***
Целоваться с Лу Гуаном, быть может, очень приятно. Иначе Чэн Сяоши не представлял бы это, сидя перед ним за столом. Лу Гуан к еде не притрагивался — книжка перед ним, по замечанию Чэн Сяоши, уже несколько минут не сдвигала страницы. Он не был уверен, действительно ли Лу Гуану нужно столько времени, чтобы прочитать один разворот. Такому начитанному Лу Гуану и целых семь минут на лист. Ну что за бред. — Тебе сделать сэндвич? — Чэн Сяоши нарочито нетерпеливо встал. Лу Гуан помотал головой: — Спасибо, не нужно. И сидит, чёрт его побери, дальше. Пялится в страницу, глаза двигает — только для виду. — Тогда сделаю себе два, — прищурился врединой Чэн Сяоши. Лу Гуан пожал плечами. На этом безнадёжное всё. И где же это безудержное желание взвыть на всю комнату? Где дрожь в руках? Где сбитое дыхание, где фразы, обрывками срывающиеся с губ, к которым Чэн Сяоши так придирчиво присматривается? На тех выходных, если ему не изменяет память, Лу Гуан от одного вида Чэн Сяоши по-хорошему б в обморок падал, а сегодня — как ни в чём не бывало. Может, заболел? В этом был смысл. Может, простудился и плохо чувствовал себя пару дней. Может, температура просто поднялась. И мысли странные в голову оттого и лезли. И сердце стучало как отбойный молоток — из-за простой болезни. В это можно поверить, с трудом, но даже учитывая приличный стаж их дружбы, это куда более вероятно, чем Лу Гуан, ни с того ни с сего разгоревшийся к Чэн Сяоши настолько тёплыми чувствами. — Лу Гуан, — он промычал, — посмотри на меня. И Лу Гуан — вот что за титаническая выдержка! — посмотрел, а у Чэн Сяоши на один этот жест ушло бы тринадцать часов. Взгляд обыденный, ничем не отличается от ста тысяч предыдущих, брошенных просто так, бездумно. И грудь поднимается спокойно, и вот — страница даже перелистнулась. — Тебе что-то надо? Чэн Сяоши опустил взгляд в пол. — Да ничего. И выглядел так грустно, так разочарованно — а чего он, с другой стороны, ожидал? Разве не он сам подмечал, что раньше за Лу Гуаном иное поведение не замечалось? Разве ворох эмоций когда-либо отражался на нём так, как на вселившемся в него Чэн Сяоши? А если всё на самом деле так просто — что, чёрт возьми, тогда, в той фотографии, произошло?! Как человек в принципе в состоянии настолько обширный спектр чувств сдерживать в узком колечке повседневных выражений? Чэн Сяоши закрыл холодильник, так и не сделав себе сэндвичей. Лу Гуан проводил его из кухни краем глаза, и как только тот скрылся где-то в дверях к жилым комнатам, тихо и сосредоточенно выдохнул.***
План был прост, как незамысловатые «три плюс три» в начальной школе: сделать ещё фотографий с использованием Лу Гуана, затем побродить вблизи от него какое-то время, покрасовавшись прелестями своего безусловно аполлонского тела, затем залезть в фотку и хорошенько во всём удостовериться, выведя на чистую воду наглого обманщика. Ради этого пришлось подготовиться: попросить Цяо Лин заведомо написать Лу Гуану о некоем хорошо конспирирующемся заказчике, который арендует одну из камер сегодня вечером, а также попросить Лу Гуана эту самую камеру хорошенько подготовить; сам накануне вечером распечатал несколько страниц небольшого доклада, подписанного, скажем, третьим взбредшим в голову именем — для меньших подозрений; ради эксперимента пришлось «потерять» свой телефон на беззвучном, проболтав демонстративно перед физиономией Лу Гуана всё утро со старым школьным знакомым — кажется, у того день рождения через месяц или полгода. Весь спектакль в идеале было проиграть за одну попытку, но если он где-нибудь некритично накосячит, у него будет ещё не один шанс. Естественно, возможности ошибиться он себе практически не оставлял, так что старательно проигрывал весь замысел в голове до самого старта, как неловкий школьник, впервые оказавшийся на кассе с кассетой яиц и без родителей. Наконец, оставалось только дождаться