Завистно

Кэйя не ест уже пятые сутки, и дело вовсе не в том, что ему не хочется. Наоборот — его выкручивает, ломает, тело сопротивляется любой попытке наказать себя, ослабить, вымучить; живот урчит и сводит, двигаться получается с огромным — прямо-таки бешеным — трудом, а стоит подняться на ноги и сделать хотя бы несколько шагов, как перед глазами темнеет, а голова кружится так сильно, что приходится остановиться и перевести дыхание, сесть обратно на кровать. И это хорошо. Правильно. Он заслужил. Кэйю выпустили в заслуженный отпуск — не зря же разделывал себя последнее время, словно мясо для перекручивания в фарш — на добрых три недели, и он планирует провести эти дни так плодотворно, как только сможет. Не выходить из дома, запереться в просторной квартирке, завесить окна чем угодно — создать видимость, что его здесь нет, что он куда-то уехал, — и измучить себя настолько планомерно, настолько систематизированно, насколько это окажется реальным. У него даже примерный план есть, как повести себя, когда начать восстанавливаться, чтобы не вызвать подозрений. И чтобы этого насилия над собой хватило надолго — конечно, тоже. Недели две — первая часть «отдыха», оставшиеся семь дней — на то, чтобы привести себя в порядок. Отъесться, обрести здоровый цвет лица, может, даже набрать немного жира, чтобы даже внимательные сёстры Гуннхильдр и Пегг подумали, что всё хорошо. Обработать раны спиртом, заранее припасённым в огромных количествах, и обмотаться бинтами, чтобы и кровь остановить в случае чего, и спрятать худобу, если отъесться-таки не получится. Но об этом думать в деталях Кэйя будет позже. Пока — основное представление. Пить, забываться, отказываться от еды. Спать. Прятаться от реальности, скрываться, исчезать хотя бы на три жалкие недели, не видеть никого и ни перед кем не строить из себя харизматичного, стойкого госслужащего. Обрести гармонию если не с собой, то хотя бы между телом и душевным состоянием. Избавиться от нужды выделываться, казаться, устраивать шоу. Как только Кэйя об этом вспоминает, неприятное чувство снова просыпается где-то в животе, и от него хочется, безумно хочется избавиться как можно скорее. Он не поднимается с кровати, нащупывает ладонью на тумбочке подле него разбитое стекло от бутылки со спиртом — и полощет с правой стороны, под грудью, где-то, где проступают рёбра. Кожа разрезается, разрывается скорее — осколок ведь не ровный, не так похож на лезвие — обжигает болью и от раны, и от спирта, и от кусочков стекла, что отошли от стёклышка, остались немного внутри, раскрошились, и противное ощущение уходит почти сразу, не успевает Кэйя отдышаться. Он убирает осколок на место и молча, бездумно смотрит в потолок. И спрашивается, конечно: почему бы не повести себя как нормальный человек? не разрыдаться, не покричать в пустоту, стоя где-нибудь на краю утёса? не пойти, я не знаю, к друзьям, не рассказать им о том, что на душе, что гложет, что разрывает глотку от обиды каждый раз? У Кэйи и на это есть ответ — поразительно, насколько он преисполнился в диалогах с самим собой, раз даже на такие вопросы уже что-то да придумал, — друзей нет, есть знакомые, на краю утёса кричать стыдно и рискованно — можно ведь не удержаться и спрыгнуть, поддавшись воле момента — а выражать эмоции по-человечески он уже разучился. Нет в