Почему он спал?
Пока его чувства не обострились.Сколько прошло времени?
Зандик резко открыл глаза и ещё быстрее подпрыгнул со своего места. Нет ни красного, ни чёрного; его копьё неизвестно где, а одежда не его; свет чужероден, а звуки метели едва распознаются им, как таковые.Где он?
— Зандик, — голос твёрдый и чёткий; он знает его, и знает руки, которые появляются в его поле зрения, чёрные перчатки со вставками синего, одно кольцо на левой руке. Он смотрит выше, на левую ключицу, гидро светится плавленым синим там, где он надеялся его найти. Тридцать четвёртый без маски, что необычно для него; он один из тех, кто ненавидит своё отражение в зеркале. — Будешь добр, убери скальпель от моей шеи, — Зандик моргает; он едва ли помнит, когда успел украсть чужое оружие и приставить к горлу; красные глаза умиротворяюще спокойны и терпеливы; Зандик делает первый вдох, затем долгий выдох. Металл звонко падает на пол, это оглушающе и приятно, звуки по-прежнему ошеломляют. — Спасибо, — благодарят его и улыбаются. Зандик не думал, что так изголодался по нежности. Он утыкается другому сегменту в грудь, колени не подгибаются и он готов встать, идти и сражаться. Копья нет-нет-нет в его руке. Там воздух, который едва ли может послужить надёжным оружием для него. Тридцать четвёртый берёт его руки, останавливая его беспорядочный стук по бедру. Его голову поднимают и он не сопротивляется. На лбу отпечатывается мягкий поцелуй и гидро проникает в его тело, успокаивая нервы. — Ты проснулся слишком рано, — ему шепчут, и Зандик думает, что готов закрыть глаза обратно. Это страшно. Время давно не было его хорошим другом. — Отдохни ещё. Он не хочет, ему так многое нужно сделать, столько разобрать, ещё больше рассказать. И работа, Архонты, его работа. Не говоря об исследованиях письмён мёртвого и безбожного народа, которые он обязан переписать, пока они не выскользнули из его сознания, как всё остальное. — Зандик, — он понимает, что сидит, тридцать четвёртый держит его за щёки; он думает, что хочет ощутить его кожу, а не перчатки. Тридцать четвёртый молчит, думая о чём-то, что Зандик не слишком готов разбирать, но он чувствует чужие тревогу и недовольство. И тогда его взгляд смягчается. — Тебе надо отдохнуть, — повторяют ему, он следит за тем, как мягкое солнце блестит в красных глазах, — сделаешь это ради меня? Когда Зандик умел им в чём-то отказывать? Он кивает, позволяя себя укутать в одеяла, но ловит тридцать четвёртого за сине-чёрный галстук (опять же, единственный из них с удавкой на шее) с большей силой, чем у него имеет права быть. Зандик считает, что он заслуживает свой полноценный поцелуй на ночь. Чужие губы такие теплые, что он готов почти проснуться и касаться-касаться-касаться этого тепла. Он этого не делает. — Хороших снов, — желает Зандик тридцать четвёртому, утопая во тьме более приятной, чем он её знает.***
В Бездне он не видел снов. Он никогда не спал, лишь позволял разуму блуждать, а телу доверял исполнять рефлексы, убивая, убивая, убивая всех, кто станет на его пути. Логическая часть его разума, полная знаний из книг, назвала это диссоциацией. (Так несвойственно для него, для любого из сегментов, и даже оригинал предпочитал не уходить в свои мысли дольше чем на час. Зандик продолжает считать. Он знает, что отключился более, чем на несколько дней, и его искусственные нервы ноют об отдыхе. Он идёт дальше. В темноту.) Поэтому сны для него что-то новое за слишком долгое время. Как ни странно, они полны не Бездны, тьмы и слишком-слишком-слишком большим количеством, проникающим в его кости, яда магов бездны. Синий, так много синего. (Он помнит, как старался избавиться от яда, не имея при себе ничего, кроме ножей. Бездна так пуста, а чёртова враждебная энергия дендро ползёт внутри его вен. В Бездне нет ничего, чем бы он мог воспользоваться; в его голове есть формула противоядия, которая существует только раздражать его. Всё что у него есть это древний метод лечения, не эффективный и плачевный — кровопускание. Зандик был