сообщения от мотающейся по местным улочкам по прямой просьбе драгоценного друга детства Цяо Лин. Вибрация — уведомление. Лу Гуан лежал у себя; в комнате повис вечерний весенний сумрак, для уставших глаз были выключены лампы и задёрнуты шторы; в наушниках — лёгкий хип-хоп. Когда сообщение пришло, Лу Гуан как будто бы не лениво сполз с верхней койки. На выходе из комнаты Чэн Сяоши его остановил: — Эй, Лу Гуан, — стул отъелозил по полу, скрипя, — поможешь? — Что такое? — обернулся Лу Гуан, потирая, наверно, совсем уж затёкшую шею. И вновь — спокоен, как, блин, валун какой-то. — Сфоткать надо. — Он помахал страницами доклада, понимая, что все репетиции плана уже перестали помогать. — Мой делся куда-то, а другу «вот прям щас» нужно. Лу Гуан открыл камеру смартфона. Стиснув зубы, Чэн Сяоши передал Лу Гуану четыре листка — каждый из них был отдельной попыткой, от большего он сам себя предусмотрительно отгородил. Лу Гуан положил листы на ровную, но недостаточно освещённую поверхность, поддавшись чувству прекрасного обратил на них тусклый свет старой настольной лампы, понял, что так выходит ещё хуже, включил вспышку и навёл объектив. Фотография один. — Плохо видно, — Лу Гуан снова повернул лампу и постарался встать так, чтобы его тень не загораживала половину страницы. — Подвинься, — осторожно пихнув в плечо бедром, а Чэн Сяоши незаметно себе же вспыхивает, воображая, как сам бы в теле Лу Гуана вместо всего этого концерта рухнул тряпичной куклой на твёрдый пол и громко заорал. — Можешь шторку дёрнуть? Нужно немного естественного света. — Просто сфоткай, Лу Гуан, — нетерпеливо раздражался Чэн Сяоши. Лу Гуан вздохнул. Фотография один версия два-ноль. «Отправить?» — «С помощью «Вичат». «Кому?» — «Сяоши». Блыньк с динамика ноутбука. Вибрация. — Разрядился. Чэн Сяоши занервничал. Фотография пришла, вот только единственная — значит, попытка тоже будет только одна. Лу Гуан ушёл, бросив в след, что поставит на зарядку, будет готово минут через бла-бла, и сразу исчез за дверью. Что ж, одна — больше, чем ноль. И на том спасибо. Шаги Лу Гуана предельно отчётливо отдалились — похоже, он сразу направился к фотоаппаратам. Нужно было подождать; нескольких минут хватит — это необходимо, чтоб во время второго этапа все мысли Лу Гуана уже были заняты делом. Тогда эксперимент будет чистым, и Чэн Сяоши сможет сказать наверняка. Тихо. Выйдя в коридор, Чэн Сяоши услышал мерный стук деталек о столешницу. Никаких больше звуков до тех пор, пока не раздались шаги Чэн Сяоши. Босые ноги ступали по полу аккуратно, чтобы не спугнуть. Может быть, если Лу Гуан не будет готов к его появлению, это вызовет более очевидную реакцию и не даст ему подготовиться. — Два процента, — прозвучало в зале. Чэн Сяоши вылупился на Лу Гуана. — Подожди ещё, — Лу Гуан положил линзу в футляр. Чэн Сяоши промолчал — сглотнул слышно, но ни слова не произнёс. Он пошёл дальше, и, похоже, его как можно дольше намеревались не замечать; даже когда он оказался за стойкой, Лу Гуан не отрывался от протирания широкоуголки; ничего не менялось и когда Чэн Сяоши оказался чуть ли не на расстоянии вытянутой ладони. Малейшие сподвижки случились только в тот миг, когда его пальцы легли на руку Лу Гуана и непринуждённо позволили ей отпустить линзу: Лу Гуан замер. — Что такое? — он посмотрел на Чэн Сяоши исподлобья. Внимательно рассматривать было бессмысленно — Лу Гуан не расколется. Поэтому Чэн Сяоши перешёл сразу к делу: он отпустил ладонь Лу Гуана, свободной рукой подталкивая того к углу стойки, зажимая между ней и собой; ни на секунду он не отпускал лицо Лу Гуана взглядом — когда двигался вверх по открытой руке, когда проходился поверх футболки чуть её самой касаясь, когда наклонял голову, когда двумя ладонями чуть сжимал Лу Гуану талию. Он смотрит: веки распахнуты, дыхание задержал. Вот он — хороший момент, почти идеальный, ибо ещё мгновенье и весь план можно будет считать бессмысленной тратой времени. Руки соскальзывают с согнувшегося тела, глаза мельком падают вниз, пальцы выуживают телефон с открытой галереей из кармана и — хлопок.***
