По Земле броди, где хочешь,
Хочешь – к звёздам улетай.
Лишь прошу: ни днём, ни ночью
Ты меня не покидай.
Лишь прошу: ни днём, ни ночью
Ты меня не покидай.
То, что ты моё дыханье,
Никогда не забывай.
Он с ногами забрался на довольно широкую лавку в вагоне, искренне радуясь, что уже темнеет и никого, кроме них с Алом, в купе нет. Хотя это тот ещё вопрос, хорошо ли, что он наедине с братом, или плохо. Он уже пару раз замечал на себе его изумлённые, если не сказать обеспокоенные взгляды, и испытывал мучительно радостную смесь вины и восторга. Эдвард мысленно молился всем известным ему богам, чтобы Альфонс не стал его расспрашивать. Ему и так было нелегко в этих сладостных и терпких весенних сумерках сидеть напротив ничего не знающего младшего. А если он ещё и начнёт спрашивать, если Эд услышит его чарующий голос, в котором любовь и беспокойство сливаются в одну мелодичную симфонию, сможет ли он дальше держать себя в руках? Сможет ли он изображать равнодушие, которое и без того даётся ему ценой невероятных усилий? Он искренне в этом сомневался. И боролся с искушением поднять глаза. Эдвард не знал, что Алу тоже приходилось бороться с собой – едва ли не сильнее, чем старшему. Держать себя в руках было адски сложно. Альфонс уже давно мучился от этого. Нельзя, нельзя, это брат, одним фактом существования которого, одним присутствием в своей жизни младший безмерно дорожит. Ал и так боялся сделать что-то не так – боялся, что Эд опять уйдёт, убежит, оставит его в одиночестве. До того боялся, что только через раз решался поднимать на старшего глаза. А вдруг он отвлечётся от этой книги в тёмно-бордовой обложке, которую держит в руках, наткнётся на внимательный взгляд Альфонса… и рассердится? Обидится? Ал даже не представлял, какой может быть реакция. Но всё-таки он, в отличие от Эда, так долго бороться с искушением не мог – и потому лишь изредка, как казалось ему самому, но всё же украдкой поглядывал на старшего из-под прикрытых тёмно-золотистых ресниц. Вот опять – почему сердце пропустило удар? Потому, что поезд особенно громко простучал колёсами? Потому, что Эд нахмурился и прикусил губу, торопливо перевернув страницу? Потому, что у самого Ала что-то больно и сладко разом теснилось под рёбрами?.. Альфонс на самом деле ничего не мог с собой поделать. Ему лишь казалось, что смотрит он украдкой – в реальности младший Элрик отводил глаза от старшего только на считанные секунды, а вернувшись после вынужденного «перерыва», на который столько себя уговаривал, заворожённо разглядывал брата минуты напролёт. Что будет, если Эд тоже поднимет глаза, и они столкнутся взглядами? Страшно, не думай, не думай… А как вообще можно думать, когда смотришь на него? Если Эдвард тайком подолгу любовался спящим Альфонсом, то Ал регулярно смотрел на Эда такими глазами (когда тот отворачивался), что диву можно было даваться, как старший ничего не чувствует и не замечает. Окружающие шутили что-то про братскую любовь, Эд удивлённо и озадаченно приподнимал брови, а Ал вынужден был торопливо отворачиваться или опускать голову, чтобы Эд не заметил его бордовых от смущения щёк. Он ведь даже ничего не мог возразить. Любит ли он брата? Безмерно. Правильно ли любит? Вопрос. Ал уже не раз едва ли не в священном ужасе ловил себя на мысли, что у него дрожат и холодеют пальцы рук, когда он смотрит на Эдварда. А в груди наоборот – слишком уж горячо. И голос садится. Улыбка выходит неестественная. «Ал, ты себя нормально чувствуешь? – Да, а почему ты спрашиваешь? – Не знаю, мне показалось… впрочем, неважно». Не показалось, Эдвард, – если бы ты был чуточку повнимательнее, если бы не зациклился на себе и на абстрактном «благе» для брата, забыв этого самого брата спросить, может, всё давно бы уже встало на своё место… Правда, Ал сам не знал, что это за место. Понятия не имел, как назвать то, что он испытывает к Эду. Но что делать с желанием обнять старшего до хруста костей, с желанием ощущать ладонями его сердечный ритм, с желанием зарыться носом в длинные золотые волосы – сейчас, кстати, распущенные, струящиеся по плечам Эдварда мерцающим в отблесках алеющего догорающего заката