Уважение выдумали для того, чтобы скрывать пустое место, где должна быть любовь. «Анна Каренина» Лев Николаевич Толстой
Антон Павлович смотрел на штаны в попытках выбрать лучшие из всех, что имелись в гардеробе. Нужно было одеться максимально хорошо. Чтобы никаких вопросов не возникло. Антон Павлович не имел права оплошать и опозориться перед человеком, которого фактически боготворил. Даже бог мерк на фоне того, кем Антон Павлович так слепо и наивно восхищался. Антон Павлович тяжело вздохнул и сел на кровать. Он не нашёл подходящих штанов, ведь все они были крайне «простыми» и совершенно не подходили для встречи с важными людьми. Таковых в жизни Антона Павловича было не так уж и много. Точнее, он просто не мало кого воспринимал несерьёзно. Дурная черта характера, которую постоянно ругал Максим Горький. Он любил повторять, что Антону Павловичу стоило бы стать хоть немного серьёзнее и перестать всё сводить в шутку. «Нельзя же вечно шутить. Жизнь не состоит из бесконечного смеха» — говорил Максим Горький в те редкие моменты, когда разговор становился несколько личным. Антон Павлович, слыша это, сразу же принимался отшучиваться и переводить тему, а Максим Горький в ответ только печально качал головой и тяжело вздыхал. Взгляд Антона Павловича сосредоточился на одних конкретных штанах, более-менее приличных и «важных». Однако даже это будет выглядеть крайне жалко и никчёмно на фоне графа, ради которого и выбирается одежда. Он-то буквально во всём превосходил Антона Павловича в несколько десятков, если не сотен, раз в каждом своём действии. Чехов не пытался обманывать самого себя и признавал, что он не самый лучший врач, человек и писатель. Однако все эти минусы особенно остро ощущались рядом с тем, кем Чехов искренне восхищался. Конечно, трудно было забыть о собственных недостатках, когда на тебя награждали пронзительным взглядом, способным затронуть все струны души и вызвать панику. В конце концов Антон Павлович не выдержал и выбрал первые попавшиеся под руку штаны. Пора перестать мяться, как юнец перед свадьбой, и начать скорее собираться, ведь опаздывать было нельзя. «Богоподобный» граф не оценил бы опоздание и наградил бы осуждающим взглядом, в котором бы читалось: «Ты заставил меня дать, из-за тебя все мои планы сорвались. Я и так отодвинул многое, чтобы встретиться с тобой, а ты даже не оценил этого». Антону Павловичу становилось страшно даже от банального представления подобной картины. Если она произошла бы в жизни — Чехов бы сгорел от стыда на месте, ведь юмор бы не смог спасти. Он, в целом, был бесполезен рядом с графом, чьи шутки всегда казались непонятными. Подходящей рубашки тоже всё не находилось: все они снова казались до тошноты простыми. Такие носили все рабочие люди, зарабатывающие на жизнь ручным трудом. Вроде ничего ужасного в этом не было, но подобная мелочь только увеличивала «разрыв» между «богоподобным» графом и Антоном Павловичем. Ему казалось, что он физически ощущал это различие в социальном положении. Пусть, о нём никогда и не заходили разговоры, всё равно Чехов ощущал стыд за своё «неблагородное» происхождение. Оно напоминало о себе только в присутствии графа, чьи предки были знатными и богатыми, чей род славился выдающимися личностями. Родственниками Антона Павловича были не самые приятные люди: самые близкие пили, как не в себя и совершенно не думали прекращать; а «вечно трезвые» либо умерли, либо попали в больницу с тяжёлыми заболеваниями, либо пропили все средства. Антон Павлович закончил сборы и стал смотреться в зеркало. Оно показывало, что внешний вид был вовсе не плох, а даже очень хорош. Он бы точно помог произвести хорошее впечатление на мечтательную даму. Правда, Антону Павловичу было не до красивых женщин, их одобрение