Завистно

Кэйя застывает посреди улицы. Ветер колышет слабо держащиеся листья деревьев, а сосны вдалеке покачиваются и сами. Осень в Монштадте вступает в свои права медленно, будто величественно расправляет огромные крылья величиной с королевство. Прохладно. Он снова с ней. Мастер Дилюк Рагнвиндр — тот самый, что за всё хорошее и против всего плохого; великий и достопочтенный, хоть удавитесь от восторга, прикопаться всё равно не к чему, — стоит подле сувенирной лавки и разговаривает с — о нет, как же так! (где-то здесь по сценарию должен прозвучать притворный вздох) — магистром Джинн. Выглядит сдержанно, держится хорошо, удостаивает её не менее сдержанной улыбкой, а та в ответ кивает и нервно, резковато, но всё равно приятно жестикулирует. Будь Кэйя чуть ближе, он бы смог подслушать хоть что-нибудь, но взгляд на пару упал с достаточно большого расстояния, и пришлось остановиться. Таких грех не заметить. Джинн заправляет выбившийся локон за ухо. Дилюк не делает и шага, но всё равно оказывается ближе к ней. Они смотрят друг другу в глаза. Краснеют, улыбаются. Одновременно опускают взгляд. О нет. Только не это. К моменту, как Дилюк — кто бы сомневался в его настороженности и чутье, — замечает неладное и поворачивается в сторону слежки («Настоящего сталкера», — признаётся себе Кэйя. С кем-с кем, а с собой ему быть честным стало достаточно просто), его уже и след простыл. Расправив плечи и уверенной походкой направляясь за пределы стен, Кэйя пытается стереть с лица и толику смятения. Стóит клинку встретиться с первым попавшимся на дороге хиличурлом, как изнутри вырывается болезненно-расслабленный выдох. На горло будто наступили. Тревога сходит на нет, только когда руки, как и одежда, красивая, почти торжественная, целиком оказываются в крови. По методам зачистки территорий к капитану кавалерии вопросов никогда не возникало, а значит, никому нет дела до того, как он выпускает пар. А ему Дилюк говорил, что занят, что у него плотный график, большая загруженность. Что поговорить не выйдет — просто нет времени. Да и вообще, господин Альберих, на что вы только рассчитываете? неужели и правда верите, что остались кому-то нужны? Уморительно. Когда отрубленные хиличурские головы в масках надоедают, Кэйя переключается на похитителей сокровищ. Мораль и милосердие не имеют смысла, когда на кону спокойствие и хорошо отыгранная роль. *** Они обедают у всех на виду в забегаловке на главной площади. То, что ни Дилюк, ни Джинн не любят внимание общественности, их не волнует. Кэйя подмечает, как отчаянно люди меняются под влиянием чувств. Он стоит за углом, пальцы противно скользят по каменной кладке здания, стираются в кровь, но на физическое, царапающее внутренности, патологически скоблящее с особой, больной силой становится совершенно наплевать, когда с моральным происходит такой пиздец. Дилюк указывает Джинн на что-то на её лице, немного погодя вытирает уголок её губ салфеткой. Она смеётся и касается его плеча. Он идиот без прав на существование. Ему место под землёй, в Каэнрии. А лучше — в гробу. *** Иногда даже хиличурлов резать не хватает сил: всех на свете становится жалко, за исключением себя. Кэйя замедляется в разгаре боя, и пропускает наигранно-случайно, если кто-то может его увидеть, удары, укусы, впивающиеся в неприлично тонкую кожу когти; а если в округе ни единой души, кроме монстров и его самого (хотя эти понятия, признаться честно, равнозначны), то можно остановиться прямо так, успокоиться, чтобы дышать ровно, глубоко, и принимать, впитывать всю боль в себя, наслаждаться ей, находить в ней ту заполненность, то удовлетворение, которых так отчаянно не хватает. А можно — если уверенность, что никто не увидит, превышает все границы — не просто смотреть и ждать, когда же ударят посильнее да побольнее, а взять дело в свои руки. Полоснуть складным ножиком — меч на это затуплять жалко — по предплечью, может, воткнуть его себе в бедро, чтобы заживление затянулось, окупило все затраченные силы, вернуло проценты болью, ноющей, противной. И даже так не закричать, не издать ни звука, потому что крик — это для тех, кто хочет притупить ощущения, отвлечься, выразить всё что на душе. А Кэйе только дай шанс, и он будет рад помучить себя подольше. Он всё равно успеет дойти до ворот, его всё равно спасут, сколько ни занимайся этим баловством. Таких гадов, как он, никогда не поощряют смертью. Хочется сказать, что это слишком просто, что такой, как Кэйя Альберих, слишком легко отделается, если просто помрёт, как собака, но это неправда. По крайней мере себе Кэйя никогда не лжёт: он постыдно, до ужаса боится умирать. Жить тошно, но в груди ключом бьёт жизнь, надежда, детская, глупая, что его примут, что его полюбят в ответ. (и это десять раз неправда, но переубедить себя не выходит — он пытался). А ещё ключом бьёт ярко-красная кровь из бедра, в которое он воткнул и из которого вытащил этот самый ножик; кажется, задел артерию. Вся нога отнимается, пульсирует, голова кружится, но он даже так дойдёт — доползёт — до Барбары, до помощи, и будет стараться, смотря на красивое, нежное лицо, обрамлённое блондинистыми волосами, не думать о её сестрице. Джинн он уважает, но это уже невозможно: они с Барбарой как две капли воды, и сердце каждый раз пропускает удар от этой мысли. Тратить на себя государственные медикаменты не хочется, но выбора как такового нет. Либо так — либо в могилу, а умирать страшно, чтоб его. Если спросят, что произошло, какого чёрта он настолько ранен из-за дурацкого, бесполезного задания — скажет, что похитители сокровищ в последнее время озверели. Или что потерял хватку. И это даже не будет ложью. Ну, знаете — капитан кавалерии без кавалерии, один из талантливейших людей Монштадта без навыков боя, влюблённый — да безответно. *** Кэйя ковыляет по тропинке в Монштадт, возвращается в пыточную, добровольно заковывает себя в кандалы зависти, больной, неадекватной ревности, и никого на свете не ненавидит больше, чем самого себя.