Вещи и воспоминания

Лара любит бывать в Омуте. Ей нравится роскошь дома Евы Ян, будто бы не несколько кварталов пересекла, а уехала в большой город или даже в саму Столицу. Ларе нравится пить чай из красивых фарфоровых чашечек и наблюдать за тем, как Ева перебирает свои многочисленные платья, прикладывая то одно, то другое, примеряя, поворачиваясь так и этак перед тремя большими зеркалами. – Ну, нет, это решительно невозможно, – надувает губки Ева, – мне идти уже завтра, а я ничего не могу выбрать! Она падает на стул, с излишней театральностью изображая бессилие. Невольно Лара переводит взгляд на зеркало, которое теперь отражает их обеих. Прекрасную Еву, будто сошедшую с картинок из модных журналов, и Лару, серую мышку в поношенном мамином платье. А потом Лара видит в дальней части распахнутого платяного шкафа кусочек серой ткани. И вспоминает. В пансион ее привезли в середине ноября. Отчего-то родителям Евы показалось важным отправить дочь из дома, не дожидаясь даже конца года. Первый день Ева плакала без остановки с утра и до поздней ночи. Это, конечно, никого не удивило. В конце концов, такое случалось почти со всеми. Но когда она продолжила рыдать практически каждый день, воспитательницы забеспокоились. Лара училась на несколько классов старше и была лучшей ученицей пансиона. Ее вызвали к директрисе и попросили взять шефство над проблемной девочкой. Удивительно, но они легко сошлись. Во многом от того, что обе происходили из небольших городков у самой границы со Степью. Лара хорошо помнила, что весь тот год была в их дружбе ведущей. Вечно напуганная, неуверенная в себе Ева цеплялась за нее. Ларе всегда было приятно ощущать нечто подобное. Помогать людям, выхаживать их как выхаживают птенцов или слепых котят. Отец учил, что нужно всегда думать о ближнем, помогать и поддерживать. И Лара искренне радовалась, когда Ева прибегала к ней и рассказывала о первых успехах в шитье или о новых подругах, которые у нее вскоре появились. Но спустя год, Лара тогда готовилась к выпускным экзаменам, случилось то, о чем Ева до сих пор отказывается говорить. Ева, которая сейчас приподнимает золотистые локоны, пытаясь понять, какая прическа пойдет к очередному наряду, была тогда самой обычно девочкой в сером платьице. Самой обычной девочкой, у которой, наверное, было бы такое же будущее, как и у Лары: тихое, спокойное, обычное. Но настал Самый Страшный День. День, когда в пансион явились люди в форме. Еву допрашивали несколько часов. С Ларой тоже говорили. Говорили мягко, не желая, видимо, пугать юную девушку, а, может быть, зная о том, что ее отец – герой войны. Всей истории Лара так и не узнала, но кое-что восстановила потом по обрывочным фразам воспитательниц и паузам в речах самой Евы. Не понятным для нее оставалось лишь одно, отчего решились на измену господин и госпожа Ян, люди образованные и весьма обеспеченные. Зато стало понятно, почему они так неожиданно отослали дочь. Еву оправдали. Это было логично, учитывая ее возраст и то, что она жила вдали от дома. Но после допросов и обысков, которые на неделю выбили из колеи всю жизнь в пансионе, Ева изменилась навсегда. Она стала другой, окончательно бросила ненавистную учебу, стала убегать ночами, часто возвращалась пьяной. Тогда Лара не поверила слухам, но теперь знала точно, уже во время учебы Ева стала менять свою честь на дорогие подарки и восторженные взгляды. Конечно, где-то глубоко внутри она была все такой же немного наивной, но искренне доброй девочкой. Однако с каждым днем девочка эта погружалась все глубже и глубже. Лара не видела собственными глазами процесс «морального разложения» (как говорили тогда воспитательницы) юной Евы Ян. Она вернулась в Город, в пустой дом. Стала тем, кем ее учили быть в пансионе, примерной дочерью, ждущей отца с фронта. Она помогала тем, кто нуждался в этом, старикам, детям, женщинам, которых бьют мужья. Приют благодаря ей полностью начал оправдывать свое название. Изредка она писала Еве. Ответные письма были сумбурными и содержали невероятное количество ошибок, но Ева всегда повторяла, что Лара за время пребывания в пансионе стала ей самой близкой подругой. После выпуска Ева, которой, несмотря на обилие поклонников, было совершенно некуда податься, приехала погостить к Ларе. Как она сказала тогда, буквально на недельку. Надо ли говорить, что из Города она больше толком и не уезжала, а поселилась в Омуте, где никто кроме нее не мог провести и ночи. Лара догадывалась, что Каины не просто так отдали ей этот дом, но точных причин их поступка так и не поняла. Ева жила на дорогие подарки поклонников, а также на наследство, которое получила от какого-то дальнего родственника. В Городе ее считали продажной, но Лара знала, Ева никогда