Невыносимо. В висках стучит. Несосредоточенно Чэн Сяоши отправляет себе фото — оно мелькает на экране ноутбука, — и наспех удаляется, бренча что-то про зарядку и пять-десять-пятого утра. Он оказывается всего лишь в коридоре, но как же легче от шанса схватиться за футболку: сердце мечется, точно сейчас проломит рёбра, и от этого трудно любым способом перемещаться. Чэн Сяоши опирается о стенку. Румянец на его щеках медленно, но верно превращает лицо Лу Гуана в варёного лобстера. Где-то подле лестницы, впереди — стойка, под ней нужная камера. Лу Гуан должен подойти и начать протирать линзы, но каким чудом ему в принципе удалось делать это стоя, а не, скажем, валяясь звёздочкой — загадка. Тем не менее, ножи из груди вынимаются. И лицо перестаёт пылать. Те несколько минут, что Чэн Сяоши дал себе самому, были отличным решением — увидь он себя сейчас, разговора с самим собой уже не от лица Лу Гуана было бы не избежать. Сейчас он обязан создать условия случившегося в прошлом, а значит, нужно постараться держать себя в руках только фигурально. Когда в ладони попадают холодные запчасти аппарата, разум будто также начинает охлаждаться. Сейчас мысль не давать волю чувствам даже не похожа на бред. То есть, это будет тяжело, но не может же это быть на самом деле невозможно? Должна же быть какая-то хитрость, с помощью которой Лу Гуан ничего не показывал. Ну, должна же. Оказывается, не так уж тихо он ходит — к сожалению, когда ты почти два метра и комплекция у тебя весьма плотная, шагать, как листок сакуры по водной глади, становится проблематично. И сейчас: Чэн Сяоши даже не в радиусе видимости, а у Лу Гуана уже учащается пульс. Нужно как-то держать его под контролем: Чэн Сяоши пытается дышать лёгкими Лу Гуана глубоко и размеренно, да только это всё лишь цветочки по сравнению с тем, что Чэн Сяоши будет вытворять через каких-то несколько… шагов. Какого чёрта он оказался в такой близости к самому себе — знает только чёрт. Чэн Сяоши определённо не был бы в восторге, но это тело и восприятие Лу Гуана, следовательно, всё должно быть в порядке. Вот его томный взгляд — хочется засмеяться себе в лицо, но, видимо, Лу Гуану эта же мысль не пришла. И лучше бы он засмеялся. Потому что тот огонь, что снова раскалял изнутри всего Лу Гуана, не было возможно выдержать совсем. Не было никакого, даже самого мизерного смысла оставаться, ведь это физически больно, как рваная рана прямо где-то под рёбрами, чуть-чуть над печенью, примерно в районе меж лёгкими, около сосудов сердечных. Кожа Лу Гуана реагирует на касания Чэн Сяоши, как лёд на паяльник — он трогает его ладонь, ведёт пальцами вверх по руке, и всё взрывается нахрен, всё крошится, сыпется, и Чэн Сяоши в голове Лу Гуана осознаёт: если он здесь останется, то, вопреки прошлому, Лу Гуан просто вырубится. Как только ладони Чэн Сяоши переходят Лу Гуану на талию, пальцы самого Лу Гуана аккуратно соприкасаются. Что ж, видимо, «хлопок».***
Чэн Сяоши на какое-то время точно оказывается ни там, ни тут; сосредоточить себя на себе не впервые так трудно, но на этот раз его наградой стала предовольнейшая улыбка. Он стоит там же, где стоял, когда перемещался, вот только теперь перед глазами угол стойки. Рядом лежат ещё три неочищенные линзы. Поблизости совсем никого, в проявочной — тоже. Чэн Сяоши идёт в комнату. Он вспоминает единственный раз, когда оказался в теле Лу Гуана до всей этой истории: фотографии в тот день, когда они решили прорекламировать ателье. Тогда, несмотря на то, что Чэн Сяоши был рядом, тело Лу Гуана реагировало совершенно не так. Минуло не так уж много, но, похоже, Чэн Сяоши безбожно ужасен в определении временных рамок, ибо что-то конкретно