сейчас казалось чем-то мелочным и совершенно ненужным. Конечно, ведь Чехову хотелось выглядеть прилично в глазах графа, сразу замечающего все недостатки в окружающих. Доказательством для последнего служили невероятно подробные описания в книгах. Чехов решил больше не мучить себя паранойей, ведь это бесполезно. Прямо сейчас нужно было натянуть на лицо улыбку, запастись умными темами для разговоров и собрать черновики работ. Именно этим Антон Павлович и принялся заниматься, после чего всё же выдвинулся в дорогу. Она сопровождалось неприятным больно колющем в груди волнением. Оно затуманивало разум и затмевало собой всякие рассуждения и попытки хоть немного успокоиться. Имение графа встретило Антона Павловича детскими криками. Они были неудивительны, учитывая, насколько большим было семейство Толстых. На первый взгляд оно казалось по-настоящему идеальным. Однако Антона Павлович, бывавший у Толстых ни один раз, знал, что ничего идеального у них в доме не царило. Чехов предпочитал обвинять в этом Софью Андреевну, потому что внутренний ребёнок отказывался признавать, что кумир мог быть неидеальным. Антон Павлович коротко поздоровался с Софьей Андреевной, почувствовав к ней тягучую жалость. Конечно, её внешний вид оставлял желать лучшего и намекал, что буквально несколько минут назад эта женщина отчаянно рыдала. Наверняка причиной для слёз её супруг. Антон Павлович старался убедить себя в том, что Лев Николаевич ни в чём не был виноват, это сама Софья Андреевна накрутила себя и довела супруга своей глупой и бессмысленной ревностью. Однако внутренний голос шептал, что подобные рассуждения были крайне глупы. Софья Андреевна проводила гостя к мужу и быстро, фактически бегом, ушла прочь, возможно, к детям. Антон Павлович проводил Софью Андреевну взглядом, понимая, что совсем скоро скандалы в семье Толстых возобновятся. Антон Павлович не считал женщин невинным и крайне редко жалел их. Однако Софья Андреевна смогла вызвать к себе жалость и без длинных монологов о своём несчастливом браке. Чехов, глядя на неё, понимал, насколько невыносима жизнь рядом с человеком, которого сам Антон Павлович чуть ли не боготворил. Антон Павлович посмотрел на Льва Николаевича и почувствовал острый укол стыда из-за своего внешнего вида. Тот, действительно, казался каким-то не таким на фоне Льва Николаевича. То не делал никаких замечаний по поводу этого, но Чехову казалось, что его прямо сейчас осуждали, как маленького ребёнка, порвавшего единственные школьные штаны. Чехов неловко улыбнулся, не решаясь поздороваться. От чего-то последнее стало невозможным. Неприятный ком засел в горле Антона Павловича, и тот потерял всякую возможность говорить. Он прекрасно понимал, что ведёт себя, как минимум, неуважительно по отношению к человеку, пригласившего к себе домой. Стыд захлестнул с новой силой, когда Лев Николаевич внезапно тяжело вздохнул, после чего громко покашлял в кулак, словно привлекая внимание. — Простите, Лев Николаевич. Я немного задумался, — Антон Павлович опустил голову, чтобы не смотреть на хозяина дома. — Здравствуйте, Лев Николаевич, — зачем-то поздоровался Чехов, пусть это и не было нужно. В ответ он услышал смех, заставивший поёжиться на месте. Чехов почувствовал, как неловкость стала в несколько раз больше. Ему неловко и стыдно, жутко стыдно, а Льву Николаевичу смешно и весело наблюдать за происходящим. Оно не казалось Толстому чем-то серьёзным. — Здравствуйте, Антон Павлович, — бодрым голосом здоровается Лев Николаевич, поправляя широкую шляпу на голове. — Как вы добрались до сюда? Многие до вас жаловались на ужасную дорогу. Антон Павлович глупо улыбнулся, услышав, что о его состоянии кто-то по-настоящему беспокоился. Подобное являлось истиной роскошью для Антона