водопадом?.. Нельзя, они же мальчики, мужчины то есть, о чём старший Элрик этим своим холодным «Ал?» и сдержанным взглядом не даёт забыть. Но… Да, Ал чувствовал себя полным психом. «Крыша едет, дом стоит. Или это весеннее обострение у меня?» – грустно шутил он сам с собой в мыслях, в очередной раз забывая вздохнуть, прежде чем взглянуть на Эдварда. Эд нужен ему. Больше жизни нужен. Пусть так. Сейчас ведь хорошо. Слишком даже хорошо, чтобы быть правдой. Чего же он, Альфонс, так мучается? Но ведь и пытка-то настолько хороша, что прерывать её не хочется. Эдвард плотно сжал губы и совсем нахмурил светлые брови. Чёлка наполовину скрывала его глаза, но Ал знал, какой у брата сейчас взгляд – серьёзный, сосредоточенный… а радужка у старшего похожа на расплавленную карамель, но в сумерках становится тёмной, а взгляд – прожигающим насквозь… ну вот, опять эти мысли. Да что же за проклятие такое? Неважно. Что там такое читает сейчас братик? Это Томас Манн?.. Почему Эд вдруг снова прикусил губу? От этого жеста Алу становилось совсем не по себе – не по себе от ёканья где-то в животе, от того, что голова начинала кружиться, а мысли – окончательно путаться. Альфонс молчал, мерный стук колёс длился, запах сирени и черёмухи заполнял лёгкие, сумерки густели – и Эд, терзаясь мучительно радостной болью под сердцем, продолжал скользить взглядом по странице, на которую ещё падали последние косые солнечные лучи. Да ведь это про него. Про него же. Как можно такое писать?.. Эдвард внезапно, без объявления войны поднял глаза – и Ал, не успев отвести взгляд, несмело, застенчиво улыбнулся. Какое счастье, что уже сумерки и Эд не видит его полыхающих щёк. Какое счастье, что они одни, что все попутчики вышли на прошлой станции и до самого утра никого здесь с ними не будет… Стоп. Что это за взгляд такой у Эда?.. И почему он вдруг так поспешно подобрал под себя ноги и забился в угол скамейки, в темноту, и Алу остался виден лишь силуэт брата?.. Младшему до ужаса захотелось попросить старшего вернуться на прежнее место, куда ещё падали гаснущие солнечные лучи, и лишь слабый голос разума заставил его отказаться от этой идеи и проглотить ком, вставший в горле. Он сделал что-то не так? Он рассердил брата? Неважно – лучше сейчас ничего не говорить, потому что голос всё равно дрогнет. Да и Эд уже вновь опустил глаза в книгу. Может быть, всё даже к лучшему. И хорошо, что темнеет. Скоро не будет видно и его, Ала, собственного лица, а значит, можно будет без всяких опасений сколько угодно смотреть на Эдварда. В конце концов, всё даже не так плохо – ведь даже в темноте Альфонсу не нужно прикладывать особых усилий: он помнит черты дорогого лица наизусть. Кажется, до мельчайшей чёрточки. Конечно, ведь вся его записная книжка изрисована эскизами с Эдом в разных позах… Только жаль, что вот так старшего сейчас не удастся нарисовать. Придётся запоминать наизусть – как смешно Эд приподнял острые плечи, как многозначительно наклонил голову, как мило – как котёнок – поджал под себя ноги… Ну вот. Опять. Он безнадёжен. Но что и почему всё-таки так внимательно читает Эд? «Странные слова, укоры, гневные и нежные, срывались с его губ: “Ты не должен так улыбаться! Пойми же, никому нельзя так улыбаться!” Он бросился на скамейку и, вне себя от возбуждения, вдыхал ночные запахи цветов. Откинувшись назад, безвольно свесив руки, подавленный — мороз то и дело пробегал у него по коже, — он шептал извечную формулу желания, презренную, немыслимую здесь, абсурдную, смешную и все же священную и вопреки всему достойную: “Я люблю тебя!”» Эд неожиданно вскочил на ноги – так резко, что Ал даже вздрогнул и непонимающе уставился на брата снизу вверх. Ёканье сердце, радостная боль под рёбрами, кружащаяся голова, узел, затянувшийся где-то в животе, ком, вставший в горле, – всё слилось в единое жутко-счастливое чувство. Так ощущал себя Альфонс – не зная, что ровно так же чувствовал себя и Эдвард. – Я… я сейчас вернусь, только схожу… за водой! – выпалил старший Элрик неожиданно хриплым голосом – и кинулся было к двери купе… как вдруг младший, не отдавая себе отчёта в том, что делает, схватил брата за рукав