Посмотри на меня ещё раз

Так, как смотрел на него Аль-Хайтам, на Кави не смотрел никто. Это был не тот взгляд, который «узнаешь из тысячи», на самом деле Кави даже не уверен, что он предназначался именно ему, потому что так Аль-Хайтам смотрел на него только тогда, когда был на грани сознания. Этот взгляд появлялся у него, когда его начинало уже буквально потряхивать от каждого чужого толчка, когда Аль-Хайтаму уже не хватало сил на то, чтобы закатить глаза, в то время как Кави продолжал размеренно втрахивать его в кровать, уже даже не столько возбуждённый, сколько загипнотизированный этим исступлённым алым огнём, тлеющим где-то по краям его затопленных чернотой радужек, который, Кави порой казалось, ещё немного, и отпечатается на внутренней стороне его собственных век. Это был взгляд, полностью лишённый всякой осмысленности. Кави так несправедливо редко удавалось увидеть его. Аль-Хайтам был не из тех людей, кого легко было выкинуть за грань, даже не так, он был исключительным случаем квинтэссенции рационализации всего, что видно глазами и нет, включая собственные эмоции и чувства, и какой-то граничащий с патологическим страх их проявлять. Кави не знал, с чем это связано, даже не догадывался, но не спрашивал у Аль-Хайтама об этом ни разу. Ему это просто было не нужно. Он видел всё и так. В этих светлых, но таких глубоких глазах, в которых разверзалась сама Бездна, когда Кави удавалось добраться до самой их сути, до этого терпеливо, но с присущей истинному инженеру педантичностью избавляясь слой за слоем от всей той шелухи, которой этот несчастный учёный успевал обернуть себя за то время, пока его не было рядом. Со стороны это может показаться настоящей непреодолимой, глухой стеной из собственной гордости, которую Аль-Хайтам не даст пробить никому, чтобы к нему не подобрались слишком близко, но Кави она с самого начала казалась не более, чем ворохом сухих лепестков, к которым стоит только прикоснуться — и они тут же осыпятся сквозь пальцы прозрачным песком. В каком же он был восторге, когда оказался прав. Нет, даже не так, Аль-Хайтам вообще превзошёл все его ожидания, когда в разгаре одной из самых первых их ссор, когда и без того чрезмерно тактильный, а тогда и вовсе напившийся после удачного закрытия сессии Кави полез на него с кулаками. Не ожидавший ничего подобного от недавнего знакомого учёный разве что не вскрикнул от неожиданности, когда чужая рука открытой ладонью коснулась его спины в жалкой пародии на реальный удар (вряд ли своим поплывшим сознанием Кави до этой секунды вообще понимал, что собирается сделать). Весь алкоголь из его головы, такое чувство, выветрился тогда моментально, оставляя на месте нездорового раздражения лишь какое-то, тогда ещё до конца не оформившееся, тихое ликование. Кави понял. Понял, почему Аль-Хайтам всё время отгораживает себя от других, избегая чрезмерно частых встреч, лишних глаз и публичных тяжб; почему довольствуется местом секретаря в Академии, где с его способностями запросто может стать Мудрецом; почему так старается сделать всё, чтобы максимально отодвинуть других от себя, слишком часто демонстрируя людям вокруг свой дурной характер. Аль-Хайтам боится самого себя. Кави видит это каждый раз, когда тот задыхается в его руках и так часто кусает губы, так рьяно стараясь удержать в себе рвущиеся наружу стоны, когда прячет глаза в сгибе локтя, в подушках, под собственными волосами — где угодно, — когда он просит смотреть на него, а потом в панике мечется взглядом по комнате, когда Кави насильно заводит его руки за голову, крепко фиксируя в собственной хватке. Кави видит, что Аль-Хайтам и сам не понимает, почему, но, возможно, он знает ответ. Иногда ему кажется, что мозг и сердце этого учёного работают абсолютно по-разному. Между ними такой диссонанс, что за самими собой они не могут даже попытаться осмыслить друг друга. Аль-Хайтам слишком принципиальный, он невыносим во всём, что хоть сколько-нибудь касается работы головой. Его логика порой перевешивает здравый смысл настолько, что станет ясно видно слепцу — Аль-Хайтам даже не понимает, что переезжает чужие чувства, когда говорит о том, в чём, он думает, разбирается очень хорошо. Не понимает, что он полный ноль во всём, что касается эмоциональной составляющей человека, и отрицает даже её необходимость. А как человек может