Если бы

Эд стоял у окна и молча, бездумно смотрел куда-то вдаль. В голове копошились ничего не значащие мысли, пальцы на единственной руке заледенели. Пальцы-протезы – тоже: фантомные ощущения потерянной части тела. Время от времени накатывал нестерпимый жар в районе сердца и чуть выше – словно бы от изжоги. Но Эдвард по-прежнему не обращал внимания на неконтролируемые своевольничанья собственного тела. Подумаешь. Он и умереть сейчас вполне себе готов. А чего терять? На самом деле, бесконечно много, «чего». Стоит обернуться – и увидишь. Но оборачиваться нельзя. Нельзя даже шевелиться, потому что старший Элрик сейчас совершенно не мог ручаться, что контролирует себя. «Надо иметь смелость чувствовать то, что чувствуешь». Кто ему это сказал? Не Альфонс ли Хейдерик во время одной из затянувшихся до поздней ночи бесед о жизни, космосе и параллельных мирах? Эд болезненно зажмурился и прикусил губу, обхватив себя обеими руками. Больно. Ещё слишком больно об этом думать. Альфонс с грустной улыбкой большими голубыми глазами смотрел на него с фотографии, которую Эдвард возил с собой в чемодане, как неприкосновенную реликвию. Он так перед ним виноват. Всё могло сложиться совершенно иначе. Как именно – Эдвард не знал и не понимал. Но всё же вина была слишком велика и тяжела. Тем более, что... Тем более, что Эд хотел бы, очень хотел бы терзать себя сейчас воспоминаниями о Хейдерике, но не мог. Не мог потому, что мысли настойчиво – чересчур настойчиво – возвращались к другому человеку. Человеку, удивительно похожему на Альфонса. Человеку, который говорил об Альфонсе с ним, Эдвардом, и смотрел такими же понимающими и ласковыми грустными глазами, только не голубыми, а карими. Человеку с тем же именем, с похожими чертами лица... и всё-таки совершенно другому, нежели был Хейдерик. – Эд?.. Эдвард дёрнулся и, действительно не владея собой, обернулся. Выдохнул. Опустил голову. Нет, по-прежнему. Померещилось, наверное. Или же Ал позвал его во сне – но с какой бы вдруг радости? Медленно, очень медленно Эд заставил себя повернуться обратно и вновь уставиться в окно, вид за которым стал размываться и теряться за решёткой пока редкого дождя. Не стоит его будить. Не стоит на него смотреть. Не потому, что не хочется. Потому, что нельзя. После того, что Эдвард только что понял, – нельзя. Честнее и правильнее всего было бы сейчас по-тихому ускользнуть через окно и всю оставшуюся жизнь жить отшельником, скрываясь от брата где-нибудь на краю света. Но Эд ведь трус. Просто слабый трус. Он не сможет. Конечно, он успокаивает себя сейчас тем, что Ал всё равно найдёт его где угодно – нашёл же он старшего буквально на том свете... но в душе Эд прекрасно отдавал себе отчёт: он не сможет уйти потому, что сам больше не может (или не хочет? Как эгоистично) жить без Альфонса. Альфонс Элрик, младший брат Эдварда, сейчас был со старшим в одной комнате, которую им довелось снять в случайной гостинице маленького немецкого городка, где они были проездом по пути к столице. На Эда напала странная апатия, и Алу сегодня пришлось разбираться со всеми вопросами самому. Может, оно и к лучшему – к улыбчивому и очаровательному младшему люди словно тянулись сами, чего нельзя сказать о хмуром и диковатом старшем. Альфонс, правда, ни на что не жаловался, – наоборот, он, кажется, был очень рад взять на себя заботу об Эдварде. Несколько раз обеспокоенно переспрашивал, не заболел ли Эд, не случилось ли чего, потом извинялся, что из-за ограниченных финансов им приходится ютиться вдвоём в маленьком номере с одной двуспальной кроватью, затем носился по всему городу, чтобы найти Эду какую-то редкую книжку и договориться о вкусном обеде... Эдвард и рад был бы ему помочь, но словно задеревенел изнутри и мог только беспомощно наблюдать, что делает брат, ограничиваясь скупыми «Ничего страшного» и «Спасибо». И с большим опозданием сообразил, что значит «одна