекаешь. - Все еще огорошенный непрошенным озарением, Коля оставляет папу наедине с работой и уходит на кухню. Столкнувшись взглядом с отцом, который немного хмуро согнулся над столом, спрятав под ним руки, будто чего-то опасался, Гоголь выгнул бровь, опускаясь на стул напротив альфы. - Ты чего? – спрашивает он, наблюдая, как Василий облегченно вздыхает, расслабившись в спине. Отец распрямляется, достав руки и показывая сжатую в одной из них открытую банку с пивом. - Твоему папе не понравилось это. Знаешь, как он к этому относится, а тут я еще и дома, по его словам чуть ли не глазах Акутагавы. Еще и тебе плохой пример подаю. – Василий вздыхает, крутит банку и делает небольшой глоток. – А я не могу уже, Мара на нервах постоянно, раздувает в мыслях из мухи слона, а потом валерьянку хлещет. Будто ему нравится повышенное давление. - Василий смолкает, задумчиво хмурясь. Гоголь ничего не говорит, вслушиваясь в тихий стук часов. Отец всегда был человеком не больно-то разговорчивым, и сложно было сказать, что у него на уме. Коля бы соврал, если бы сказал, что ему не хотелось, чтобы отец однажды излил ему душу. Однако Василий не продолжает свою тираду, ставит банку на пол. - Как ты? – спрашивает он, обращаясь к сыну. Гоголь хочет скрыть удивление внутри себя, однако оно все равно отражается на лице. - Нормально. – Коля не думает о том, что отвечает в точности как Акутагава. - Да, твой изнасилованный омега в депрессии пытался покончить с собой, а теперь ему грозит вечная жизнь под надзором тирана-папаши, ты прямо в полном порядке. – с сарказмом отвечает Василий, серьезным взглядом окинув Колю. Тот нервно перебирает пальцы, уличенный в глупой лжи. - Курить хочу. – на шумном выдохе произносит Гоголь, опираясь локтями о стол. Василий удивленно вскидывает брови. - Завязывай с этим. Сигареты не успокаивают. – банка вновь оказывается в грубой ладони. Гоголь лишь хмыкает, наблюдая, как отец вновь вливает в себя алкоголь. Василий, увидев чужой взгляд, протягивает ему банку. - А пиво прям антидепрессант офигительный. – произносит Гоголь, но берет банку, делая небольшой глоток. Алкоголь сразу раздражает горло. - Не ерничай. – хмуро отвечает Василий, забирая банку из протянутой к нему руки. – Мне Мара-то мозги долбит до трясучки, а какого тебе я вообще не представляю. Я бы уже спился давно. - - Я же альфа. – в голосе Коли читается легкая грусть. Он должен быть сильным..? - Эгоистом иногда тоже надо быть. Я не говорю тебе брать коньяк и идти ночевать под забором, это дело гиблое. Понимаешь? - Гоголь кивает. Отец просто пытался вытащить его на диалог. - Ему страшно. Я вижу, как он себя заживо сжирает. - - А ты? Я о тебе спрашиваю. - - А я помочь ничем не могу. – Коля чувствует напряжение внутри себя так, будто оно сейчас же выйдет наружу. – Я не могу подобрать слов, потому что они проходят мимо ушей. Я не могу его даже обнять, просто обнять и высказать поддержку, потому что боюсь столкнуться с его взглядом. Я боюсь, что он посмотрит на меня со страхом, будто я тотчас прижму его к полу в порыве насилия. – Гоголь говорит прерывисто и приглушенно, чтобы затихшие в гостиной омеги не услышали их разговор. – Я не хочу, чтобы он потом по ночам накручивал себя и думал о том, чего в принципе не существует. - - Омеги могут, да. – Василий горько хмыкает. – Но, знаешь, чтобы иметь авторитет, ты должен что-то делать, а не говорить. Если твои слова не имею вес, то тогда и объятия будут пустыми. - - А я недостаточно сделал? – шепот Гоголя становится немного более яростным: его явно задели слова отца. – Я