мутная

Саша на взводе: высекает искры из зажигалки, прикуривает, шипит, когда обжигает пальцы, матерится и злобно косится на тоненькую Щербакову, укутавшуюся в своё кашемировое пальто, словно последнее спасение, и обнимающую себя трясущимися руками; Трусова пропитана злобой, которая пульсирует ядовито-красным, как ядерно-неоновая вывеска: «не подходи, убьёт»; а Анечка бросает на неё мокрый от слёз взгляд, постепенно осознавая, что произошло около десяти минут назад в убитой ванной комнате, где её касался пропитый парень, вылизывал ей шею мокро, тяжело и возбужденно дышал на нежную кожу, мерзко выцеловывая ключицы — её выворачивает: она чувствует, будто пропиталась кислотным перегаром, а пьяное «хочу тебя взять» раздрабливает хрупкие кости. Аня поднимает взгляд на небо. Смотрит — оно такое красивое; тёмное, со звёздными крапинками, поблескивающее и манящее; а она сама — мерзкая, грязная и потерянная; ей хотелось бы быть похожей на сегодняшнее ночное небо. Щербаковой кажется, что она сейчас взвоёт: как волк на луну, которую так долго ждал. Глотает слёзы. Противно. Жалко. Унизительно. — Хватит, — шипит Трусова, выкидывая окурок на мокрую землю, грубо притоптывая подошвой ботинка. — Не ной. А Саше самой хочется закричать; хочется повернуть время вспять, чтобы Щербакова никогда не пошла на эту встречу; сказать, что она достойна большего; сделать так, чтобы никто в жизни её не касался против воли. Трусова рада, что успела; что этот ублюдок не смог воплотить в реальность то, чего желал: в его пьяном взгляде, расширенных зрачках и похотливо-мерзкой ухмылке не было ничего святого — одно насилие. Сашка рада. Но ещё больше она была бы счастлива, если бы её сегодня не было. Она очень хотела вернуться на несколько часов раннее, чтобы бы выпроводить ту из квартиры: ведь нежная, несломленная и романтичная Анечка не достойна такого отношения к себе; никто не заслуживает такого; но Аня — особенно. — Я не могу, — хнычет младшая; Саша замечает, как ту начинает трясти: плечи и ладони бьёт мелкая дрожь; ещё чуть-чуть: и истерика с головой накроет. — Не могу остановиться, — слезы одна за другой катятся по бледным щекам. Трусова чертыхается: грёбаное всё, — и в несколько шагов оказывается рядом с Щербаковой, резко прижимая к себе, позволяя хрупкому телу ощутить чужое тепло. Аня задерживает дыхание: отмирает через секунд пять, когда чувствует невесомо-нежное касание чужой ладони на лопатках, будто прижимающее сильнее к себе, но так аккуратно и бережно, что сердце начинает биться быстрее, а в лёгких целый рой бабочек оживает. Анечка глотает подступающие слёзы, утыкаясь носом в теплую шею; прикрывает глаза, смакуя цитрусовый аромат, исходящий от Саши, будто сладостный кусочек лимонного тарта по нёбу тает. Трусова дышит тяжело; отмечает, как собственные ладошки непривычно-неловко становятся влажными, а сознание — мутнеет; стоило ей повернуть немного голову, утыкаясь в нежный шёлк тёмных волос, как сработал «выкл.»: Анечка пахнет невероятно сладостными духами, карамелью и мятным шампунем, — у Саши отключается всё: такое чувство, будто она себя уже не помнит. Щербаковой тепло. И если бы ей кто-то сказал несколько дней назад, что она будет стоять возле незнакомого старого подъезда и обниматься с ненавистной одноклассницей: она бы рассмеялась, рекомендуя тому посетить врача, мол, малыш, у тебя проблемы с головой. Аня чувствует, как каждая клеточка тела напитывается чем-то особенным: спокойствием, уверенностью и умиротворением; как липкое чувство стыда отступает, когда сухие ладони касаются её руки: невесомо, бережно и