достаточно построен, как человек, чтобы возобновить кровяные тельца, но недостаточно не-человеком, чтобы не испытывать галлюцинации от потери крови и кислородного голодания. — Почему ты не покончишь с этим? Если мужчина, что вывел его наружу, был соткан из осколков звёзды, то тогда он встретил саму звезду. Космически холодную и одинокую. У звезды человеческое тело, обманчиво слабое и юное, как будто бы Зандика могла обмануть внешность, когда он так хорошо чувствовал чужую силу. Звезда склоняет голову, опускаясь рядом с ним, у Зандика болят виски и головокружение подкрадывается со всей тактичностью буйвола в Сумеру. — Ты один, — говорит звезда, когда внимание Зандика переключается на перо в серьге, качающейся без ветра, — ты ранен, ты брошен и забыт. Тебя никто не ищет и ты не сможешь найти выход. Почему ты ещё здесь? Есть ли что-то, почему ты ещё жив? Можешь ли ты верить, что вернёшь это что-то? В нём нет злого умысла, это слова существа, ничего незнающего о людях, кроме их внешнего облика. Незнающего об эмоциях. Незнающего о глупых упрямых людях, среди которых он определённо был. — Не твоё собачье дело, — это то, что заслуживает от него призрак его умирающего разума, когда «юноша» поднимается на ноги, вздыхая. Звезда оставляет синие следы из его крови во тьме. — Попробуй подумать об этом и ответить мне, когда я найду тебя снова. Зандик забывает об этом через десятилетие, как о бреде.) Но сны приходят, и это худшее, что могло случится с умным человеком. Ловушка собственного разума, полного страха. Он просыпается без крика, но тяжело дыша, когда оглядывает своё окружение. Ему кажется, что его тело горит, что его вены кипят изнутри. Ему нужен клинок. Если яд проникнет слишком глубоко — это будет плохо. Тогда он начнёт видеть сегментов, живых или мёртвых; двадцать седьмого посреди этого, и этот непрекращающийся смех. Он царапает кожу, если нет ножа — он справится ногтями или зубами, когда придётся, ему просто надо избавиться от этого. Яд заставляет его мечтать. Яд заставляет его думать, что всё в порядке. Яд заставляет его поверить, что он выбрался. Он знает, что никогда бы не выбрался из Бездны; он принял это; смирился с этим. Анемо пролетает над его головой и он инстинктивно пригибается, пытаясь сбить противника с ног, скатываясь на пол; враг уворачивается, анемо снова летит в его сторону, подобно цепям; ему приходится толкнуть вперёд стул (хотя он не был уверен, что тот настоящий; он не уверен, что в этой комнате настоящее). В его руке появляется железный поднос, украденный с журнального столика, скинув на пол фарфоровый чайный набор. Зандик, в любом случае, быстрее большинства своих врагов, поэтому кидает поднос, будто тот был метательным диском или его давно потерянным ножом, когда тонкое одностороннем копьё разрезает поднос. Зандик узнаёт это копьё. Ещё бы. Он участвовал в его создании. Менее тяжёлое, чем его, из тягучих материалов, способное направлять ветер через свою структуру и изменять его форму. — Архонты… Зандик бледнеет, когда его глаза проясняются. Тридцать второй стоит перед ним, со своей неизменной медицинской маской, недовольно хмурящий брови, когда синяя кровь стекает по его брови на глаз, пропитывая медицинскую маску. — Прости, я… — Зандик перепрыгивает через столик и кресло, чтобы добраться до тридцать второго, его руки дрожат, — ты в порядке? Тридцать второй снимает маску, прикладывай её к порезу, кивая. Зандик снова оглядывается, наконец узнав комнату, в которой находился, и вытащил одну из аптечек в комоде. Он заставил себя выдохнуть, чтобы его руки перестали дрожать. Конечно, тридцать второй не винил его; эти красные глаза редко были жестоки к нему; но сожаление пришло куда легче, любого другого положительного чувства. — Мне жаль, — повторил Зандик, — мне жаль, мне так жаль, — снова и снова, пока рана не была зашита, не более семи швов. Его руки дрожат. Его белые латексные перчатки, которые он достал, теперь с проблесками синего. И он… Тридцать второй щелкает его по лбу. Неболезненно, но