был с ним рядом. Я пытался поддерживать. Я был с ним, когда он ревел в три ручья, я нашел ему нормальную клинику, я забирал его из психиатрички, когда на него папка забил, я даже пробрался в чужой дом ночью, чтобы выкрасть его документы и позволить записаться на прием. Я пошел на преступление ради него. – Коля тычет в стол пальцем на каждое свое слово, смотря на отца с легкой озлобленностью и болью от несправедливости. - Так значит у тебя есть авторитет или нет? – Василий вновь отпивает, кажется, проигнорировав заявление сына о краже. Гоголь оседает. Обдумывает все сказанное, зарывается пальцами в волосы, растрепывая еще больше и без того неряшливую прическу, вздыхает. Злость сменилась размышлением. - Не знаю, возможно. - - Если твои слова пропускают мимо ушей, значит ты не те слова говоришь. Ты же понимаешь, что простым «Все будет хорошо» не отделаться? Точнее, только в некоторых случаях это работает. – Василий смотрит из-под хмурых бровей, вновь отставляя банку к ногам. - А что я еще могу сказать? – Гоголь смотрит жалобно, будто просит, чтобы отец написал ему целую речь для такой ситуации. - Я не знаю, Коль. Твой это омега или мой? У тебя интернет есть, почитай, что делать и что говорить, когда человек в депрессии. И что делать с судами тоже почитай. – голос Василия давящий, но не раздраженный. - Я делаю и так достаточно, чтобы сгладить эту ситуацию, и я не имею ни малейшего желания еще и бороздить сайты, чтобы искать выход из ситуации. – альфа шумно выдохнул и сухо кашлянул. – Это ты его альфа. Это ты должен найти что-то, что его успокоит, не мне с ним жить и строить отношения. Я тебе могу дать только совет: любое, даже самое глупое и дибильное на первый взгляд решение в патовой ситуации если и не будет правильным, то хотя бы подарит надежду. А она иногда очень важна. – отец заканчивает тираду и смотрит на присмиревшего сына. Гоголь затих, будто его сейчас отчитали по полной программе, назвав ничтожеством. Однако, слова просто заставили его задуматься. Планомерно или нет, отец все-таки дал непрямое решение, и Коля почувствовал себя на мгновение до боли слабым. Ему было приятно получать какую-то помощь, потому что ему она тоже сейчас была очень нужна. Разговор вынудил душу покинуть чувство неуверенности. Дышать стало на порядок легче. Идиотское решение, значит? По этой части он спец. - Все будет в порядке. – завершает свой монолог Василий, и Коля чувствует силу авторитета. Внутри и правда разливается тепло от вспыхнувшей надежды, и сам Гоголь неосознанно крутит в голове диалог как шаблон, словно будет использовать его как шпаргалку на контрольном экзамене. Надо только выкроить время на интернет… - Ну а теперь… - отец кряхтит, сменяя положение и поворачиваясь к сыну всем телом, сложив руки перед собой на столе. – Рассказывай охренительную историю о похищении документов. - Гоголь моментально обливается потом, чувствуя, как все мышцы тела сжались в напряжении. - Долгая история. – пытается увильнуть он, но Василий непреклонен. - Время есть. Выкладывай. - К моменту, когда на кухню зашел уставший Марат, в помещении уже пару минут висела тишина, прерываемая шумом поставленного чайника. Омега обводит семью взглядом, укоризненно задерживаясь на Василии, который на первый взгляд пристыженно отводит глаза. - Ночь уже на дворе, Коль, а тебе в школу не надо завтра? – спрашивает омега, доставая кружки и явно решив выпить чего-нибудь перед сном. - Ложусь я позже чаще, чем просыпаю учебу. – отвечает Коля, немного расслабленным непринужденным разговором – который случился после