поменялось, а такие изменения по самым смелым оценкам быстро не случаются. Задумавшись, что совершенно не знает, откуда они взялись, Чэн Сяоши открывает дверь в их комнату, и — да, это совершенно верное опеределение: из мозгов Лу Гуана выпотрошился факт, что самоубийцы, прыгающие с крыш, чаще погибают от разрыва сердца в падении. И это — как спрыгнуть со скалы в сотню километров высотой. По-прежнему выключен свет, всё так же зашторены окна; на верхней полке, свернувшись в одеяло, не показывается наружу Лу Гуан. Чэн Сяоши вспомнил: сидит у стойки, скомкавшись в сосредоточение невысказанных слов. Как тяжело это было тогда, когда его переполняло хорошее, и насколько это тяжелее сейчас, потому что уверенность устойчивая — Лу Гуана наполняет плохое. В первую очередь очень хочется его остановить, прервать, как Чэн Сяоши довелось убедиться, удивительно резвый поток в его голове — как-нибудь поговорить, отвлечь, избавить от груза; только будучи его причиной вряд ли это было возможно, а Чэн Сяоши так удачно ею стал. Почему-то мысль о последствиях пришла только сейчас, и она крайне серьёзно намеревалась надавать Чэн Сяоши по смазливым щам. Да тут же подумать чуть дальше собственного носа: у него не было никакого права. Фактически, это было самым нечестным из всего, что он когда-либо делал в отношении Лу Гуана; можно нажаловаться на него хозяйке, можно стащить из холодильника его йогурт, можно случайно закинуть его рубашку в стирку с цветным, из-за чего она станет грязновато-голубой, но нельзя без его разрешения забираться в его же тело в самые трудные для него моменты, самообладание в которых нужно сохранять повседневное, а сил к этому прикладывать в тридцать раз больше. Чэн Сяоши бы разорвало на месте Лу Гуана, а что, интересно, испытывал он, когда это чувство свалилось ему на голову? Или, что хуже, что испытывал он, когда это чувство нарастало снежным комом, каждый раз забирая всё больше внимания на себя одно-любимое. А Лу Гуан в ответ на это получал дурацкие издёвки да пренебрежение личным пространством. Буквально последнее, что у него оставалось неприкосновенным для Чэн Сяоши — на секундочку, соседа по комнате и напарника по путешествиям во времени — его голова, где он мог тщательно отшлифовать проявления этих эмоций, но где всё ещё разрешал себе их испытывать. Он ведь человек. А Чэн Сяоши забрал у него и это. На вопрос, почему бы ему просто не рассказать обо всём, раз уж это его так мучает, идёт закономерный ответ: откуда — даже сейчас — он вообще знает, какой будет реакция Чэн Сяоши. На такое ведь не обязательно, далеко не обязательно отвечают взаимностью. Чэн Сяоши, что до банального очевидно, мог прекратить их дружбу, и тогда синергия в работе пропадёт, и жить вместе станет невыносимо, а сваливать — Лу Гуану; куда — вам в справочную, чёрт всё ещё сидит там. Проблема ли это? Возможно, частично. Надо ему это? Конечно, нет. И как это предотвратить? Верно: замолчать. Не показывать. Не отблёскивать. Запереть, затолкать глубоко-глубоко, не прикасаться лишний раз, не затевать разговор. Как долго? Пожалуй, пока он будет жить здесь и работать с Чэн Сяоши. Нет. Пожалуй, пока он хочет жить здесь, работать с Чэн Сяоши и всё ещё чувствовать себя хорошо. А Чэн Сяоши вот так просто взмахнул левой пяткой и это уничтожил. Он встал на пару ступенек вверх; спина Лу Гуана перед ним не двигалась под тёплым одеялом. Он посмел дотронуться до него и попробовать стянуть, но у него не получилось, и он не стал настаивать: положил голову на матрас и выученно-виновато опустил глаза. — Прости меня. Залезть внутрь, выпотрошить и извиняться — ну, да, должно сработать. — Мне не нужно было этого делать. Если хотел что-то узнать, надо было просто поговорить. Я поступил ужасно. Кажется, это совсем не работает. Может, он и звучит на редкость рационально, но эмоциям Лу Гуана, которые сейчас очевидно взяли