двуспальная кровать». В конце концов дело закончилось тем, что Альфонс, убедившись, что Эдвард не болен и не голоден, решил прилечь пораньше... и заснул, умаявшись за день и оставив Эда наедине с его мыслями. Заснул там, на той самой кровати, где им предстояло провести ночь вместе – без всякого грубого подтекста. Эдвард прижался лбом к оконному стеклу, по которому уже барабанили частые капли дождя, и измученно прикрыл глаза. Ну что. Это финал. Может, всё-таки самовыпилиться, а?.. – Я хочу взрослеть с тобой рядом. – Ты ведь не сможешь вернуться. – Да, я знаю. И подтекстом: «Я выбрал тебя. Я променял на тебя целый мир и всё, что было дорогого в моей жизни. Только чтобы быть рядом с тобой». Эд почувствовал, как к глазам подступают горячие слёзы. Да и пусть. Всё равно никто не видит. Ал спит, в комнате темнеет от вечерних туч и дождя за окном. Кого тут стесняться? Наверное, Альфонс будет выше него – как Хейдерик. Но пока он ещё ростом самую малость ниже Эдварда, над чем Эд, когда хватает духу и сил, нахально шутит – вот, мол, хоть когда-то побуду выше тебя. Но потом Альфонс так обезоруживающе и светло улыбается на эти колкости брата и так серьёзно кивает, что у Эда что-то больно щемит под сердцем – и охоту шутить отбивает надолго. А шутить надо – Ал ведь привык к такому язвительному и весёлому Эду и может что-то заподозрить, как сегодня... а как шутить, когда от его улыбки всё внутри переворачивается?! Эд без труда уговорил Ала подстричься. Тот вообще слёту соглашался почти со всем, что говорил Эд: «Конечно, братик, тебе виднее». Без труда Эд уболтал брата и сменить костюм на что-то более будничное: «А то аж не по себе, как в зеркало смотрю!» А Альфонс лишь мягко наклонял голову и серьёзно отвечал: «Да, братик. Я просто хотел быть похожим на тебя. Мне почему-то так было легче». И сердце опять отказывалось биться в нормальном ритме. Да, Ал теперь носил светлые рубашки и брюки, без всякого плаща. Да, он без особого сожаления избавился от длинного тёмно-золотого хвоста волос и ходил с короткой стрижкой. Ал вообще не думал о своём внешнем виде. Но Эд, которому почему-то все эти изменения казались важными, остался в проигрыше – потому что не сработало. Не сработало, чёрт возьми. Ал по-прежнему оставался собой, вне зависимости от одежды и причёски. Он был тем же человеком, которого Эд увидел в тот жуткий и одновременно прекрасный день, когда ненадолго обрёл всё и снова потерял. Он был тем же человеком, с которым Эд рос бок о бок, с которым он прошёл буквально через все круги ада. Он был тем же человеком, который два года назад пожертвовал собой, чтобы вернуть Эда, – прежде, чем Эд сделал то же самое для него. Альфонс Элрик оставался Альфонсом Элриком – и в этом была главная беда Эдварда. Эд с тихим стоном сжал виски ладонями. Что ему с этим теперь делать? Куда бежать? У кого просить помощи? Ведь от себя не убежишь. Никто не поможет. Но может, всё же... – Эд... Нет, это сейчас было слишком отчётливо, хоть и едва слышно. Значит, и в прошлый раз не ослышался. Эдвард торопливо крутанулся на месте. – Ал? Альфонс лежал, подобрав под себя ноги, и мутными потерянными глазами смотрел на Эдварда. Ему определённо было холодно, он то и дело ёжился, но одеяло, на котором лежал, почему-то игнорировал. – Чего ты, братец? Что-то не так? – Эд постарался придать своему голосу бодрость. Получилось неестественно – за фальшивой улыбкой без особого труда угадывалась тревога. Альфонс опустил ресницы и шёпотом смущённо спросил: – А у нас осталась... вода? Пить очень хочется... Пары секунд Эду хватило, чтобы полностью осознать ситуацию, выругать себя последними словами и кинуться к младшему, бормоча неловкие слова извинений и убеждений, что всё будет хорошо. Ал откуда-то находил силы улыбаться и еле слышно выговаривать потрескавшимися губами, что он в порядке и ничего не случилось. Но Эда было уже не обмануть. И как это он не