Пламя во плоти

Таргариены - не люди. Так думает каждый бедняк, каждый торговец, каждая прачка и прочие далекие от истины жители Королевской Гавани, когда драконы, управляемые не людьми, богами пролетают над домами, порой так низко что цепляют хвостами черепицу крыш. Те, кто имеет хоть какое-то отношение к королевской семье, так не думают. Но знают. Уверены, каждый день воочию наблюдая своих посланников Семерых. Таргириены ближе к богам, чем к людям - и это выражается во всем. В особой валирийской внешности, в языке, в поведении, в связи с драконами. Хотя очевиднее всего они выделяются именно внешне, и дело даже не в знаменитых платиновых волосах и фиалковых глазах. У каждого сына и дочери дома Дракона на коже - доказательства их общей крови. Общей с драконами. Языки пламени, ползущие по телу. Обычно на пару тонов темнее кожи, извилистые, тонкие, изящные - они появлялись местами и с возрастом абсолютно хаотично, напоминая и дым от пламени, и чешуйки драконовых панцирей одновременно. Мейстеры в своих книгах пишут об особых родовых пятнах, присущих практически каждому выходцу королевской семьи, однако ни один из авторов этих произведений не имел чести изучить это явление особенно тщательно. Потому вся информация, которую Эймонду удалось выудить из книг библиотеки Красного Замка, разочаровала его еще в далеком детстве. Когда он убедился, что не чувствовать тепло случайных касаний слуг, рукопожатий лордов и даже ласковых объятий матери ненормально. Он поздно это понял. Позднее, чем Эйгон, страдающий, наверно, этой же проблемой. По крайней мере, именно такие выводы и напрашиваются. Ведь зачем-то он трогает этих служанок, хватает и тут же отпускает, будто теряя интерес. Но, конечно, братья никогда это не обсуждали. Эймонду, в общем то, не с кем это обсудить. Спросить, что правильно, а что нет. Что так и должно быть, а что - его ущербность, такая же, как и отсутствие глаза. Со своим старшим братом он никогда не был достаточно близок, чтобы обсуждать такие личные вещи. Хелейна, как и Дейрон, с детства чувствовала тепло, а ее беловатые узоры оплетали щеки и губы, струились будто паром дальше, переходя в пепельно-белые волосы. Эймонд считал это красивым, хотя служанки только еще больше шептались о ее странностях. Эймонд их не бил, как мать, наотмашь, но всегда говорил ей если случайно слышал что-то подобное, потому принцесса со временем стала скучать в обществе старых, молчаливых и видавших многое дев. Именно от Хелейны он узнал, что люди, оказывается, теплые. Мать на его слова лишь сурово поджимала губы, наверняка проклиная таргариенскую кровь, но все еще продолжала касаться их с Эйгоном так же, как и раньше. Будто ничего особенного малыш-Эймонд ей не сказал. - Это небольшая плата за твое великое будущее, мальчик мой - шептала она ему, когда он искал у нее утешение. Эти моменты - самые фантомно-теплые, что мелькают в его детстве. Но детство заканчивается когда он получает дракона и лишается глаза - и вместе с тем в его жизни происходит что-то невообразимое. До ужаса странная, незнакомая смесь чувств пронзает тело когда мелкая девочка-бастард, дочь сводной сёстры, полощет его ножом по лицу, защищая своего родного брата. Это чудовищная боль от пореза, ощущение текущей крови и чего-то еще по щеке, и вместе с ними - что-то странное, впервые ощущаемое, до ненависти приятное, когда в ту же секунду ее пальцы задевают кожу. Непонятные пальцы непонятной девчонки. Нехолодные. Впоследствии Эймонд списывает это на болевой шок. Или просто выдумки фантазии, или боги знают что еще. Однако мелкая шавка, лишившая его глаза, все равно укореняется в мыслях как сорняк в саду. Он убеждает себя, что это от пламенного желания мести, а вовсе не из стремления понять, что же тогда перевернулось в нем самом, внутри груди. Прикосновения мейстера, зашивающего его рану, привычно-ледяные, нежные объятия матери такие же обычные, а внезапное воспоминание, что