В лужицах осколков

[ ▶️ Sumie «Speed into» ] Наверное, это даже к лучшему, что теперь они так вот, в трёх разных телах, думает Серёжа, поднимаясь по подъездной лестнице домой. Декабрь холодит морозом, заметает снегопадом, и Разумовский уже предчувствует, как придёт домой, в тепло, как утащит своих рыжих трахаться, предварительно включив видеосвязь с Олегом – муж опять умотал в Москву «на пару дней, Серый, я быстро вернусь». Может, даже ванну на троих организуют. ...Но когда вселенная была к нему добра? Ещё только занеся руку с ключом над дверным замком, Серёжа слышит крики. – Да ёбаный ты блять, – раздражённо шипит он себе под нос. Похоже, планы на хороший вечер похерены, а Птица получит по жопе в самом неприятном смысле этого слова. Разумовский устало приваливается лбом к двери и застывает так на несколько секунд. Тепло родных тел теперь кажется далёким, а домой идти не хочется. Но Птицу отругать надо, конечно... – ...и Олег тоже! А ты вообще мудак! Ты меня не любишь! Олег и Серёжа хотя бы делают вид, что им не похуй на меня, а ты... только орать и трахать умеешь! Разумовский ошарашенно застывает, не донеся руки до замка. Это что, не Птица орёт? Ох, блять... – Ты только в серёжином детстве был хорошим! А потом, блять, а потом... ты должен был его защищать! – слышится звон разбитого стекла, а голос у Тряпки срывается. – А ты чуть не грохнул единственного его любимого человека! За грязным подъездным окном бушует метель. Скоро новый год, вспоминается некстати Серёже. Олег вернётся через пару дней, ещё успеют подготовиться. – Серёжа такой же как ты! – доносится будто издалека. – Как что случилось, так Тряпка выйди, Тряпка терпи, Тряпка плачь и унижайся! А когда всё хорошо, то сиди внутри и не смей показываться! Меня ведь стыдятся! – что-то снова звенит о стену. – Ведь плакать это не для мужиков, да?! Я ведь ребёнок! Как трахать ребёнка, так все горазды, а как... – Хватит. Успокойся, – наконец говорит Птица. Серёжа с отдалённым удивлением обнаруживает, что впечатался лбом в холодную дверь, зажал в озябших пальцах ключи, так что бородка отпечаталась острыми зубчиками на ладони. В висках пульсирует тупой болью, но ещё хуже – под рёбрами, там, где понимается, что в словах Тряпки есть правда. – Как несправедливо, – тихо говорит Птица. Голос у него необычно тоскливый, рвёт сердце: всё-таки слишком они трое едины, чтобы разделять эмоции друг друга. – То, что я не ною о своей любви, разве это значит, что я тебя не люблю? Господи, если бы только Олег сейчас был здесь, думает обречённо Серёжа. Совсем не замечает, как из глаз постыдно начинает течь – хочется привычно спрятаться под крылом Птицы, как в детстве, позволяя Тряпке выползти наружу и переждать бурю. Но, это осознаётся быстро, теперь не прокатит. Теперь нужно решать всё самому. – Если бы ты мне нужен был только для ебли, я бы выгнал тебя, – говорит тихо Птица; из-за толстой двери слов почти не разобрать. – Думаешь, я не нашёл бы с кем потрахаться? Другие дадут и без этого всего нытья, и сырость разводить не будут, – бурчит пернатый ещё тише. – Раз не выгоняю, значит нужен. Кто-то всхлипывает – Серёжа не знает, он сам, Тряпка, а может даже Птица, чёрт их разберёт. Только Серёжа тихо вздыхает и, наконец, отлепляется от двери. Пальцы дрожат, когда он отпирает. Тусклая лампочка в прихожей мигает противно. На полу, кажется, вся их посуда в виде осколков, а за окном – снежное светопреставление. Две пары глаз тут же уставляются на Серёжу: заплаканные оленьи и подведённые, с размазанной тушью. Разумовский бросает пакет с продуктами на пол и под удивлённый вздох (всех троих, кажется) притягивает Тряпку к себе, стискивая в крепких объятиях. – Дурак мелкий, не смей думать, я не люблю тебя, – шепчет он отчаянно в спутанные длинные волосы. Те рыжим пухом лезут в рот, но Серёжа даже не обращает внимания. – Или что Олег не любит... и этот петух рыжий... – Эй! – ...