нормально жить, отрицая часть самого себя? Его вводит в замешательство любой вопрос, связанный с его личными предпочтениями: он будет думать неудобно долго даже над вопросом, какой цвет ему больше нравится, красный или зелёный. Аль-Хайтам — это не просто набор безумнейших противоречий, это ходячая катастрофа, которая всё время от чего-нибудь страдает, даже не понимая, что причина кроется в нём самом. Это понимание иногда заставляет его громко, но так тепло рассмеяться. Кави кажется, что Аль-Хайтам почти ребёнок. Он такой дурак. Глупый, заносчивый, просто невыносимый. Но такой любимый. Его дурак. Справедливости ради, это должно его пугать, но каждый раз, когда Кави думал о том, как подрагивают от удовольствия чужие влажные от слёз ресницы, его накрывало почти неконтролируемой волной нежности. Аль-Хайтам никогда не смотрел на него взглядом человека, которого нужно было жалеть. Кави прекрасно знал, что это будет ему не просто не нужно, а банально бесполезно. Аль-Хайтаму нужно не сочувствие. Ему нужна была любовь. Такая любовь, которую, Кави хотелось думать, никто, кроме него самого, ему никогда не сможет дать. В любом случае, он сделает всё, чтобы сохранить эту маленькую, но такую важную привилегию за ним одним. Аль-Хайтаму нужно было показать, что он действительно любим. Что он нужен кому-то. Не за его знания, не за внешность, не за тело, а просто так. Нужен для ярких улыбок, адресованных только ему, пожеланий «доброго утра» после сна, лёгких поцелуев куда-то в шею и просто для долгих разговоров по вечерам. Нужен не для того, чтобы спрашивать с него раз за разом, а просто потому, что он есть. Вот такой вот. Любой. Раздраженный от внезапной сверхурочной работы каким-нибудь предвыходным вечером, увлеченный очередным экспериментом, ради работы над которым порой не спит ночами, или задремавший на чужом плече под родной бархатистый голос, с энтузиазмом рассказывающий ему о своём новом инженерном проекте. Аль-Хайтаму нужно всего лишь быть уверенным в том, что его не разбудят насильно, встряхивая за плечи и требуя своего внимания, а легко поцелуют в висок и, стараясь не потревожить, аккуратно уложат на диван, выплетая из расслабленных рук очередную заумную книжку. Кави понимал, что это не так много. Он мог сделать куда больше, ему было совсем не сложно — он обожал проявлять так любовь. На самом деле, Кави не слишком хорошо умел выражать свои чувства вслух — говоря на чистоту, не умел совсем. Ему часто говорили, что у него очень хорошо подвешен язык, даже их такие частые ссоры с Аль-Хайтамом могли подтвердить подобное, но сам Кави никогда про себя так не думал. Чрезмерно тактильный, неловкий во всём, что касается слов, он думал, что ему будет тяжелее всего в отношениях с другим человеком. Но Аль-Хайтам оказался невероятным. Кави был в таком восторге от того, как ярко реагировал он на все его действия (особенно — прикосновения), как не требовал с него ничего, кроме того, что Кави и так отдавал ему на все двести процентов. Ему не нужно было даже это пугающее красноречие — Аль-Хайтам не верил в пустые слова. И поэтому Кави просто не мог не благодарить небеса каждую секунду, когда он был рядом с ним, за то, насколько же сильно ему повезло. Ровно настолько, насколько он не мог остановить себя от потока всей той несуразной чуши, что каждый раз шептал Аль-Хайтаму на ухо, пока тот дрожал под ним, в диком смущении пряча где-то в простынях своё красное, как кровоцвет, лицо. Прекрасное, невероятное, самое красивое в мире лицо, которое Кави видел за всю свою жизнь. Даже тогда Аль-Хайтам просто слушал, не говоря ему в ответ ничего, и Кави был бесконечно благодарен ему за это. Не за молчание, но за то, что, наравне со всем остальным, он позволяет ему такую маленькую вольность в постели, которую — Кави знает, — он ни за что бы не стерпел вне её. Кажется, это действительно медленно сводит его с ума. На самом деле, Кави не хотел сводить всё к одной лишь физической близости. Ему, всё равно, слишком много нравилось в Аль-Хайтаме, чтобы можно было свести это к одной лишь постели. Кави не бард, но он посвящал бы ему целые баллады, если бы мог. Но это было где-то за гранью его самообладания. Те глаза, что смотрели на него почти расфокусированно, силящиеся справиться с самими собой, но раз за разом проигрывающие захлестывающим их с головой