девчонка - младшая сестра бастардов Рейниры и сама бастард с именем Висенья - горячит саму его кровь прямо как пламя дракона или ожог от печи. ××× Время, когда в, пусть и холодных, но все же родных руках матери можно было найти утешение, давно прошло. Красный замок потихоньку готовится праздновать девятнадцатые именины второго сына короля. Эймонда, впрочем, собственный праздник мало волнует. Он все так же проводит дни в привычной рутине тренировок, занятий у мейстеров и полетов с Вхагар. Разве что, в последние дни с его отметинами начало происходить что-то странное. Он уже давно привык к своим меткам, изучил их пристально, миллиметр за миллиметром еще в те дни, когда они появились - в течении недели после того как он заполучил наконец дракона. Неброские, светлые словно старые шрамы, языки пламени, оплетающие предплечья и немножко заходящие на грудь. Когда-то он стоял перед зеркалом, уверенно обводя пальцами каждый островатый завиток - одновременно в ужасе от того, насколько они похожи на шрам, уродующий его лицо, и в благовении перед необъяснимым удовольствием - да, я Таргариен, вот она, родовая кровь проступает сквозь кожу, делает меня драконом. Однако демонстрировать их, открывать на обозрение всем он не собирался. Что-то претило ему показывать эти отметки, похожие на шрамы, похожие на уродливый след от ножа той бастардки. Прошлое горькими воспоминаниями колет в затылке, вторит ощущениям тонких впивающих игл по коже, и Эймонд усилием воли переключается, задумывается о другом. Долгое время отметки его не тревожили, но в последние дни узоры на коже воспалились будто открывшиеся раны. Боль, сначала легкая, зудащяя, как после долгих тренировок мечом, за несколько дней переросла в ощутимую, неясную, беспричинную. Эймонд сравнивал эти ощущения с раскрывшимися порезами или ожогами, но беловатые изворотливые полосы внешне никак не изменились. Мейстеры в таком случае были бесполезны, да и даже знай они лекарство от этого внезапного недуга, Эймонд все равно не обратился бы. Слишком личное - показывать кому-то слабости. Слишком личное показывать кому-то свои сокровенные особенности. Эймонд застыл на пару мгновений перед поворотом к покоям отца, набирая в грудь воздуха. И зашагал. Резко, уверенно к дверям. - Отец желает меня видеть. Если стражники и удивлены, то вида не подают. Равнодушно распахивают двери и закрывают обратно как только он за один большой шаг переступает порог. Направляясь к своей цели через всю большую приемную залу, Эймонд задается вопросом, как скоро его матери доложат, что он в покоях короля. Конечно, в этом нет ничего запрещенного, ведь король все-таки - с горькой усмешкой думает он, - их отец, хоть и прикованный к кровати тяжкой болезнью. Впрочем, что сейчас, что до этого, отцовских чувств в их сторону он почти не проявлял. Не это его сейчас должно волновать, напоминает он себе. Он пришел за книгами, за дневниками и личными летописями прошлых Таргариенов, которые хранятся не в библиотеке, а в личных покоях короля. Эймонд давно уже понял, что информацию об отметках, присущих почти всем обладателям драконьей крови, искать нужно не в талмудах мейстеров, чьи труды основывались в основном на их собственных рассуждениях, а в прошлом - у тех, кто лично сталкивался с этим. Конечно, он мог бы спросить отца, единственного живого Таргариена в Красном Замке, кто мог бы ему хоть как-то помочь. Однако... зачем? Зачем королю тратить время на незначительные проблемы второго отпрыска второй жены? А зачем ему, Эймонду, делиться чем-то настолько личным с этим, по сути, незнакомым человеком? Невеселые мысли бурили его голову изнутри, руки, закрытые черной тканью тренировочного камзола, прорезала сама кровь. Быстрыми движениями пальцев он проходится по корешкам книг и сшитых пергаментов, иногда откладывая то, что могло содержать интересующие его сведения. В любой момент сюда может зайти мать, встревоженная его внезапным