обратил раньше внимания, что щёки Альфонса полыхают совершенно нездоровым румянцем? Да, он выглядит до ужаса, до абсурда (хотя что абсурдного? Это же младший) очаровательно, но... Эда теперь трясло по другой причине. Вернее, причины наложились, и ему было совсем плохо – спасало лишь то, что Алу нужна была помощь и забота. «Опять я, всё из-за меня! Снова!» Если бы Ал продолжал ходить в красном плаще, его бы не протянуло. Если бы Эд не ушёл в себя, брату не пришлось бы самому бегать по городу под серым хмурым небом и ледяными порывами ветра. Если бы Эд не ушёл тогда так молчаливо и отрешённо, может, Ал не кинулся бы за ним, сгоряча решив бросить всё, что имел. И... и не плакал бы, не кричал бы, когда Эд отвернулся. – Братик, я в порядке, не стоит... – Дурак, у тебя жар! – Я посплю и пройдёт... – Дурень! – ... только ты не уходи слишком надолго. Пожалуйста. Мне так без тебя одиноко. Альфонс уже не очень понимал, что говорит. Наверняка уже и вовсе бредил, прикрыв воспалённые веки. А Эд застыл. Сердце кровью обливалось. Неужели – он всё ещё в это не верил – неужели Ал совсем не жалеет о своём выборе? Уже глубокой ночью, когда Эдвард убедился, что температура Альфонса пошла на спад и он не морщится от каждого неловкого движения, – только тогда старший позволил себе прямо так, не раздеваясь, прилечь на свою подушку. Но заснуть он при всём желании сейчас бы не смог. Борьба с собой отнимала всю сонливость и заставляла забыть об усталости. В очередной раз чертыхнувшись на себя, Эд зажмурился, сглотнул, протянул руку в темноту... и крепко сжал пальцами тонкое запястье Альфонса. «Кто тебе разрешил?! После твоих-то мыслей о том, что ты его хочешь поцеловать?!» Эд впервые за очень долгое время плакал, совсем не сдерживая себя. Он не издал ни звука, чтобы ненароком не потревожить чуткий сон младшего брата, но слёзы градом катились по его щекам, и подушка быстро промокла. Когда он торопливо и стараясь не присматриваться раздевал Ала (обычный жест заботы, что такого? Ведь в узких брюках и плотной рубашке неудобно лежать), тот, приоткрыв глаза с сеткой полопавшихся капилляров, неловко улыбнулся и прошептал: «Спасибо, братик». И снова провалился в забытье – так, что Эду пришлось буквально подхватить его на руки, чтобы Ал не ударился головой о спинку кровати. В этот момент старший застыл. Прикосновение кожа к коже. Ледяного к горячему. Альфонс даже бессознательно тихонько застонал. А Эд заворожённо разглядывал очаровательно худенькое тело брата. Просто не мог оторваться. Выступающие ключицы. Узкие – по сравнению с его, Эда, – острые плечи. Рельефно, но тонко очерченные мышцы грудной клетки и пресса. Выступающие тазовые косточки... Эдвард очнулся лишь тогда, когда младший крупно вздрогнул – видимо, потому, что замёрз, – и старший поспешно уложил его на кровать и укутал одеялом. Но совершил ещё одну, последнюю и главную ошибку и мельком заглянул младшему в лицо, собираясь немедленно вскочить и убежать за градусником и лекарствами. Мир в тот момент схлопнулся – потому что до Эда дошло. Всё, чего он хочет, – это сгрести Альфонса в охапку и начать покрывать его лицо, его руки, всё его тело поцелуями. Эд задохнулся от этой мысли. В глазах потемнело. Он не помнил, как вылетел из комнаты, не помнил, как сунул голову под ледяную воду в уборной, не помнил, как отвечал на вопросы испуганной девушки на стойке регистрации, которая допытывалась, всё ли в порядке у странного постояльца, с длинных светлых волос которого капала вода. Не помнил он, и как вернулся обратно... в памяти остался лишь испуганный, измученный шёпот: – Братик, это ты?.. я думал, я тебя опять потерял... И сейчас Эд метался между двумя огнями. Образно, конечно, – в реальности он просто лежал рядом с Альфонсом и зачем-то считал его – или свой? – пульс. Но положение было отчаянным. Какое право он имеет быть рядом с Алом после таких мыслей? Он не заслуживает