достаточно, чтобы его голова покачнулась. Зандик смотрит на него: если кто и умел выражать эмоции взглядом — это тридцать второй. Единственный из сегментов, которого оригинал оставил с болезнью, что сломала голоса всех остальных до приятной хрипоты — сам тридцать второй в итоге оказался немым. Голосовые связки были достаточно повреждены, чтобы не иметь возможности их заменить. И это не то, что на что оригинал хотел тратить время, рассудив о дополнительной точке зрения. (В конце концов, им пришлось выучить язык жестов; не то, чтобы они потратили на это дольше двух дней, но лично у Зандика тогда едва ли было свободное время). — Извини, — Зандик извиняется ещё раз, и тридцать второй беззвучно фыркнул в его сторону. С его колен забирают аптечку, тридцать второй стряхивает оставшуюся чёрную перчатку, не заляпанную кровью, и надевает такие же одноразовые и белые. Зандик не знает, что сказать, когда тридцать второй берёт его руки и смывает его кровь. Он не расцарапал достаточно, чтобы добраться до вен (или кости, как в прошлый раз), когда тишина опускается на них тёплым полотном. Он обходится без швов, но с туго перевязанными бинтами. Тридцать второй держит его руки крепко, поднимая на него взгляд. Зандик не думает, что сможет объяснить это. Может быть ему стоит извиниться ещё раз? Или поблагодарить? Приходит внезапная мысль, которая заставляет его искажённо улыбнуться: — Привет, — тридцать второй удивлённо моргает на него; Зандик думает, что его глаза снова слезятся; ему точно придётся что-то сделать с этим в будущем, — я вернулся. Потому что он подумал, что ещё никому из них не сказал этого. Тридцать второй обнимает его в тишине, пока Зандик глубоко вдыхает запах спирта.***
— Я хочу, чтобы ты знал, — продолжает двадцать четвёртый, узурпировав единственное кресло в комнате, — с ними было невозможно поладить. Двадцать пятый издаёт недоверчивый смешок, не отвлекаясь от нарезки фруктов. — Ха, прошу прощения? Со мной сложно работать? Забавно это слышать от того, кто сбежал на месяц в тайгу. Зандик хочет уточнить, но двадцать шестой уже перехватывает инициативу очередного спора, одновременно перевязывая его вчерашние бинты на новые. — В отличии от вас, бездари, мне приходилось работать за троих, пока вы двое, либо прохлаждались, — двадцать пятый был в шаге от того, чтобы швырнуть в другого сегмента нож, — либо избегали Создателя, как чуму. — Помни, — произносит двадцать пятый и передаёт Зандику тарелку с яблоками и закатниками, прямиком из Мондштадта, — я был тем, кто ходил от имени вас двоих к Создателю. Никчёмные трусы. — Я попрошу тебя захлопнуться, — двадцать четвёртый усмехнулся из-под своей маски, — я не сбегал, а лишь увернулся от пули, — он пожимает плечами, когда двадцать шестой рядом с Зандиком бормочет себе под нос о настоящих пулях для сегмента; Зандик хлопает того по руке и нежно гладит по открытому предплечью. Это успокаивает его; сегодня обойдёмся без трупов. — К тому же, рано или поздно нам бы пришлось проверить ту фабрику в Ли Юэ. Тарталья там всё разрушил. — Ты же восстановил её? — уточняет двадцать пятый более лёгким тоном. — Конечно, — также быстро отвечает двадцать четвёртый. — И не забыл не отключить ни одного стража снова, верно? — спросил двадцать шестой, довольный холодом чужой руки. — За кого ты меня принимаешь? — ухмылка двадцать четвёртого такая дерьмовая, что Зандик просто смутно рад, что это не его проблема прямо сейчас. — За пустоголового ребёнка? — тут же добавляет двадцать пятый, вертя кухонный нож меж пальцев, его плечи дрожат, когда он смеётся, и наклоняет голову в сторону от смертельного клинка, брошенного ему в голову. — У нас нет даже секунды разницы в возрасте, — и этот факт режет Зандика. Двадцать седьмой забрал тогда каждого из них. Оригинал вернул их, но каждый из клонов был новым в своём создании. Семь лет, да? В Тейвате это было всего семь лет назад. Может быть, восемь. О, это было так давно для него.В конце концов, он провёл в Бездне намного больше времени, чем с любым из них.