нежно-нежно, будто старшая дотрагивается до тонкого хрусталя и боится сделать лишнее движение — лишь бы не разбить. Касания Саши тёплые, успокаивающие и трогательные. И Аня не хочет от неё отрываться, но Трусова думает по-другому: слышит, как скрипит ржавая дверь подъезда, и отходит от младшей на приличное расстояние, делая вид, что ничего не было. Щербакова непонимающее смотрит в ярко-зелёные глаза, но через некоторое время лишь хмыкает: а что ты хотела? Сашка разбита: она бы хотела провести в этих объятьях всё свое время; в нежных, нужных и каких-то родных; но не всё так просто, как хотелось бы: они ненавидят друг друга, а эту минутную слабость забудут на следующий день. Щербакова уж точно забудет, — внутренний голос Саши норовит разорвать грудную клетку. — Что за хрень там произошла? — шокированная Алёнка наспех застегивает куртку; помада не размазана: зачем-то отмечает Трусова. — Мы вышли из комнаты после того, как ты позвонила, — глаза цвета зелени, - почти как у Саши, но только ярче, - взволнованно смотрят на подругу. — У тебя такой убитый голос был, я думала, что кого-то грохнули. Почти угадала, Лёнк, — хмыкнула Саша. — А потом мы выходим, а там такой погром, жуть, — Камила в бежевую куртку закутывается сильнее, а после — поправляет забавную шапку с маленькими белыми котиками. — У Лёшки синяки по всему лицу, глаз правый опух, губа разбита, — ведёт плечами, будто сбрасывая с себя неприятные воспоминания. — Спрашиваем, что случилось, а он нас... — останавливается та, задумываясь о чём-то; кажется, пытаясь подобрать слово, описывающее ситуацию. — Нахуй он нас послал, — вмешивается Алёнка, хмурясь, а Валиева кивает её словам. — Сказал ещё, чтобы я узнала у своей припизданутой подружки, и что он на тебя заяву написать за избиение планирует. Саша хочет в голос рассмеяться: с ситуации, с его тупости или со всего вместе. Улыбка вырывается наружу, на что Косторная одаривает её уничижающим взглядом; в несколько шагов оказывается рядом, замахивается, и ударяет Трусову по плечу, но слишком легко и безобидно: даже если бы та попыталась со всей силы — Сашка бы ничего не почувствовала. — Тебе смешно, сучка ты крашенная? — рычит Алёнка. — Ты чего там устроила, а? Трусова стирает слёзы, вызванные смехом, и весело глядит на белокурую: злую такую, слишком милую и смешную: как котёнок, который свои коготки выпустить хочет, и шипит, когда до него дотрагивается кто-то. Валиева переводит взгляд на Щербакову: отстраненную, поникшую и совсем не похожую на саму себя; видит, как та неотрывно следит за Сашей: болезненным взглядом окидывает, руками себя обнимая. Камила хочет спросить, что случилось, но её перебивает звонкий голос Косторной. — Ты мне скажешь, что случилось? У него не лицо, а пиздец, Саш! — Ну, он с таким родился, — хмыкнула Трусова. — Мой кулак ничего даже не испортил. Валиева не смогла сдержать смешок, услышав эту фразу, на что Косторная одарила её удивленным взглядом. Даже уголки губ Щербаковой хотели поползти вверх, но та во время себя отдернула. — И ты туда же, Ками! — всплеснула руками Алёна, выдыхая; после — скрестила руки на груди, переводя взгляд на веселую Сашу. — А если он реально на тебя заяву напишет? — Пусть пишет, — пожимает та плечами. Саша достает из куртки очередную сигарету, лениво высекая искры из зажигалки, пока все трое не сводят с неё глаз. — Он заслужил, — добавляет. — И закрыли тему. Алёна устало выдыхает. Нет смысла вытягивать какую-то информацию — Саша не ответит. Она ведь её знает не первый год: в курсе, что она такой человек: захочет сказать — скажет; если нет — то не скажет даже