его программе, в его больном, развращённом сознании команды «заплакать» или «нагрубить», нет в нём даже визуальных отображений таких вещей, как досада или обида. В нём в целом нет уже того, что проявляется наружу, на-других, не-на-себя. Он столько молчал, столько сжимал зубы и столько — улыбался, потому что нужно, потому что по-другому его не полюбят, не воспримут хорошо, что разучился поступать иначе. Нельзя прожить злость, нельзя прочувствовать разочарование, страх, стыд, раздражение. Что можно — так это сдержать, забыть, скрыть. А потом — вот так вот насиловать себя всеми способами, потому что эмоции не уходят бесследно, и если попытаться от них избавиться — они вернутся в двойном объёме, только немного иначе. Не через жар в груди или горечь где-то во рту, а зудящим, раздирающим всё изнутри ощущением, которое не описать словами, сколько не пытайся. От которого выход один — боль, и Кэйя с этим выходом соглашается, учится жить. Он и сам не сможет сейчас сказать, от чего именно ему так плохо. От Дилюка ли с этой его Джинн — пусть, сколько бы Кэйя ни следил, они ни разу не занялись чем-то из ряда вон выходящим, — от окружающих ли его простых людей, которые настолько тупы и бесповоротны, что даже такого бесталанного идиота, как Кэйю, не могут разгадать уже который год. Или не хотят, ведь им выгодно оставаться вот так, но это уже другая история. Кэйя слишком эгоист, чтобы думать о ком-то кроме себя или объекта своих поганых, мерзких, отвратительных чувств. Он устал абсолютно от всего, у него нет сил на жизнь, на людей вокруг, на работу, и он ни в чём — совсем ни в чём — не видит смысла. Лишать себя жизни целенаправленно всё так же страшно, поэтому пока он разве что… назовём это так: испытывает возможности своего организма и судьбу. Сколько продержится без еды, не загноятся ли раны, не умрёт ли он во сне от остановки сердца. Если умрет — значит, такова воля богов или Селестии, значит, не сильно-то он и нужен этому миру. Не умрёт — ничего страшного, может, когда-нибудь потом ему повезёт. Встать всё-таки хочется. Хотя бы — чтобы «полюбоваться» собой. Тем (не кем, а именно «тем»), во что он успел превратиться за эту небольшую часть отпуска. Тем, чем, наверное, нормальные люди гордиться не будут, но Кэйя — более чем. Он доходит всё-таки до зеркала и смотрится прямо в него, вглядывается в отражение. Можно подумать, что во внешнее, что чтобы оценить внешний вид, а на деле… есть ощущение, что прямо в душу. Наконец-то его наружнее отражает внутреннее. Кэйя всегда считал: он слишком красив для человека — опять же, если вот это можно назвать человеком — с настолько ужасной душой. А сейчас всё будто встало на свои места. И впалые щёки, и бледность, отёчность лица, и рёбра, выступающие некрасиво, гадко. И выпадающие волосы, которые если расчешешь ладонью — останутся на пальцах. Кэйя спит по двенадцать часов в день, и это ни хорошо, ни плохо. У него всё равно убогие мешки под глазами и синие-синие круги, которым проявиться не мешает даже смуглая кожа, и это тоже не имеет никакого смысла. Просто факт, как один из миллиона уже вышеописанных. Да, он уходит в рационализацию. Да, раскладывает всё по полочкам, систематизирует, доводит до идеала у себя в голове, чтобы даже сейчас уйти от чувств. И что? Разве это важно, разве имеет хоть какое-то значение?