Эта мысль заставляет его издать смешок. Бессмысленный и отчаянный. Даже в Бездне он давно прошёл стадию подобного смеха; это слишком походило на двадцать седьмого для его уха. Он закрывает глаза и делает вдох. Когда он снова открывает глаза, младшие сегменты смотрят на него. — Нам позвать нашу русалку? — обеспокоенно уточняет двадцать четвёртый, прищурившись, но всё такой же неучтивый, как и двадцать второй. Архонты, что ему с ними делать? И нет, он не готов видеть тридцать четвёртого. — Не стоит, — отвечает он, едва ли успевая остановить их спланированный заговор. — Я всё равно ему сообщил, — отвечает двадцать шестой рядом с ним. — А я нашему тихоне, он будет поближе, — добавляет двадцать пятый, сложив руки на груди. Не менее неучтивый, чем его возрастно-молодая версия. — Что насчёт зажигалки? — интересуется двадцать шестой, и трое сегментов одинаково склонили голову на бок, ровно через два биения сердца они синхронно помотали головами. — Плохая идея. — Он слишком навязчивый. — И неуправляемый. — Даже не верится, что он один из нас. — Согласен, он просто не подходит нам. Как он с русалкой вообще могут находится вместе? — Я тебя умоляю, ты не слышал эти слухи? Выходи хоть иногда из пещеры. — О-хо-хо-хо, не тебе мне это говорить, чёртов подземный червяк!.. Двадцать шестой встаёт и проходит между двадцать пятым и двадцать четвёртым, отводя их друг от друга. — Выдыхайте, сплетницы, мы всё-таки в палате больного, — этого достаточно, чтобы остудить их, и двадцать четвёртый двигается в направлении двери. — Раз такое дело, то мне стоит сходить за оригиналом, пока он не убил всех нас за то, что мы его не проинформировали. Снова. — Ты просто вытащишь упыря по пути на свет, — значит тридцать пятый поселился в его кабинете, Зандик так сильно должен ему, — и кинешь во тьму. — Вы такие драматичные дети, — вздыхает двадцать шестой. — Не сравнивай меня с ним и с собой! — получилось на удивление синхронно между ними; с одним голосом это было похоже на отзвук. Двадцать четвёртый и двадцать пятый встретились взглядом, злым и ненавистным, буквально идентичным во всём, прежде чем развернуться и разойтись. Зандик даже не успел сказать, что к нему никого не стоит звать. Эти трое — слишком большая сила, когда объединяются. Жаль, что это происходит только для того, чтобы строить козни против него.***
Первое о чём он думает, когда оригинал доходит до него: он выглядит усталым. Это то, что заставляет его потянуть того в постель. Кажется, сейчас середина ночи, когда он ловит взгляд луны; такая же, как в тот далёкий день, через прорези плотных штор; дыхание Дотторе на его шее, горячее и влажное, чужое сердце бьётся в точке пульса, когда он находит её. Зандик переворачивает их, оседлав оригинала, когда тот лишь продолжает смотреть на него. Зандику кажется, что у Дотторе стало больше морщин и проросла неряшливая щетина, которую, как он прекрасно знает, оригинал ненавидит. Неухоженность — первый признак пошатнувшегося ума. То, что все они стараются избегать в меру своих возможностей. Зандик не двигается, когда чужие руки скользят под его ночную рубашку, по коже, полной множества шрамов, которые оригинал не видел, и не знает, как он их получил — не то, что бы Зандик стремился рассказывать об этом; он не хочет признаваться, что едва ли помнит об этом, потому что это случилось слишком давно. Зандик всё ещё едва ли может осознать, что это реально, когда стягивает рубашку и бросает куда-то в сторону пола. Оригинал садится, целуя его в шею, ведя языком по его шрамам, от верха к низу. Так странно, что нет ни слова между ними, чего никогда не бывало раньше. Впрочем, как и нежности, и осторожности. Но это не неприятно, признаёт Зандик.***
— Как долго тебя не было? — спрашивает у него оригинал, когда рассвет касается их окон, и Зандик, как и последние дни, не может оторвать от этого обыденного зрелища взгляд. Дотторе задаёт вопрос так, чтобы именно Зандик выбрал временную отметку, любое время, какое захочет. Но Зандик знает, что оригинал поймёт, врёт ли он. Это вопрос с подвохом. Как и всегда; как и всё, между ними; ним и оригиналом, ним и сегментами. Он видел подобное не впервые. Иногда ему кажется, что в его руке всё ещё его копьё, а ноги всё ещё идут. Иногда его разум блуждал так долго, что он видел сны наяву.(— Можешь ли ты верить, что вернёшь это что-то?)
— Не знаю, — ответит Зандик, не отрывая глаз от окна, покрытого инеем.Потому что он не думает, что действительно покинул Бездну.