верх, нужно было нечто ещё. — Зато, — он горько усмехнулся, — я могу сказать, ни о чём не беспокоясь. Можешь меня отшивать, ведь я тот ещё придурок, но я буду знать, что это не из-за невзаимности, — ему не хватало духу даже с открытыми глазами это произнести. — В общем, Лу Гуан… — Ты мне нравишься, — донеслось из-под одеяла невнятное заявление. Чэн Сяоши хватило ума различить слова в нём и захлопнуть варежку. Затем одеяло неспешно сдвинулось, и Лу Гуан так же не торопясь обернулся назад; лицо его было настолько несильно искажено почти что блестяще скрываемой болью, что Чэн Сяоши до сих пор не признавал в нём самого себя, пытавшегося обуздать чужие чувства. Глаза Лу Гуана едва ли были на мокром месте, но гласили читаемо — то доверие, которое Чэн Сяоши видел каждый раз, когда с его помощью забирался в снимок, сейчас клочок за клочком отрывалось от их общего совместными усилиями сплетённого полотна взаимных чувств, и именно Чэн Сяоши должен был сделать хоть что-нибудь, чтобы это остановить. — Не отбирай у меня хотя бы это. Его напрягло как натянутую резинку, отчётливая речь чеканила воздух губами, и вот сейчас — вот сейчас вот он должен был, сейчас вот обязан, сейчас, вот, какие есть ещё слова, иначе — Чэн Сяоши был уверен — он окончательно закроется. — Ты мне тоже, — ответил Чэн Сяоши. Мало. Мало, мало, дурак, ну говори же! — Обещаю, я больше никогда так не поступлю. Ощущение, что по собственной дурости упустил шанс всей жизни, не покинет его до гроба. Тишина закричала на слуху, умоляя себя разорвать; небрежное шелушение под одеялом, запутанные движения, похожие на старания ребёнка выкоробкаться из-под такого большого покрывала, её милосердно услышали; сжавшиеся пальцы в один миг отпустили резинку и сжали поручень лестницы. Вслед за болезненно натянутым нервом пришёл шлейф с берега самого мирного моря. В его спокойствии произнесена была просьба: — Точно обещаешь? — Клянусь, — выдал он без промедления; играться было бессмысленно. Лу Гуан улыбнулся — аккуратно, чтобы ничего не испортить, чтоб Чэн Сяоши раньше времени не зарадовался. Он поднял вялую руку и навис ею над макушкой Чэн Сяоши. — Прощён, — шепнул он. Ладонь упала на волосы. Чэн Сяоши взвился, как восторженный щенок, и, не думая, забрался наверх окончательно. Одноместная кровать априори не вмещала двух взрослых парней, так что им пришлось устраиваться боком да друг на друге. Ситуацию не спасали согнутые в коленях ноги Лу Гуана, пока тот обнимал подушку, и Чэн Сяоши вынес предложение: — Всё ещё хочешь обнимать её? — он поднял руку так, чтобы можно было обнять Лу Гуана, что выглядело крайне самонадеянно, и за что Чэн Сяоши уже поругивал себя с каждой секундой бездействия всё сильнее. Лу Гуан некоторое время подумал — упрямая рука подзатекла, — но подушку всё-таки убрал. — Вот так, — на облегчённом выдохе шепнул Чэн Сяоши между ними, ликуя сверхъестественной безнаказанности. Однако о том, как тяжело отпустить оплошность самому себе, он знал не понаслышке. — И ноги выпрями. В ответ на это Лу Гуан, конечно, ноги выпрямил — и тут же, удобства ради, одну перекинул поверх вытянутого Чэн Сяоши. Не то чтобы вот перекинул — просто положил поверх, но как Чэн Сяоши этому действию удивился — не передать. Осипшее горло из нестыдного удосужилось только на радостный шёпот: — И как, скажи мне, я такого обмануть смогу, — прогоняя молчание, слышать которое становилось до гипоксии тяжело. Лу Гуан всё ещё не смотрел в глаза, и от этого Чэн Сяоши было не по себе лишь больше. — Слушай, — спрашивал он, распаляя только-только улёгшуюся тему, — как тебе удавалось быть таким спокойным? Лу Гуан молчал. Чэн Сяоши сжал объятия. Заговорил. Нет, зашептал: — Прости, я придурок, зря спросил. Прости меня. — Привык, — он пожал плечами, намереваясь не задохнуться в крепких руках Чэн Сяоши; идея, конечно, потрясающая: и без того совсем перенапряжённого