эмоциям, почти стирали в нём то последнее, что Кави мог назвать в себе разумом, когда видел их. И ему слишком сильно хотелось побыть эгоистом чуть дольше, чем он должен был быть, чтобы видеть их чаще. Чтобы чаще слышать те задушенные стоны на грани скулежа; ощущать дрожащие пальцы на своих плечах, которые держатся за него в попытке то ли оттолкнуть, то ли прижать к себе ближе, но сил им не хватает уже ни на что, и Кави расцеловывает их один за другим, сплетая со своими; чтобы видеть, как Аль-Хайтам ломается снова и снова от наплыва эмоций и ощущений, что он дарит ему; чтобы сцеловывать слёзы с уголков его глаз, тихо зовя Аль-Хайтама по имени, просто для того, чтобы он не отключился в его руках. Чтобы он сводил его с ума чуть дольше. И Кави был готов заплатить за эту любую цену, ведь именно так Аль-Хайтам смотрел на него прямо сейчас. Возбуждённый, взмокший и уже практически потерявший связь с реальностью, он до треска сжимал в обычно таких сильных руках простынь, неосознанно упершись одной из ног Кави в плечо — тот буквально ещё секунду назад беспорядочно вбивался в него сильными толчками, остановившись сейчас лишь затем, чтобы пережать у основания чужой уже практически полностью перемазанный в предэякуляте член. Сегодня Кави позволил себе ещё одну наглость. В прошлый раз Аль-Хайтам смог наконец посмотреть ему в глаза, когда Кави сказал ему в опьянённом возбуждением бреду, что иначе он возьмёт за привычку напоминать ему каждый раз о том, насколько красивые у него глаза, а сегодня запретил ему кончать до тех пор, пока Аль-Хайтам не согласится не сдерживать свой голос. — Пожалуйста, Хайтам, — звал он его по имени, — разреши мне услышать тебя ещё раз. Тебя, твой очаровательный голос, я ведь так люблю его, ты ведь знаешь это, Хайтам? Возможно, Кави нужно было остановиться прямо здесь от того, чтобы не начать снова нести очередную околесицу, за которую ему позже непременно влетит, но он был уверен, что, если он всё же сможет это сделать, то скорее не оставит на Аль-Хайтаме живого места — яркая россыпь засосов и чётких следов от укусов расцветёт на чужих плечах и груди ярким алым почти моментально, а сходить будет очень долго, и тихо ликующий где-то в глубине души Кави будет наказан и за это. Да, Аль-Хайтам невыносимо слаб сейчас, перед ним, он не может помешать ему в этом ровным счётом никак, и у Кави каждый раз сносит от этого крышу. Аль-Хайтам черств, заносчив и невыносимо раздражающ обычно, ровно настолько, насколько до одури покладист в постели. Он позволяет Кави несправедливо мало днём, он считает каждое прикосновение, и порою, когда Кави вдруг решает сгрести его в охапку объятий, ему кажется, что ещё немного, и от такого сосредоточенного учёта у Аль-Хайтама из ушей повалит пар. Вне дома им нельзя даже взяться за руки, а любые порывы нежности с его стороны заканчиваются для Кави подзатыльником или даже лёгкой шишкой на лбу, если он достанет Аль-Хайтама слишком сильно. Он принципиален до ужаса и не изменяет себе никогда. И это никогда для всех длится вечность, но только Кави знает, что из любого правила всегда есть хотя бы одно исключение. И никогда Аль-Хайтама заканчивается там, где начинается его скрытая от чужих глаз комната. Их комната. Да, он всё ещё будет ворчать, будет пытаться указывать ему, что делать, что-то запрещать и пресекать, потому что всё ещё останется Аль-Хайтамом, но Кави слишком хорошо знает, что ему тогда нужно сделать, чтобы лишить его возможности говорить. Аль-Хайтама можно просто поцеловать. Это, конечно, не остановит его полностью, но Кави точно выиграет лишние две секунды, чтобы успеть прижать его к себе и зарыться пальцами в серебристые волосы, аккуратно стягивая вниз за ярко-салатовый шнур его наушники, так неспроста скрывающие чужие уже обязательно успевшие покраснеть уши. Прочертит к одному из них влажную дорожку языком и легонько подует на неё, вызывая у него первый задушенный вздох, который непременно сткатится в несдержанный полустон, когда Кави прикусит его за край, и Аль-Хайтам быстро зажмёт себе рот рукой уже сам. А Кави обязательно расстроится, в очередной раз давая себе обещание когда-нибудь всё же избавить его от этой привычки. Обязательно избавить. И, всё же, сдержит его. Прямо сегодня, прямо сейчас. Когда ещё раз напомнит Аль-Хайтаму о правилах его маленькой игры, пока