мозговой трепки, чтобы больше не исполнял херни – тоном. Будто очнувшись, он смотрит на Марата в легком воодушевлении. - Вы же закончили, да? - спрашивает он, готовясь уйти в любой момент. - Ну как видишь. – отвечает Марат, улыбаясь на его реакцию. Коля тут же поднимается, неаккуратно зацепив стул, и идет в гостиную, оставив родителей беседовать между собой: оставалось только надеяться, чтобы папа не продолжил начатую давно ругань. Он застает Акутагаву уже сидящим на диване и рассматривающем преобразившиеся после манипуляций Марата ногти. Гоголь слабо улыбается, опускаясь рядом. Лицо Акутагавы изображало усталость, но во взгляде читался слабый восторг. Он был отчетливо виден, когда Рюноскэ поднял глаза на альфу. - Ну давай, хвастайся. – произносит Коля, и омега протягивает к нему дрожащие руки. Гоголю хочется взять их, чтобы утихомирить дрожь, но он лишь подставляет вниз свои – ладонями к ладоням -, не касаясь чужой кожи. Но ногти грызть теперь и правда было жалко. Аккуратная небольшая длина и овальная форма были покрыты разводами глубокого фиолетового и иссиня-черного с блестками, на которых белыми точками разного размера были изображены звезды. - Попросил не соединять, чтобы потом самому додумывать. – будто оправдывается Акутагава, а альфа улыбается, не увидев ни одного из знакомых созвездий: видимо, точки ставились рандомно. - Безумно красиво. Бог ты мой, да ты настоящий омежка. – говорит он едва насмешливо, скорее, просто выражая восторг. - А ты сомневался? – спрашивает Акутагава и убирает руки, чтобы вновь начать разглядывать работу. Гоголь не отвечает, осматривая Рюноскэ. Тот выглядел ужасно измотанно, и вся непринужденность, что была раньше, сковалась легким волнением. Конечно, сам Коля смог пусть и ненадолго, но отвлечься от всей ситуации с помощью разговора с отцом, однако, если так посудить, Акутагава мог поговорить только с самим Гоголем. Только он мог его отвлечь. И хотелось. Если бы не до жути тяжелый черный взгляд. - Уже поздно. Тебе бы спать пойти. – произносит Коля, прислонившись к спинке дивана спиной. - Не хочу. – Акутагава в противоречие слабо зевает. – Точнее, хочу, но… Не хочу. - - Почему? – Гоголь отводит от него взгляд, уставившись вперед себя. - Завтра экспертиза. Хочу отсрочить немного. – голос звучит чертовски подавлено. Вновь всплыла в голове неотвратимость нынешней ситуации, с ней же в дверь постучала и обреченность. Коля мотнул головой. Мысли бегали словно расшалившиеся коты, для которых в качестве кошачьей мяты выступали пару дополнительных глотков из папиной банки. Алкоголя было недостаточно, чтобы чувствовать себя хоть сколько-нибудь пьяным, но прилично, чтобы мыслить с утроенной силой. - Ты боишься, что тебя признают недееспособным? – Гоголь пытается выдавить из себя улыбку. – Послушай, ну это бред… - он осекается, когда видит взгляд, в котором обнажалась слабая боль от неосознанного обесценивая. Акутагава вскоре отворачивается, немного нахмурившись, а Гоголь стыдливо прикусил нижнюю губу. Надо было придумать что-то еще, «Все в порядке» работает только в некоторых ситуациях, конечно… Глаза Коли на мгновение распахиваются в озарении. Не нужно было лезть в интернет, чтобы применить минимальные или даже ошибочные знания – вряд ли Акутагава знал об этой теме больше, чем он. - Даже если и признают, жизнь же не заканчивается, верно? – Гоголь прекрасно знает, что его вступление совсем не похоже на поддержку. Губы Акутагавы поджимаются, нижняя челюсть дрожит, будто он готов расплакаться тут же, поэтому Коля не медлит со своими