человека, вышедшего из истерики полминуты назад, сдавливать, как последнюю оливку в консервной банке. Тем не менее, Чэн Сяоши выпучил на него поражённый взгляд. — Всё как-то постепенно было. Чэн Сяоши коротко и вообще только в голове ухмыльнулся своей точной догадке. Затем посмотрел на Лу Гуана и охнул: — Ты что же, — ужаснулся он, — и сейчас сдерживаешься? Лу Гуан прерывисто и глубоко кивнул. Всё-таки то, что он делал с Чэн Сяоши сейчас, в рамки «сдерживаться» входило только по меркам тех, кто его персональной «Катрины» никогда на себе не ощущал. — И зачем? — он взял лицо Лу Гуана в руки; где-то в это мгновение улетучились накатывающие нотки самобичевания — совсем не такого раскаяния хотелось сейчас Лу Гуану, и пора было это понять. Чэн Сяоши заставил его посмотреть на себя. — Сейчас-то можешь расслабиться. Давай, дай себе волю, — подначивал он. — Тебе же хочется. Смутившись в кои-то веке заметно, Лу Гуан, отнекиваясь, начал было от Чэн Сяоши отстраняться, но тот так заботливо положил пальцы ему на запястье, что затыкать себя стало совсем невмоготу. Лу Гуан, будто прося разрешения, смотрит на Чэн Сяоши не как обычно прямо, и тот, медленно растягиваясь в широкой улыбке, как только он умеет, распростирает свои щедрые объятия ещё раз: даёт, мол, свободу. Его чуть не придушили. Рёбра за такие пассатижи спасибо точно не скажут. Позвоночник, похоже, проломился в нескольких доброкачественных местах, кряхтя Чэн Сяоши о недальновидности его замечаний в сторону тощих ручонок Лу Гуана. Чэн Сяоши осторожно похлопал Лу Гуана по плечу и постарался лечь на спину; лёгкое тело Лу Гуана чуть не повернулось вместе с ним. — Задушишь, котёнок, — прохрипел Чэн Сяоши. Лу Гуан, пробарахтавшись руками и ногами, вскочил — этот жест его неслабо отрезвил. — Плохая идея, — бормотал он под нос. — Нет-нет, ты чего, — успокаивал Чэн Сяоши, — я просто не железный, сломаться могу, — это не помогало. — А, зато знаешь, не такой уж ты и хлюпик. Я-то думал, ты и сока из лимона не выжмешь, а ты вон какой. Лу Гуан неровно усмехнулся. — Ты придурок. — Ага, полный. Ложись давай на меня, — Чэн Сяоши легонько потянул Лу Гуана к себе, и тот без сопротивления упал ему на грудь, точно на жёсткий матрас. Чэн Сяоши прикрыл в блаженстве глаза. — Можешь придумать что-нибудь вместо объятий пока, — он уложил руку Лу Гуану на волосы и стал не то чтобы гладить — водить бездумно туда-сюда. — Давно? — спросил он вдруг. — Что? — Лу Гуан поднял взгляд, но не нашёл подсказок. Решил ответить на то, что показалось правильным. — Может, несколько месяцев. — И с чего бы вдруг? — Чэн Сяоши неверяще прыснул. В ответ — тишина. Чэн Сяоши уже не был уверен, что Лу Гуан над ответом думает, так что решил его подтолкнуть: — Веришь или нет, но я вот, к примеру, всегда к тебе дышал неровно. Ну, не так, как ты, конечно. Не знаю. У меня не очень много друзей за всю жизнь было: Цяо Лин и ты, вот. Девочки мне, конечно, нравились, но, знаешь, думаю, я просто ни с одной девчонкой не проводил так много времени, как с тобой. — В баскетбол с ними не играл, — добавил Лу Гуан. Чэн Сяоши посмеялся: — Это да, — выдыхал он. — И по ночам они мой сонный бред не слушали. — И как ты ходишь в полтретьего хомячить под видосы в ютубе, — Чэн Сяоши расхохотался и пихнул Лу Гуана в плечи. Тот привстал, улыбаясь — и, времени не теряя, оседлал Чэн Сяоши ноги. — Наверное, ты б мне не нравился так сильно, если бы я к тебе так не привык, — Чэн Сяоши уложил руки у Лу Гуана на бёдрах. — Всё время рядом, к тому же, в голове у меня бываешь каждую миссию. Я ж если о тебе подумаю что-то не то, так ты это тут же узнаешь. Вот как-то и приходится фокус смещать, — он изобразил руками работу с объективом. И вдруг Лу Гуан помрачнел. Чэн Сяоши — всё-таки, не идиот клинический — сложил в уме три и три. — С моего позволения ты каждый раз там находишься. У нас всё по обоюдному