на смертном одре. — А причину назовёте? — тихий голос Камилы разрезает пространство; Саша даже застыла на несколько секунд, осматривая миловидное лицо, отмечая, что как-то не по-людски будет посылать её на три веселые. Замечает, как взгляд Ани потускнел; как она начала нервничать; как в уголках глаз начала скапливаться солёная жидкость. Она нервничала: сглатывала комок непрошенных слёз, прочно застрявший в глотке, и невидящим взглядом смотрела на них, будто сквозь; словно их рядом нет. — Он... — голос Ани тихий, хриплый; словно безжизненный; она снова возвела глаза к небу. Саша нахмурилась. — Он долбоеб, — перебила рыжая, затягиваясь. — Закрыли тему, ещё раз сказала. По домам пошли. И двинулась первая. *** Саша разувается, стягивает с себя куртку и выдыхает: снова этот запах бедности. Странно, что никто из её родителей ещё не забухал: Трусовой казалось, что они бы могли уже спиться от такой жизни. Денег хватает на малое: первым делом — оплата счётчиков, а после — продукты и вещи первой необходимости. Это всё. Сашка не помнила, чтобы они ездили куда-то отдыхать: туда, откуда обычно привозят сувениры, много магнитиков, счастливых воспоминаний и загорелые лица с улыбками на нескольких сотен фотографий. Туда, о чём обычно в школьных сочинениях пишут в начале сентября. Вроде, как я провёл лето? Саша счастливо улыбалась, выписывая в седьмом классе ровным почерком: «Я помогала маме на работе, а потом мы с ней ходили на рынок, продавали разные фрукты. Знаете, бабушки оказывается очень любят свежие фрукты и овощи. У нас их много было. На нашей даче мы все выращиваем. И папе я помогала тоже. Хочется подрасти, чтобы на работу устроиться и маме с папой помогать. Я их люблю очень сильно». Тогда мальчик, с которым сидела Саша за одной партой, вслух прочитал её сочинение: все начали смеяться, приговаривая, что она — неудачница; что одни ездили на море, другие — в Париж, остальные — в Сочи, а маленькая Саша «лохушка». Трусова тогда впервые ударила человека: непоставленным и слабым ударом била его в лицо, но этого было достаточно — он сразу начал умолять; он плакал, чтобы та его отпустила. Саша после этого случая записалась на секцию по боксу. И никто больше не смог над ней смеяться. Никто. Но их смех до сих пор гуляет по черепной коробке воспоминаний, заставляя Трусову задыхаться. — Мам? — мягко зовёт девушка. — Мамуль? — и из родительской спальни выходит уставшая женщина с потухшим взглядом, держа в руках длинные спицы. — Да, солнышко? — мягко улыбается, поправляя волосы. — Ужинать будешь? Там макароны с мясом, разогреть только нужно. Саша кивает. Вчерашняя еда. Или позавчерашняя. Она уже не помнит. Всё пресное, имеющее один привкус: бумаги. — Что вяжешь? — устало кивает на спицы в руках женщины; та немного тушуется, но всё же отвечает. — Шарфик тебе. Будешь носить? Прости, на другой пока денег нет. Трусова сглатывает подступающий в горле ком. Не плакать. Только не при ней. Она старается. Она делает всё для тебя. Саша подходит к маме, прижимая ту к себе, и утыкается носом ей в шею: пахнет домом, травами и спокойствием. Прикрывает глаза, чувствуя, как собственная кожа начинает покрываться мокрыми пятнами: женщина плачет. — У нас всё будет хорошо, слышишь? — тихий всхлип. — Встанем на ноги. Ты поступишь в хорошее учебное заведение. Отучишься, работать будешь. Денежку получать будешь. И Саше завыть хочется. Её тройки в табеле на самом деле — двойки, а поведение — отвратительно-мерзкое. Агрессивное, как говорят все преподаватели. — Да, мамуль, конечно всё будет хорошо. И теперь её очередь поднимать взгляд к небу.