Павловича, который всю жизнь был вынужден переживать за себя сам. Он не был сиротой, однако родительской теплоты никогда не знал. Они беспокоились не о сыне, не о его здоровье (оно с каждым годом всё хуже и хуже), а о деньгах, которые Антон Павлович отправлял каждый месяц. Подобное было вызвано не заботой, а привычкой, странным чувством долга перед родителями и слепой надеждой. Она отчаянно шептала: «Деньги заставят полюбить тебя, не прекращай отправлять деньги». — Всё в порядке, Лев Николаевич, — Антон Павлович поднял голову и увидел незлую улыбку Льва Николаевича. Ради неё Антон Павлович был готов перетерпеть длинные поездки, неудобные коляски, сильнейший кашель и прочие неудобства. Они не так уж и важны, когда на кануне стояла возможность почувствовать тепло. Его всегда недоставало в жизни Антона Павловича. Он чувствовал холод от родителей, многочисленных любовниц и даже от друзей. Те дарили комфорт, но не такой, какой был необходим душе Антона Павловича. Вот и оставалось ему ездить к Льву Николаевичу, дабы почувствовать себя нужным не из-за внешности и чего-то ещё. Лев Николаевич начал говорить, и Антон Павлович слушал его, стараясь лишний раз не дышать, дабы не перебить. Речи Толстого хотелось слушать буквально все дни в году, настолько каждое слово поражало и вызывало приятный трепет в душе. Такого не было, когда Антон Павлович слушал отца. Тот всегда говорил несвязно, много и непонятно. От каждого пьяного слова хотелось отмахнуться, как от мухи. Наверное, у Антона Павловича были чересчур сильно завышены ожидания к жуткому пьянице, любящему говорить только о выпивке. Однако хотелось, чтобы тот хотя бы раз нормально поддержал диалог, как это с мастерством делал Лев Николаевич. Он периодически спрашивал мнение у Антона Павловича. В подобные моменты его полностью поглощала радость. Чехов хотел вскочить на ноги и промчаться по всей «Ясной поляне», крича от счастья. Конечно, любой человек, которого никогда не слушал кто-то старший, не остался равнодушным к самому простому вопросу: «А что вы думаете на этот счёт?» Отцу Антона Павловича было не важно, что именно писал сын, волновали только деньги, которые за короткую неделю спускались все на алкоголь и различного вида закуску к нему. Антон Павлович озвучивал своё мнение и видел в глазах Льва Николаевича одобрение и нечто, отдалённо похожее на гордость. Ох, как же она была желанна и недосягаема… Отец Антона Павловича не гордился им, а если даже гордился — этого никогда не ощущалось. Скорее, Павел Чехов просто был доволен тем, что сын хорошо зарабатывал и не являлся обузой, мешающейся под ногами. Лев Николаевич же, действительно. Гордился, когда Чехов принимался рассуждать на сложные темы и спрашивать о том, о чём большинство предпочитало молчать. В какой-то момент Антон Павлович отдал Льву Николаевичу свои рукописи. Тот читал их почти полчаса, за это время Чехов успел мысленно похоронить себя раз двадцать, если не все тридцать. Только потом Антон Павлович услышал, насколько плоха его работа, над которой он так долго трудился. В сердце Чехова появилась бесконечная тоска и злоба себя. Она шептала, что нужно было не позориться и оставить рассказ дома, где Лев Николаевич не смог бы его увидеть. – Однако-с, не могу не отметить, что в этот раз было даже интересно читать. Это не так уж и плохо, Антон Павлович, продолжайте в том же духе, – неожиданно для Чехова добавил Лев Николаевич. Антон Павлович тихо поблагодарил его и глупо улыбнулся. Сейчас как никогда хотелось обнять Льва Николаевича и прижаться к нему, чтобы приятное чувство тепла и защищённости не покидало. Возможно, Антон Павлович и поцеловал бы человека, которым так сильно восхищался. Правда, здравый рассудок, к счастью, сдерживал всякую импульсивность.***