согласию. Тем более, сам знаешь, я если б как ты был, в одной комнате да одну ванную с тобой никогда бы не разделил. — Думаю, — начал он, — не пару месяцев. Дольше. Чэн Сяоши вопросительно хмыкнул. — Может, как мы работать начали вместе, — он обхватил запястье правой руки — обычно там часы, но вчера он был в душе, и сегодня он их ещё не надевал. — Помнишь, тебе сначала трудно было. Думать о задании, а не обо всём на свете. Такая каша была. — Да, — кивнул Чэн Сяоши пристыженно. — Но потом-то я научился. Даже очень быстро, я считаю. — Да, — Лу Гуан дал ему ещё один повод для гордости. — А я успел привыкнуть. Так что, — он перебирал пальцы сосредоточенно, — когда ты стал держать что-то от меня в секрете, мне стало труднее… — он пытался подобрать слово, и Чэн Сяоши замер, чтобы дать ему эти несколько секунд. — Искать к тебе подход. Труднее понять, в какой момент и что я должен бы сказать, чтоб всё стало хорошо. — Он помогал себе незамысловатыми жестами, как когда объяснял Чэн Сяоши сложные темы в университете; от родства с этим образом внутри у Чэн Сяоши с осторожностью потеплело. Кольцо пальцев не сомкнулось снова — его остановила чужая кисть; она беззастенчиво переплела свои пальцы с чужими в причудливый узор, то разрывая, то соединяясь вновь. — Когда твои мысли стали недосягаемы, мне показалось, что и самому нужно придержать себя, — рука Чэн Сяоши доползла Лу Гуану до локтя и обняла его. — Но пока они ещё были доступны, — Лу Гуан улыбнулся тому осколку воспоминания, — мне показалось, что ты — самый честный и открытый человек из всех, кого я когда-либо мог встретить. Лу Гуан редко говорил вот так. Это ложь. Лу Гуан никогда не говорил вот так, но сейчас у него наконец-то появился повод. Чэн Сяоши не нашёл, что ответить: хоть плачь, хоть смейся, хоть всё вместе. То, с каким трепетом прозвучали слова Лу Гуана, похоже, затронуло все до единой струнки его невинной души. И после этих слов ведь нужно было что-то сделать — что-то, что ничего не испортит, что сделает это воспоминание для Лу Гуана исключительно приятным. Чэн Сяоши опустил глаза на лице напротив и, кажется, придумал. Он приподнимался достаточно медленно, чтобы у Лу Гуана была возможность отказаться. Это ни в коем случае не могло случиться без его согласия и против его воли — в идеальном мире, он должен был сынициировать сам, но после таких слов едва ли хочется делать ещё один шаг. Они с самого начала должны были ходить по очереди: сначала один — чувствует, затем второй эти чувства осознаёт; первый принимает, а другой — признаётся. Лу Гуан наконец открывается, а Чэн Сяоши его за это бережно целует. И это — сюрприз! — ничего не испортило. Лу Гуан опирается на плечи Чэн Сяоши, выпрямляется — тянется, как по струнке. Поджимаются пальчики на ножках, вздымается на вдохе грудная клетка, поднимаются извечно хмурые бровки — опускаются, расслабляясь, веки. Чэн Сяоши целуется жадно — губы хватает, кусает, облизывает. Лу Гуан ему это не больше, чем разрешает — у самого опыт никакущий, так пусть ведёт тот, кто знает, что делает. Отстраняется Чэн Сяоши на содранном выдохе. Первые пару мгновений до него тяжко доходит случившееся, но как только открываются глаза — всё становится ясно. Светится, будто отблики на оконном стекле, Лу Гуан, и пальчики его так напористо и беспрекословно удерживают плечи Чэн Сяоши, и губы так маняще приоткрыты, и румянец такой… такой, ну, девственный совсем! Нетронутый! Совсем настоящий, куда более, чем у Чэн Сяоши когда-либо был. Красным Лу Гуана и так видеть часто не случается, а тут — гляди, не наглядишься. И у самого от такого смущение аж в сердце польку отбивает. — Ещё… хочешь? — выдохнул Чэн Сяоши в два захода. Лу Гуан притронулся к своим губам задумчиво, но чуть ли не тут же повалил Чэн Сяоши на лопатки и навис сверху. Хочет, конечно. И берёт. Когда пытается вести Лу Гуан, Чэн Сяоши с трудом