посещениям короля или просто решившая его проведать, и тогда пришлось бы объясняться, что он здесь делает и зачем. Посвящать ее в подробности он не хотел, тем более, она бы, не сумея помочь иным способом, пригласила бы мейстера. За спиной, в тишине покоев раздался отчетливый скрип двери, неторопливый и протяжный. Эймонд, за секунду успевший проклясть всю шпионскую сеть королевы, медленно повернулся, сохраняя отточенное годами жизни при дворе хладнокровие. Если бы он не был так увлечен раздумьями о мемуарах предыдущих правителей, то заметил бы, что шум исходил не от внешнего прохода, ведущего в коридор. Потому он на секунду замялся, увидев приоткрытую в спальню короля дверь. И его самого, укутанного в болтающийся на нем халат и опирающегося на резную трость. Эймонд не сильно интересовался здоровьем короля, ему было достаточно обрывков новостей из разговоров матери и деда - Визерис прикован к постели и не в состоянии ходить. Секундная заминка, в которую Эймонд успевает и удивиться, и оценить всю неловкость своего положения, заканчивается его резковатым поклоном и приглушенным "Ваше Величество" Король, до этого стоявший неподвижно и смотревший будто сквозь него, оживает и, махнув тонкой морщинистой кистью, - Полно, мальчик мой, здесь не перед кем соблюдать этикет -  медленной походкой, опираясь на трость, движется к нему. Эймонд собирается положить обратно на стеллаж свиток с потертым, едва различимым названием "Таргириенская кровь сквозь века" который он держал до этого, однако подошедший король аккуратно кладет свою руку поверх его. Юноша машинально рассматривает сухую, старческую ладонь, то ли дрожащую, то ли гладящую его сжатую кисть, и поднимает взгляд на лицо короля. Тот улыбается, с мутных глаз будто спадает поволока. - Ты так вырос, Эймонд - и он не знает, что на это ответить, как отреагировать. Но король будто и не ждет ответа, он смещает руку так, чтобы свиток лег в его ладонь, и Эймонд поневоле отпускает свою руку. Король подносит свиток к своему лицу, чуть щурится, пытаясь разглядеть название, и одновременно спрашивает - Ты что-то хотел, мальчик мой? Эймонд уже собирается соврать, что хотел зайти к нему, проведаться о здоровье, хотя по правде говоря он даже не ожидал что увидится сегодня с королем, и уже давит колющее внутри неприятное чувство то ли вины, то ли разочарования, собираясь заговорить, когда как... Король резко вздрагивает, с губ его срывается хриплая усмешка - Ох, один из трудов Алисанны Доброй... - он переводит проницательный взгляд на сына - так ты интересуешься нашими Знаками? - Нет, Ваше Величество, я просто... Однако громкий стук трости о пол перебивает его, а на лице короля обращуются морщинки секундного недовольства - Мальчик мой, я же сказал... кхе..- он отворачивается, грузно садится в кресло неподалеку, у окна, вновь обращая свое внимание к явно растерянному сыну - ... что можешь откинуть прочь все эти надоедливые формальности. Эймонд настороженно кивает - Да,... отец. Король, услышав это, чуть поднимает уголки губ и осторожно откидывается на спинку кресла. - О чем я... Ах да, сын мой, о метках... - в его глазах, на миг обращенных от окна к Эймонду, скользит лукавство и нечто такое, что вызывает у юноши интригующую настороженность. Он подходит ближе, останавливается у окна, показывая, что готов слушать. В конце концов, думает он, король видимо ничего не собирается у него спрашивать, только поделиться чем-то, что знает сам. Эймонд отказывается признаваться даже себе, что это тихое "Ты так вырос, Эймонд" и сухое, приятное, хоть и холодное, прикосновение к его руке задело в его душе что-то ранее несуществующее,... как он, по крайней мере, думал. - Я, когда впервые встретился с Эйммой, тоже заинтересовался записями наших предков о... хм, характерных знаках отличия... "Эймма?" Эймонд напрягает память. Урывками всплывают воспоминания о первой жене короля, умершей родами еще до того, как он родился. Кажется, слуги шептались, что он... любил ее? Король, между тем, продолжает - ...