***

Вот так проходит день за днём, и Кэйе начинает казаться, что он сходит с ума. Ему хочется, чтобы его спасли. Чтобы вытащили из этого омута, из этого неадеквата, из отвращения и позорной любви к себе истощённому и умирающему потихоньку, понемногу. Чтобы обратили на него внимание. Вернее, не «спасли», «вытащили» и «обратили», а «спас», «вылечил» и всё в этом духе. В общем, всё и так понятно. Кэйя чувствует себя маленьким мальчиком, испуганным, беспомощным, нелюдимым, который только и может, что подбежать к самому близкому человеку, к родному, к тому, из-за которого больно до безумия, но тепло и привычно, и проскулить: «Спаси, пожалуйста». Он настолько инфантилен, что это даже страшно. Мог бы помочь себе и сам, доползти до шкафа, полного еды — на последнюю неделю, чтобы привести себя в порядок, — и начать восстановление уже сейчас; до спирта, до бинтов — и начать лечить раны незамедлительно, но… хочется, чтобы не он сам это делал, а ему. Почему Кэйе кажется, что он сходит с ума? Ну, потому что, несмотря на изначальный замысел остаться незамеченным, неразгаданным, он поступает совсем не так, как планировал. Вместо пяти замков на двери оставляет четыре, затем — три… а спустя день-другой и вовсе один, да и так — тот, что взломать не составит труда. Освещает квартиру по вечерам, разжигает свечи, чтобы через шторы можно было разглядеть, что кто-то здесь живёт, — и тушит всё в тот же момент, что и остальные жители городка, чтобы это эфемерное «можно» не превратилось в «сложно не заметить». Оставляет самые тонкие, легкопробиваемые защиты, чтобы не выглядеть совсем жалким. Чтобы если его и пришли спасать, то потрудились бы над этим хоть немного. Чтобы в случае чего понять: он нужен, он нужен настолько, что ради него готовы вскрывать замки, выслеживать его местоположение, догадываться по зажжённому свету, что он не уехал, а остался здесь. Пусть это и иллюзия, созданная его испускающим дух разумом в предсмертной агонии. Пусть небольшое, сладко-тошнотворное потакание эгоизму, комплексу жертвы. Его всё равно никто не спасёт. Можно хоть потешить себя надеждой это время — две недели, не больше. Потом его ждут дела, люди и реабилитация своей харизмы, насмешливой, расслабленной улыбки и репутации капитана кавалерии, к которому всегда можно обратиться за помощью.

***

Следующий этап помешательства Кэйи начинается совсем по-странному. Кажется, его психика хочет спасти саму себя, подарить себе надежду, желание жить, а не выживать, и эти попытки чрезвычайно… достойны похвалы. Если раньше он просто… давал возможность себя спасти, то сейчас ему и вовсе стало казаться, что спасение пришло в действие. Потому что когда он просыпается — вернее, наверное, будет сказать «пробуждается», потому что он приходит в сознание не совсем по своей воле, скорее вопреки — он чувствует чужое присутствие. «Чувствует», а не «видит перед собой кого-то» или «понимает, что над ним кто-то стоит», потому что к двенадцатому, кажется, дню его отпуска все органы чувств настолько отказывают, что заставить их работать выходит далеко не сразу. Спустя минуту-другую он всё больше убеждается в том, что пребывает в состоянии скорее клинической смерти, нежели действительно это всё проживает, ведь теперь он не просто чувствует, а слышит нечто… знакомое до боли, до боли же родное и внушающее такой внутренний ужас, что сердце стучит, стучит боязно, громко, предсмертно, что душа куда-то улетает, а стыд — самый настоящий стыд — прожигает, пронзает всё тело сотнями иголок, душит, мучает, пытает, и это хуже всех наказаний, что сам Кэйя себе выдумал, хуже всего, что он испытывал в течение своей маленькой, недостойной жизни. Потому что обладателя этого низкого, особенного голоса он знает слишком хорошо, потому что ощущения такие можно испытать только в присутствии одного человека, потому что… потому что зрение к Кэйе тоже понемногу возвращается, и эти красно-огненные волосы, пусть расплывающиеся кругами перед глазами, пусть мелькнувшие только на секунду, потому что Кэйя оказался не в силах больше на них смотреть, он отличит от любых других. Кэйя запоздало понимает, что от него несёт спиртом, что он без рубашки, без жилета, с голой грудью, весь