сдерживает смех — от такого взгляд не хочется отрывать, но иначе он точно не сохранит самообладание: снова лоб нахмуренный, глаза закрыты, будто вспоминает ответы на тест; зубы неумело стучат, прикосновения напряжённые, грубые, ещё и язычком своим старается протолкнуться куда не попадя. Чэн Сяоши, конечно, не ухахатывается, но улыбку не останавливает; поцелуя не разрывает, перехватывает за щеку личико Лу Гуана и заботливо продолжает вести — догоняет неопытные губы, сжимает, проводит языком, делает это несложное, на первый взгляд, касание мокрым и сводит тем самым Лу Гуана с ума. Он снова, как тающий ледник, расслабляется. Его небрежное движение тазом вдоль ног Чэн Сяоши происходит необдуманно. Ведомый только долго хранившимися взаперти чувствами, он двигается так ещё раз, и ещё раз, и ещё — пока они целуются, эти короткие толчки не прекращаются. Летние шорты по колено не слишком свободны, полы неприталенной рубашки свисают, открывая живот. Это уже, должно быть, дюженный поцелуй на несчастной кровати, когда пальцы очерчивают край ремешка, когда трение о таз Чэн Сяоши становится очевидным, и когда на это на телесном уровне больше невозможно не обращать внимание. Чэн Сяоши легко толкает Лу Гуана в грудь, чтобы посмотреть на него и увидеть неудовлетворённую потребность в том, к чему мыслями Чэн Сяоши даже в одиночестве и пьяным не доходил. Пусть это так естественно, ведь сердечко колотится не понапрасну, и жар во всём теле из неоткуда не возникает, но Чэн Сяоши тяжело думать о том, на что сейчас — именно сегодня — наконец получивший взаимность, наконец снявший санкции с собственных чувств — Лу Гуан готов согласиться. Как-то это… неправильно. — Лу Гуан. Он стукнулся лбом о плечо Чэн Сяоши и жалобно простонал. — Лу Гуан, глянь на меня, пожалуйста. Даже если это снова станет мучением. Он вздёрнул голову и опрокинул туманный взгляд на Чэн Сяоши, как бокал едко-красного вина на белоснежную скатерть. Чэн Сяоши снова взял его лицо и снова с вполне конкретной целью. Если пока что мозги самого рационального члена их команды плывут, им приходилось предоставить замену; по-хорошему, стоит это делать чуть чаще, чем раз в двадцать один год, но это уже мелочи. — У тебя раньше были отношения? «Что за дебильный вопрос?» — сказал бы кто угодно, только сейчас он был необходим Лу Гуану вместо ледяного душа. Он помотал головой так, как позволяли ему руки Чэн Сяоши. — Значит, и связей не было? С кем-либо близости? Лу Гуан повторил движение заметно менее уверенно. — То есть, у тебя сейчас вот тут, — Чэн Сяоши похлопал большим пальцем Лу Гуана по скуле, — только животная страсть. Молчание. — У меня также было. Уже было. И я не жалею, что не пошёл у неё на поводу, — помотал головой Чэн Сяоши. — И ты не иди. Помнишь? Я из тебя признание выудил, как последний мудила. Я поступил с тобой нехорошо, и, пусть я и в открытую сожалею, пусть я больше точно никогда-никогда так не поступлю, если сейчас ты зайдёшь со мной дальше, ты себе этого никогда не отпустишь. Он приподнялся, чтобы коснуться Лу Гуана кончиком своего носа. — Ты красивый. Ты меня очень, очень, ну вот ну прям очень привлекаешь, но ты же сам знаешь, что не хочешь торопиться. А самого чуть не трясёт от одного его вида. Лу Гуан глубоко вдохнул. Чэн Сяоши подождал, пока тот выдохнет. — Охладил голову? — Лу Гуан кивнул. — Хорошо, — Чэн Сяоши упал обратно. Вместе с ним опрокинулась и болезненно ударилась о реальность собственная тяга внизу живота. — Ну, что, до сих пор хочется, да? — Честно? — Лу Гуан упал лицом в лежавшую неподалёку подушку. То, в какой рогалик он ради этого согнулся, Чэн Сяоши неслабо удивило. — Очень. — Знаю, — выдохнул он. — Мне тоже. Тишина. — Холодный душ помогает. Ещё одна. — Ты пойдёшь? И вот ещё, уже целых три. — А можно с тобой ещё немножко полежать? Че-ты-ре. — Конечно. Пять. «Добро пожаловать!» О, вот и Цяо Лин вернулась.