мы любим тебя, слышишь? – Разумовский немного отодвигает от себя ошарашенного Тряпку и соприкасается с ним лбами. Смотрит прямо вглубь небесно-светлых глаз, стараясь во взгляде передать всё, что чувствует. – Мне жаль, что я так раньше с тобой поступал, Лисёнок, мне... мне очень жаль, правда. Прости. И под шумный вздох рыжего чуда мягко целует податливые губы, с отчаянием вкладывая в поцелуй намного больше, чем получается выразить словами. Когда он отстраняется, Тряпка выглядит несмело-радостным, но за их спинами вдруг слышится хлопок двери. – Птиц ушёл в спальню, – говорит очевидное Тряпка. Лицо у него становится вмиг виноватым, даже кончики ушей краснеют. – Я ему столько наговорил... он обидится, я же... – Тише, Лисёнок, – твёрдо говорит Серёжа. Если никакого Олега тут нет, чтобы их всех держать на плаву, он справится сам, он взрослый. – Пойдём, поговорим с ним. Он ещё раз коротко, успокаивающе целует поджатые Тряпкины губы и крепко берёт за руку – пальцы у обоих одинаково холодные. *** Свет просачивается в спальню узенькой полосочкой, и в его жёлтом свечении почти ничего не видно, лишь в углу они замечают сгорбленный силуэт. Птица сидит в углу прямо на прохладном ламинате, там, где ковёр заканчивается, обернув себя крыльями, как коконом – и Тряпка, и Серёжа знают, что, кроме Олега, никому не удастся под него пробраться. Поэтому садятся по обе стороны от пернатого, чтобы не дать сбежать. Молчат. – Прости, – предсказуемо не выдерживает Тряпка. От былого злобного запала не остаётся и следа, он едва ли не плачет. И вдруг бросается Птице на шею, сминая перья мягкими ладошками. – Прости, Птичка... я знаю, что ты меня любишь, ну, прости, я не хотел этого говорить! – Если бы не хотел – не сказал бы, – бурчит Птица из своего убежища, и голос у него подозрительно дрожит. Тряпка смолкает, сжимаясь в комочек. – Слушай, давай поговорим по-взрослому, – просит тихо Разумовский. Осторожно гладит то место, где предполагается плечо, но Птица дёргает им, сбрасывая чужую ладонь. – Я позвоню Олегу и расскажу, что вы тут устроили, – раздражённо бросает Разумовский, хмурясь. Это, конечно, срабатывает, и из перьевого кокона показывается заплаканное лицо с размазанной по щекам подводкой. – Слушай, Птиц, – мягче говорит Серёжа, незаметно двигаясь ближе. – Мы все в прошлом натворили хуйни, но сейчас мы оставили это там, в детдоме, в армии, в Венеции, даже в Сибири... и Олег тоже оставил. Сейчас мы здесь, у нас есть такое выстраданное спокойствие, поэтому, пожалуйста... пожалуйста, Птиц, давайте будем жить спокойно, хорошо? – Тоже мне Леопольд... давайте жить дружно... – бормочет Птица. Он с тяжёлым вздохом роняет голову на серёжино плечо, закрывает глаза – Серёжа чувствует, как рыжее каре щекочет щёку, шумное дыхание – шею, и сам медленно успокаивается. – Иди сюда, плакса, – наконец тихо говорит он, за руку притягивая Тряпку к себе. Тот прижимается всем своим дрожащим телом, перебирает в пальчиках блестящие чёрные перья. Птица шумно втягивает носом запах его детского шампуня («без слёз», как обещает производитель) и шепчет: – Я типа, это, ну... люблю вас. Всех троих. Вот, – неловко говорит он, нервный смешок слетает с кривящихся губ. Тряпка ахает, вскидывая на него огромные светлые глаза, и тут же бросается зацеловать всё его лицо, стереть ладошками грязную косметику, и они, целуясь, даже не замечают, что Серёжа выскальзывает из спальни. За окном шумит пурга, теменью застилая всё вокруг, даже ближайший фонарь из окна не видно. В темноте прихожей, перешагивая через лужицы осколков, он добирается до пакетов с продуктами и вытаскивает чупа-чупс для Птицы, киндер для Тряпки и чипсы для себя. Эх, вот бы Олег был здесь, вот бы закончил дела на пару дней раньше и вернулся сегодня... они бы встретили его, уставшего с дороги, вчетвером забрались в ванную, долго грелись бы, а потом в шесть рук заласкали своего Волче, по которому так сильно скучали... Но никакого Олега тут нет, с грустью думает Разумовский, и отмокать в ванную они пойдут втроём, а трахаться, наверное, потом и вовсе не захочется. ...Серёжа перешагивает назад через осколки битой посуды, скрываясь в спальне, и не слышит, как в дверном замке поворачивается ключ. ~