плаща и силком заставил сесть рядом с собой. Долгая, непонятная, растерянная пауза. – Ал… ты чего? – пробормотал Эд непослушными губами, изо всех сил стараясь звучать спокойно и удивлённо. Прежде всего – спокойно. – Что не так?.. – Эд, послушай, – у Альфонса плыло перед глазами. Он сам слышал свой голос будто со стороны – словно говорит кто-то за него. Что там с сердечным ритмом, уже даже задумываться не стоит. Может, когда-нибудь стоит заглянуть к кардиологу. – Мне нужно тебе кое-что сказать. Элрики сейчас не видели друг друга – так уже стемнело. А свет в вагонах включат только в восемь – через пятнадцать минут. Но Эд чувствовал, как слова застревают у него в горле, как и без того бешено колотившееся сердце грозится окончательно проломить рёбра. Доходит до того, что вены пульсируют даже на запястье… конечно, ведь запястье левой, живой руки Эда сжимают тонкие пальцы Ала, которые старший давно мечтал прижать к губам… Одну минутку. Или это… пульс Альфонса?.. – Что… что ты хочешь сказать, Ал? – Эд постарался улыбнуться, хотя понимал, что его улыбку никто не увидит. Но последняя здравая мысль приказывала ему хотя бы пытаться вести себя естественно. Ради Ала. – Я тебя слушаю. Снова пауза. – Эд, – Альфонс опустил голову. Сейчас его голос звучал приглушённо. – Ты меня убьёшь, но… я всё-таки скажу. Ещё пауза. – Говори, – еле слышно выдохнул Эд. У него тоже всё плыло перед глазами. Если Ал не скажет, что случилось, в ближайшие пару секунд, и не выпустит его, Эда, руку, то… – Говори, Ал! – Эд, я, – Ал вскинул голову, и Эд вздрогнул – так вспыхнули в темноте карие глаза младшего, – я, – повторил Альфонс уже твёрже и увереннее. Его лихорадило, но он больше не мог молчать, – я чертовски… – двухсекундная абсолютная тишина. И… – хочу тебя. Стук вагонных колёс. Сирень на столике. Ветер, влетающий через приоткрытую форточку и треплющий белоснежную занавеску. Оставленная на соседней скамейке книга в красной обложке. Весна. – … что? – Эдвард даже не понял, как это произнёс. Больше того – он не понимал, что только что сказал Альфонс. Мозг отказывался обрабатывать информацию. Старший Элрик лишь понимал, что младший брат только что сделал что-то… непоправимое? Альфонс же вопрос прекрасно услышал. Сердце, по ощущениям, остановилось, и он, зажмурившись, отчаянно прошептал: – Я хочу тебя… поцеловать, – пауза. Но что уже терять, на самом-то деле? – … и просто – хочу. Прости. Обоим Элрикам показалось, что время в этот момент остановилось. Ал сидел, зажмурившись и съёжившись, но всё ещё крепко держа ладонь брата в своей. Он словно ожидал пощёчины, крика… или ещё чего похуже. Он был готов к этому. Пути назад теперь не было. Что с ним сегодня такое?.. Он ведь никогда о подобном не думал. Но в то же время мог поклясться – то, что только что сорвалось с его губ, было чистой правдой. А Эд ошарашенно молча смотрел на младшего, опустившего голову. Он не слышал сейчас ничего – ни заскрипевших вагонных колёс, ни ворчания проводницы за дверью, ни соловья, который вдруг – и откуда он здесь? – начал заливаться за окном остановившегося поезда… Значение имело лишь одно. Ал. Альфонс. Его младший братик. Сказал… – Ал, ты… ты сейчас не… не шутишь? Альфонс широко распахнул глаза и, взглянув исподлобья, обжёг Эдварда пронизывающим до костей взглядом – и шёпотом крикнул: – Да кто таким шутит, дурак?! Через пятнадцать минут, как и должно, зажгли свет. Проводница, постучав в дверь купе, которая оказалась запертой, обеспокоенно зычно поинтересовалась: – Молодые люди, у вас всё хорошо? Свет дали, а у вас не включился… – Да, мэм, всё хорошо! – несколько запоздало и неестественно громко отозвался Эд. – Мы просто решили пораньше лечь спать – поэтому всё выключили! – Ой, извините… тогда не буду мешать! – проводница удивлённо пожала плечами (молодёжь – и спать в восемь вечера?) и торопливо побежала дальше по вагону – проверять, везде ли горят тёплым светом неяркие лампы. Эд выдохнул, опустил голову и прошептал, убирая ладонь, которой на всякий случай зажал рот Ала: – Вот и не мешайте… – Да к Уробороссу её, братик, – Ал, сбивчиво дыша, медленно поднял подрагивающие ресницы и