тот молил его о том, чтобы он просто заткнулся. Кави лишь улыбался в ответ, с выражением вселенской наглости на довольном лице продолжая говорить то, что не должен, потому что сказал себе, что раз решил наверняка, то сделает всё возможное, чтобы этого добиться. А с гневом Аль-Хайтама он разберётся как-нибудь потом. Улыбка не сошла с его лица и когда он прочертил прохладными пальцами непонятный узор на чужом бедре, от боков до колена, лодыжки и вниз ещё дальше, до самой ступни, все ещё упиравшейся ему в грудь, а опасный огонь из глаз не пропал, даже когда Кави притянул её ближе к лицу и мягко, но настойчиво поцеловал, обхватывая губами один из пальцев. Наоборот, он разгорался только сильнее, потому что Кави неотрывно следил за чужим раскрасневшимся лицом напротив. Кави ждал. Потому что Аль-Хайтам всё ещё пытался задушить в себе тихий скулёж где-то за плотно сжатыми челюстями, на корне самого языка. Пытался отвернуться от него, прячась в заведенных за голову руках, и лишь загнанно дышал, безуспешно стараясь прийти в себя. Стараясь держать себя на краю сознания даже сейчас. Невыносимый. Упрямый. Только его. И Кави продолжал свою изощрённую пытку. От него не укрылось движение съехавшихся к переносице тёмных бровей, волна мурашек по красивому телу и лёгкая дрожь, когда он коснулся подушечки одного из пальцев губами. И, чередуя короткие поцелуи с прохладой своего дыхания, решил сделать снова ещё один пробный толчок. И получил наконец то, чего так сильно желал. Чужая реакция была запоздалой, почти неловкой — Аль-Хайтам резко повернулся к нему, едва ли успевая переключиться между тем, что ощущает. Кави задал темп, но для него его просто не существует, потому что это не темп, а натуральное издевательство. Кави выходил из него до безобразия медленно, растягивая внутри это ощущение звенящей пустоты, а после вбивался резко, одним слитным толчком, почти сразу повторяя то, с чего начинал. Это выжигало в груди что-то жгуче-яркое, невыносимое равно настолько, насколько и приятное, что вкупе с чужими прикосновениями ещё и внизу, у самых пальцев ног, стирало в нём последний контроль. Потому что Кави иногда и правда задумывался о том, насколько Аль-Хайтам чувствительный. Буквально везде. Ему даже не нужно было искать чужие слабости — перед ним он был бесконечно слаб абсолютно во всём. Аль-Хайтам мог вздрогнуть от простого касания, быть в напряжении всё время, пока они обнимаются, и зардеться от переплетения пальцев их рук. Ему очень тяжело справляться с этим вне их дома. Ещё один плюс в копилку причин его страхов. И одних из самых прекрасных в нём для Кави вещей. — Архонты, К-кави… Я-, — силится выпалить на выдохе он, не рассчитав времени, и конец так и не высказанной фразы тонет в смазанном, громком стоне, который выбивает у Кави весь воздух из лёгких, потому что он делает новый глубокий толчок, попадая точно под нужным углом. О, Бездна. Кави так не хочется думать сейчас, что ему послышалось. Потому что он смотрит широко открытыми глазами на замершего под ним с выражением полного шока на лице Аль-Хайтама, которого бьёт крупная дрожь, и впервые в жизни не верит собственному слуху. Ему безумно хочется услышать это снова. И потому вдруг хватает ещё не успевшего что-то сделать или хотя бы подумать Аль-Хайтама за руки, с силой дергая вверх, на себя, заставляя сесть на свои колени, и подхватывает его за талию, не давая упасть обратно на спину. И Аль-Хайтам кричит. Его выгибает дугой, до опасного хруста позвонков, потому что чужой член входит в него до упора под его собственным весом, и оказывается последней каплей для его разбитого, обессилевшего от долгих мучений тела. Перед закатывающимися за веки глазами у него на секунду меркнет весь мир, а внизу живота развязывается болезненный, но нестерпимо приятный узел, взвивая вверх по спине обжигающую огненную ленту, отдаваясь покалыванием в каждой клеточке тела и снопом искр перед невменяемым взглядом. Кави смотрит на него, как настоящий безумец. Замирает на кажущиеся Аль-Хайтаму вечностью несколько секунд и, кажется, совсем не дышит. Кави хочется выжечь этот звук на подкорке сознания. Хочется слышать его вечность. Вечность, которую он начинает с собственного судорожного вздоха и нескладных слов клятвы в чужие искусанные губы. Кави, кажется, не сможет отпустить его от себя никогда.