мыслями. - Просто, если так посудить, недееспособность это когда ты не можешь осознавать свои поступки, ведь так? – продолжает говорить Гоголь, и вновь на него переводят взгляд, в котором уже скопились слезы. - И ты не можешь нести за них ответственности. Но ты-то по факту здоров. – тон Коли становится немного более воодушевленным. – Слушай, если Дазай исполнит свой план, он запрет тебя с собой наедине. Человека, который не может нести уголовную ответственность. - - К чему ты клонишь? – всхлипнув, спрашивает Акутагава, немного заинтересовавшись. - Клоню к тому, что ты можешь творить все, что тебе вздумается, Аку. – Коля слабо улыбается. – Представь, ты сможешь оторваться на них по полной. Ты сможешь поселить страх в их сердца, ты представляешь, какая у тебя власть будет? – продолжает говорить Гоголь, понимая, что его идея звучит по-идиотски. – И вина за это будет на Дазае, потому что он как опекун не справился. Давай представим, что бы ты сделал? – альфа пытается утянуть омегу в свои размышления. - Ну я… - Акутагава ломает пальцы, идея Гоголя звучала заманчиво как простая мечта. – Я бы разбил его любимый сервиз. - - Сервиз? – Коля тихо смеется. – И все? - - Он бы все равно меня за это избил. – голос дрогнул. - Слушай, ты сможешь дать ему отпор. Что тебя держит? Прав нет, ответственности тоже. Страх боли? Рю, ты пережил слишком много, чтобы не вгрызться ему в глотку в попытке отомстить. – Гоголь закидывает руки за голову. – Я думал, ты скажешь что-то вроде «Изобью сковородкой», или «Выдеру волосы», или «Устрою пожар». А ты начал с самого сурового, «Разбить сервиз» звучит так же страшно, как «Нассу в цветы». - Из Акутагавы вырывается тихий едва слышный смех. По его лицу текут пару слезинок. - Знаешь, я бы порезал его паспорт. И все остальные документы. Я бы… Возможно выбил окна. Разбил все лампочки ночью, чтобы они хотя бы один день пожили так, как жил я. Сделал бы так, чтобы Ацуши не спал от страха ночью. Срезал бы папе волосы, сжигал бы бинты в раковине каждый раз, когда он их приносит. Ходил бы с осколком чего-нибудь в кармане на случай, если он решит привязать меня к кровати. Выбрасывал бы продукты. Я бы вел себя как… - - Сумасшедший ублюдок. – заканчивает Гоголь фразу Акутагавы, чуть ли не скалясь во все тридцать два. – Они делают из тебя сейчас именно его. Так пусть они это получат, если добьются своего. – Коле было радостно видеть, как Акутагава улыбается смелее, погруженный в мечты об отмщении. Его плечи, наверное, впервые за весь день расслабились, в глазах перестали стоять слезы. Усталый разум с охотой принял абсурдную идею как неплохой вариант в случае поражения. - Меня упекут в психушку. – всплывает вновь реализм от Акутагавы, и Коля пожимает плечами. - Я буду тебя навещать. Да и принудительное лечение не будет вечным. Правда, навряд ли они это сделают, если ты не пойдешь на убийство или другое преступление. Ну что, побьешь ты Дазая, вызовет он полицию, а те руками разведут, потому что ты недееспособный. «Сами опеку оформили» скажут они и уедут. Ты же их знаешь. – произносит Гоголь, пожимая плечами на фразу от лица полиции, будто их пародируя. Внутри растет легкое воодушевленное тепло, когда Акутагава не позволяет грустной улыбке сойти с лица. Все внутри щемит от непонятного предвкушения. - Спасибо тебе. – говорит Рюноскэ, стирая с лица влагу. – Ты прав, я смогу за себя постоять. – - Ты у меня сильный. – кивает Гоголь. Сердце билось безумно быстро, словно в тот день, когда он впервые поцеловал омегу. Воздух между ними уже не был пропитан таким сильным напряжением, как