брата, не заслуживает той тихой и светлой любви, которая неизменно светится в глазах младшего. Младшего! Брата! Он должен был его оберегать и защищать – а сам стал чудовищем... но, с другой стороны, – какое он имеет право уйти? Как можно причинить ещё большую боль тому, кто отдал за тебя всё? Оставалось лишь одно – оставаться рядом, но запретить себе всё. Совсем всё – взгляды, объятия, просто касания. Да, будет безмерно тяжело – но Ал ничего не должен увидеть и понять... – Братик, мне холодно... Через секунду Эдвард в ужасе осознал, что уже лежит рядом с Альфонсом под одеялом, крепко держит младшего в объятиях и бездумно шепчет, прижавшись губами к его виску: – Всё хорошо, Ал, всё хорошо, я с тобой... «Отпусти! Убеги! Уходи! Что ты творишь!» Ал, судя по ощущениям (в темноте было плохо видно), поднял голову. В комнате вдруг стало светло-светло – это из-за туч за окном выглянула луна. Но Эд машинально приписал происходящее действию лучистых глаз Ала. – Братик, но ты же сам... замёрз, – Альфонс наивно улыбнулся. Как он это делал – с таким жаром? Эд наклонился близко-близко к лицу младшего. – Прости. Я исправлюсь, – он совсем не понимал, что делает. Мозги отказались работать. – Но у меня есть к тебе одна просьба. – Какая? – казалось, Ал сейчас говорит вполне осознанно, настолько у него был серьёзный и глубокий взгляд. Эд сглотнул. И... Шагни В эту сферу огня, Светом стань для меня – Мы взлетим, словно два крыла! – Ал... не оставляй меня одного. Я без тебя больше не смогу. Пауза. – Эд, какой же ты дурак, – голос Альфонса звучал мягко и ласково, но строго. – Разве ты не понял, что я уже давно выбрал тебя? В огонь Я пойду за тобой, Ибо в сердце любовь, Что как пламя его светла! В этот момент мир перестал существовать, потому что Эдвард зажмурился и прижался губами к горячим губам Альфонса. И тот... ответил ему взаимностью.

***

– Да, я был бы последней сволочью, если бы воспользовался тогда твоей беспомощностью, ты же болел, но... – Эд осёкся. – Ал, ты что... плачешь?! – Н-нет, – пробормотал младший, зарываясь носом в свою подушку. – П-просто... – Ал! – Эд навалился на брата всем телом и испуганно затараторил: – Я тебя расстроил? Обидел? Это из-за меня, да? Прости, прости, пожалуйста, только не плачь, ты же знаешь, не могу я твои слёзы видеть! – И-извини, – Ал повернул голову и сквозь слёзы – Эда обмануть действительно не вышло – улыбнулся. – Это нервное. Я просто... Эд, дурак, если бы ты раньше позволил себя обнять! – А я разве спорю, что дурак? – Эд прижался щекой к выступающему шейному позвонку брата. Оба сейчас лежали на животе – только Ал на кровати, а Эд – на самом Альфонсе. – Я это и не отрицал никогда, – он помолчал и тихо серьёзно спросил: – Ты меня простишь? – За что? – Альфонс смотрел сквозь ресницы на приглушённый тёплый свет ночника, который они всё ещё не выключили. – За то, что ты не воспользовался, как ты выразился, моей беспомощностью, или, как тогда, за то, что тебе такие мысли, видите ли, в голову лезли? – И за то, и за другое, – Эдвард виновато передёрнул плечами. – И вообще – за то, что я такой. Пауза. – Я всегда знал, что ты дурак, – Альфонс глубоко вздохнул. – Но что ты совсем дебил… – Ал! – Эд не удержался и подавился смешком. – … да как тебе вообще в голову извиняться за такое приходит?! Ты же знаешь, что я тебя люблю, дурня такого, ровно таким, какой ты есть! – … у тебя очень плохой вкус, Принцесса. – Так, Эдвард! А заснули они далеко за полночь, так и не выяснив – даже в шутку – кто из них прав, а кто виноват. Или кто, выражаясь более приземлённо, утром будет сверху, а кто снизу. Эд по-хозяйски снова закинул ногу на живот Алу, Ал беспардонно сгрёб брата в охапку. Какая разница, кто, что, где и когда… Какая разница, что было раньше? Сейчас за окном снова хлестал дождь. А в комнате было так тепло и уютно. И они были друг у друга – теперь уже насовсем. И только это имело смысл.