требовательно провёл пальцами по обнажённой спине Эда, с которой сам же буквально пару минут назад стянул рубашку. – Это ведь неважно… – Неважно, – согласился Эд, инстинктивно ёжась от пробежавших по всему телу мурашек, и обвил руками шею Ала. Это было до одури странно – сидеть у полуобнажённого младшего брата на коленях, чувствовать его горячее дыхание на своей коже и самому впиваться глубокими и болезненными до стонов, торопливыми и жадными поцелуями в его губы, плечи, шею… Это казалось абсурдным – альтернативным счастливым вариантом финала той самой новеллы Манна, «Смерти в Венеции». А разве тут менее запретная любовь – там ребёнок и старик, здесь два родных брата?.. Да и к Уробороссу, как сказал его – с ума сойти, действительно его! – Альфонс. Ни один из них сейчас не знал, правильно ли они поступают и что будет дальше. Но оба чувствовали – пути назад действительно нет. И это к лучшему. Последняя мысль, мелькнувшая в голове Эда перед тем, как он окончательно перестал соображать, оказавшись под неожиданно сильным и горячим телом Ала, было: «Да что за черти в этом омуте?!..» А о том, насколько слепым дураком он сам был всё это время, о том, насколько высока была вероятность того, что они с братом окажутся настолько похожи в своём безумии, и о том, как жить дальше, Эдвард подумает позже. Как минимум завтра утром – когда соловья сменит жаворонок. Хорошо проезжать весной через лес – даже на поезде.***
– У меня нет слов, Ал, – с трудом выдавил из себя Эд, бездумно глядя в потолок поверх плеча Альфонса, нависшего над ним на вытянутых руках. – Ты… мог тогда мне такое сказать?.. Правда – мог?.. – Мог бы – сказал бы, – Альфонс болезненно сжал губы, немного сполз вниз (благо большая кровать позволяла так делать даже с его ростом) и лёг под боком у Эдварда. – А так… видимо, не мог. Но, – он сглотнул и зажмурился, – знал бы ты, как хотел… Правда, я потом испугался этих мыслей. Просто в ужасе был. Ты бы знал, как я ругал себя, как я зарекался себе позволять даже думать в таком направлении, как я боялся, что ты что-то мог заметить… Мне себя придушить хотелось, честное слово. Я всерьёз думал, что мне пора бы сходить к психиатру… – К психиатру нам, может, обоим и надо, – Эд вдруг тряхнул головой, поправил подушку под спиной и, потянув Ала за плечи, вынудил брата положить голову ему на плечо. – Но… – старший ни с того ни с сего растроганно и благодарно разом улыбнулся, легонько коснувшись пальцем кончика носа Альфонса, – не знаю, как ты – а я не хочу. Даже если я псих. – Так теперь-то я понимаю, – Ал наигранно шмыгнул носом, зажмуриваясь от удовольствия, как большой кот. – Я тоже не хочу ничего менять – я тебя так люблю и мне так хорошо с тобой. Но тогда… Эд, ты же понимаешь – я отдавал себе отчёт, что это всё адски неправильно и боялся, что этим я оттолкну тебя! – Тихо-тихо, Принцесса. Всё хорошо, – Эд прижался губами к виску Ала, и тот притих. А Эд, чуть-чуть отстранившись, задумчиво негромко продолжил: – Я ведь тоже боялся… даже больше тебя, – он помолчал. Тикали часы. За окном шумела ещё густая, но уже желтеющая (хоть этого и не видно в темноте) листва деревьев. До странности уютно и хорошо… и наконец-то спокойно. А тогда – тогда тоже было хорошо, но сумасшествие… – Удивительно, что мы с тобой тогда в поезде друг друга отпустили и не увидели очевидного. Но знаешь… – снова пауза. – У меня тоже есть, что тебе рассказать. И как ни странно – это что-то было даже раньше… поезда. Альфонс вскинул голову. Эд немного повернулся, и теперь они смотрели друг другу в глаза – Ал недоверчиво и почти испуганно, Эд – в свою очередь грустно улыбаясь. – Разве… у тебя тоже есть такая история, когда мы оба были на грани? – Альфонс свёл на переносице светлые брови. Эдвард кивнул. – На самом деле… их было куда больше, чем ты думаешь. Но, если ты позволишь, я расскажу только про одну. Как по мне, венец моим собственным глупости и нерешительности. Альфонс прикусил губу. Эдвард мысленно вздохнул. Всё-таки до чего они иногда бывают похожи с младшим. – Расскажи, Эд. Пожалуйста. Когда это было? – Через неделю после того, как ты ушёл за мной за Врата в тот мир. – … Что?!