раньше, скорее, появилась небольшая неловкость. Может быть только со стороны Гоголя: Акутагава вряд ли разобрал новое неприятное чувство внутри себя, оно просто бы смешалось с остальными. Но Коля его отчетливо чувствовал, и оно слишком тяжело давило на плечи. - Можно я тебя обниму? – спрашивает он, поджав от неосторожного вопроса губы. Омегу вмиг охватило небольшое напряжение, словно Коля и вправду хотел сделать что-то против его воли. Душа альфы болезненно и немного обиженно взвыла, вторя, что Гоголь придурок, но тот искренне старался ее не слушать. - Я только за плечи, честно. – пытается сгладить ситуацию Коля, перебирая между собой пальцы. Наверное, он сейчас был так же нерешителен, как семиклассник, который боится взять понравившегося омегу за ручку. Он чувствует молчание так, будто это было чем-то физическим, трудностерпимым, чем-то, что медленно обхватывало его за горло, грозясь сжать пальцы в любую секунду. - Можешь меня даже не как альфу воспринимать, как друга-омегу, если дело в этом. Я могу спиздить косметику у папы и накраситься. Размалююсь как шлюха на трассе. – Гоголь не хочет давить, пытается перевести все в шутку, чтобы облегчить вес воздуха между ними, но он продолжает давить, оглушая мысли – Я не хочу доставлять дискомфорт, просто спрашиваю, если нужно еще подождать, я подо… - - Можно. – глухо и хрипло отвечает Акутагава, почесывая новыми ногтями кожу на другой руке, словно царапая: кажется, новая дурная привычка от сильной нервозности. Единственное слово оглушает так сильно, что Коля перестает осознавать самого себя. Время растянулось словно резина с того вопроса, который сорвался из его рта, но сейчас, кажется, вообще прекратило течь. Возможно из-за того, что Коля перестал слышать стук часов, заменив его в голове совсем непохожим и незванным стуком собственного сердца. Он неверяще смотрит на омегу, который совсем не поднимает взгляд. Тот все еще сидит в напряжении. Гоголь, на мгновение поджав губы, осторожно протягивает руку, ожидая, что Акутагава сожмется сильнее, выдав свои возможные мысли о принуждении, но тот удивительно просто пододвигается чуть ближе, закрывает глаза и слабо вздрагивает, когда чужая рука обхватывает его плечи. Словно привыкая к ощущениям, Акутагава сидит без движения пару секунд, но, когда пальцы альфы просто замирают на его кофте, пересаживается еще ближе, вплотную, нерешительно склонив голову на его плечо. Гоголь рвано выдыхает и улыбается. Предвкушение, насквозь пропитанное неловкостью и мыслями, какой же он идиот, взрывается внутри, обливая кости горячим ощущением. Под его дрожащими сейчас пальцами хрупкое плечо, которое так приятно обводить подушечками, и с него быстро спадает напряжение: Рюноскэ расслабляется, устав чувствовать опасность вокруг себя. Гоголю, конечно, хочется большего. Ему хочется стиснуть его так крепко, насколько он может, ему хочется вжаться в его лицо губами, ему хочется касаться кожи, утолить весь тот голод, что скопился во влюбленной груди столько времени. Но альфа понимает, что любое неосторожное движение может спровоцировать холодное недоверие, которое растопить будет куда сложнее, чем страх и нерешительность до этого вместе взятое. Он даже не дышит некоторое время, но, чувствуя, как Акутагава разомлел насколько ему позволяет состояние, как прерывистое дыхание сменилось пусть и тяжелым, но ровным, позволяет воздуху проникнуть в грудную клетку. Гоголь знает, что только что к нему сделали маленький шаг на дрожащих полуатрофированных ногах. И он сделает все, чтобы новый шаг стал более уверенным.