у тебя, сынок, болит наверно что-то? И от этого невинного, но внезапно правдивого предположения у Эймонда проходит дрожь по телу. - Н-нет, отец... Но тот смотрит добродушно, чуть сщуренно, с хитрой улыбкой, так, как смотрят старые, опытные отцы на своих юных сыновей, и Эймонда словно стрела пронзает понимание, что так, в общем то, оно и есть. Король хрипло смеется, снова отворачивается к окну, и Эймонд мысленно проклинает себя за несдержанность, за потерю контроля над собой. Вся эта ситуация выбивает его из колеи - и отец, внезапно оказавшийся намного живее чем иссохший полутруп, каким его описывал дед, и внезапная встреча, и сам разговор, в котором юноша чувствует себя несмышленным ребенком перед всезнающим мейстером. Пауза затягивается, и говорить что-либо Эймонд не хочет. Вместо этого он уже собирается откланяться и попросить дозволения уйти на тренировку... Но замечает, как морщинки на лице отца разглаживаются, а губы едва растягиваются в улыбке, словно он вдруг почувствовал что-то приятное. Он переводит взгляд на сына и в следующий же миг на окно, в безоблачное небо над заливом. - Моя старшая дочь... Рейнира... она скоро будет здесь... Его ладонь ложится на подлокотник кресла, сжимает его, а взгляд устремляется вновь на Эймонда. - Я нашел в себе силы написать письмо, пригласить ее на твои именины. Ведь она твоя... кх.. сестра... Новость о том, что его сводная сестра, дочь от той самой Эйммы, будет гостить в Красном замке, скорее всего, со своей семьей, не вызывает в нем радости, но задуматься об этом он не успевает, вновь концетрируясь на тихих словах отца. - Прямо сейчас она... летит на своем драконе, Сиракс, и мои милые внуки... летят рядом - король поднимает руку с подлокотника, подносит к своему лицу, невесомо проводя беклыми губами по старому, потемневшему перстню. Сколько он помнит, этот перстень всегда на руке отца. И сейчас это единственное украшение на его расслабленном теле. Необъяснимая горечь сжимает его сердце. Нелюбимый сын нелюбимой жены, слышится ему шепот стен. Однако то о чем он говорит, это... странно. Как отец может знать о таких вещах? До его именин еще больше двух недель, а долететь от Драконьего Камня до столицы можно за день. Разве что, он попросил ее прилететь заранее, но... зачем? Еще и с детьми... - Моя Эймма... - король вновь хмурится, вздыхает. - ... я любил ее. Люблю и вашу мать, но Эймма... моя милая жена... Он горько вздыхает, вновь целуя перстень, успокавается, как будто в этом действии сокрыто что-то большее, чем то, что Эймонд видит. - Рейнира, она... я чувствую ее, я вижу ее ровно как и тебя перед собой, сынок... Юноша поворачивает голову, смотрит на чистое небо за окном и хмурится. Ни дед, ни мать не говорили, что отец сходит с ума и видит то, чего нет... - Она отголосок моей любви к жене. Отголосок теплоты, с которой она когда-то касалась меня... Король кашляет, лицо его вновь покрывается морщинками, как будто он резко становится еще старее. Однако, его слова... что-то цепляет Эймонда в его словах. Теплота... метафора ли это? Он уже размыкает губы, собирается задать вопрос, но король вновь кашляет, и Эймонд машинально подает ему платок из внутреннего кармана дублета. Молча. Тот благодарно улыбается в ответ на его жест доброты, и свободной рукой указывает на книги, что Эймонд отложил на столе как те, что его заинтересовали. - Можешь взять их, сынок. Я знаю...кхе... в них ты найдешь ответы на некоторые свои вопросы, как когда-то... нашел я.. Визерис вновь прикладывает платок ко рту, а Эймонд... все еще удивленный этим разговором, он кланяется, поспешно собирает тоненькие книжки и покидает покои. Перед тем, как тяжелые двери отделяют его от отца, который оказывается не так уж и забыл о них, юноша оборачивается, кидает последний взгляд на короля и ловит его вымученную улыбку, обращенную к нему.