грязно-окровавленный, с черно-красными гниющими рваными ранами на рёбрах, лежит в углу этой просторной квартиры: видимо, не дополз вчера даже до кровати. Он не знает, куда себя деть. Ещё чуть позже до него доходит, что Дилюк склонился над ним не просто так. А когда связь между телом и сознанием налаживается, становится более-менее стабильной, Кэйя понимает, что Дилюк его касается. Протирает мокрым прохладным полотенцем раны, проверяет, видимо, насколько велики повреждения. «Недостаточно», — думается. «Можно было и сильнее, но боль даже так пугает». Дилюк что-то говорит, кажется, но голос его звучит так тихо и так… неправильно-тревожно, что Кэйе и хорошо, и плохо. — Зачем? — спрашивает он в какой-то момент, пряча лицо в ладонях. Его лихорадит, в голове туман, и контролировать, думать, следить не выходит, сколько ни пытайся. Он даже за собой проследить не может, не то что за склонившимся над ним Дилюком. — Мне нечего с тобой обсуждать, — холодно отзывается низким, глухим, будто тоже ослабленным голосом, и Кэйя выдыхает, чувствуя наконец хоть что-то родное и привычное: Дилюку на него всё равно. А чуть позже, спустя ещё пару секунд, Дилюк дополняет свой ответ, и от него внутри у Кэйи всё холодеет: — Мы братья. Ну да, как же он мог забыть. И почему-то, стó‎ит только услышать эту констатацию факта, это чудо выяснения родственных (и не очень) связей, этот гений социальной мысли, как Кэйе снова, впервые за несколько дней, становится голодно и жутко. И голова снова кружится, пусть он и лежит; и живот урчит неприлично громко; и ноги, если бы он стоял, наверное, не держали бы. С Дилюком… всегда так: расслабишься, доверишься хоть на мгновение — и получишь под дых. Сам виноват — надо было думать. Кэйя пытается увернуться, скрутиться, чтобы избежать контакта, чтобы не позориться, чтобы надоесть Дилюку окончательно, чтобы он не пытался его спасти, чтобы — а вдруг, — не унёс его в церковь, к Барбаре, чтобы не разрушил годами выстраиваемый образ. — Я никому тебя таким не покажу, успокойся, — благо, он верно понимает, каковы у Кэйи приоритеты. И Дилюк берёт его на руки, словно какую-то невесту: одну руку — под спину, другую — под колени. И несёт в ванную, не прикладывая для этого никаких сил, словно Кэйя для него ничего не весит. «Ничего не значит», — сразу подкидывает эпифору больное сознание, и Кэйя молча соглашается с надуманным. Дилюк это просто так делает, чтобы закрыть свой долг перед отцом, наверное. Или чтобы слухов по Монштадту не пошлó‎ — а то всякое бывает. В любом случае, обрабатывает он раны так аккуратно, так сконцентрирован при этом, что сердце щемит болью, стучит громко-громко, будто пытаясь разломить, раздробить бесполезные, кривые, уродливо проступающие сквозь кожу рёбра. Кэйя на распутье: с одной стороны, ему не хочется этого всего, у него одно-единственное желание пульсирует, требует быть исполненным, приведённым в действие — чтобы его отпустили, оставили умирать, оставили в покое наедине с его уродствами. А с другой… это больно, это мерзко и стыдно признавать, но… если бы Кэйе сказали, что стó‎ит ему поступить с собой вот так, вот так вот над собой поиздеваться, как Дилюк тут же придёт его спасать: прятать ножи, обрабатывать раны зельями, успокаивать тихими-тихими словами… как Кэйя тут же полез бы в петлю — чтобы Дилюк стащил его с табуретки, спрыгнул бы с обрыва — чтобы Дилюк подхватил его на планере, полез бы топиться в любую речку Монштадта — чтобы Дилюк скинул с себя плащ и прыгнул бы вслед за ним… Превратил бы себя в кусок кровоточащего мяса, устроил бы себе пыточную, персональный тур по девяти кругам ада — только чтобы Дилюк… и это страшно, на самом-то деле. Неправильно, неадекватно, недостойно. И люди будут крутить пальцем у виска, вздыхать и, быть может, кто-нибудь из юных местных девиц расплачется: был же хороший, красивый капитан кавалерии, а взял — и сошёл с ума. В любом случае, всё подвергается изменениям: и Дилюку внезапно стало не всё равно, и у Кэйи как-то непривычно, неправильно, недостойно слёзы текут по щекам, будто на пробу, будто проверяя, можно ли, впервые за его двадцать с чем-то лет. Не меняется лишь одно, и слава богам: Кэйя всё так же… не ненавидит никого больше, чем себя.