не отдавала свою любовь, если сама не хотела этого. – Ну что, нравится? – Вопрос Евы отвлекает Лару от размышлений, и она снова видит то, чем теперь стали те девочки в сереньких платьях. Золотая ткань струится вдоль бедер Евы, полоса светлой кожи проглядывает через разрез, Две другие полосы выгодно подчеркивают грудь. Ева красива, богата и успешна. Ее смазливое личико и умение слушать с глупым видом дали ей все то, чего нет у Лары, живущей в пустом доме на скромное жалование отца. Зависть поднимается волной, зависть и боль. Лара знает, что требует от жизни слишком многого и в этом ее беда. Она давно уже могла найти себе мужа, не слишком умного, конечно, но состоятельного и даже, наверное, заботливого. Но у нее слишком высокие стандарты, спасибо книгам, которые она скупала десятками в последний год пансиона и сразу после выпуска. Ей двадцать пять, видимо, оставаться ей старой девой на иждивении у отца. – Зачем ты вообще так наряжаешься? – почти зло спрашивает Лара, а потом добавляет спокойнее, – это же всего лишь дружеская прогулка. Тем более с Юлией, она же женщина. – Вот и я так думаю, – вздыхает Ева, наливая в чашечку новую порцию чая, – но ведь она из Столицы. А я совсем не знаю, что там сейчас модно. – Но она живет здесь даже дольше, чем ты, – успокаивающе произносит Лара. – Знаю. Но все равно она жила там. Представляешь, она сказала, что в Столице многие женщины носят брюки. И не только суфражистки, а и другие тоже. Самые обычные. Представь, здесь в Городе кто-то наденет брюки. Только у Юлии хватает на это смелости. – Я носила брюки, – чуть слышно поизносит Лара. – Ты? – Ева взмахивает руками, и даже этот простой жест выходит у нее изящно. – Как так? Расскажи, пожалуйста. И она устраивается на стуле, явно приготовившись к длинному рассказу. Лара вздыхает, но выбора у нее нет, придется делиться. У Евы удивительно хорошо получается слушать людей, почти профессионально. – Мне было, наверное, лет десять или одиннадцать. Отец тогда служил неподалеку в гарнизоне и приезжал почти каждые выходные. За мной приглядывала соседка, но я была не самым послушным ребенком. Мы играли вчетвером. Я Медведь, Стах и Гриф. – Гриф? – изумляется Ева, – Кладовщик? – Да, – Ларе почти стыдно, что она завела этот разговор, – Стах, это Рубин, ученик доктора Бураха, а Медведя ты не знаешь, это Артемий, его сын. – Степняк? – Наполовину. К тому же мы были детьми. Тогда такие вещи значат куда меньше. Не мешай рассказывать. Я, ну, как бы присматривала за ними, или они за мной, уж не знаю. Наверное, им я всегда казалась слишком спокойной и рассудительной. Они даже прозвали меня Форелью, будто хотели посмеяться, а мне и не обидно было. Но, знаешь, потом, в пансионе уже, я поняла, что в сравнении с другими девочками была совершенно бесшабашной. Лазала по складам, бегала в Степь за травами. Когда так делаешь в платьях, они очень быстро рвутся и пачкаются. Соседка ругала меня страшно, грозилась, что из дома выпускать не будет. Потом пожаловалась отцу. А он только рассмеялся. Сказал, что если я хочу играть с мальчишками, то и одежда у меня должна быть подходящей. И достал из шкафа старые брюки. Я их обрезала, подшила и перетянула какой-то тесемкой. Вышло очень удобно. Издали меня за мальчишку принимали, а вблизи и не смотрел никто. Ну, как-то так. – Как здорово, – смеется Ева, – знаешь, я почти представила маленькую тебя, такую смешную в отцовских штанах и с чумазым лицом. Лара тоже невольно улыбается, вспоминая свое детство. Она бы хотела вернуться туда, где все просто и понятно, где мир сжат до размеров Города и потому Город кажется огромным, как мир, а не унылой тюрьмой, как сейчас. – Знаешь, – говорит Ева, когда заканчивает смеяться, – ты права. Незачем мне наряжаться. Не думаю, что Юлии это вообще важно. Она мне сама говорила, женщина, мол, это не пуфик, чтобы украшать комнату. Так что надену вот это. Она достает из шкафа простое (но только по Евиным меркам) синее платье. А потом, чуть подумав, прикрепляет к нему небольшую брошку-камею с профилем неизвестной женщины. – Ева! – Лара не может сдержать удивления. – Ты уверена? Это же… – Мамина, да – грустно отвечает хозяйка Омута, а потом добавляет почти весело, – надо же ее когда-то надевать. – Но ведь это единственное… Лара невольно замолкает, не желая бередить старую рану подруги. Раз уж она так решила, то пусть делает. Это же ее брошь и ее жизнь. Когда-то Лара была для Евы старшей сестрой, теперь же стала просто подругой, пусть и близкой.

***

– Я не опоздала? – Нет, что Вы, Ева, это я вечно прихожу слишком рано. – Тогда пойдемте? – Да, конечно. Могу я сказать, что вы сегодня прекрасно выглядите? И эта брошь, весьма изысканная. Откуда она у вас. – Да так, одна дорогая вещица…