мутная

Утро понедельника выдается особенно мерзким: первое, что слышит Саша, когда сквозь сон прорывается противный звон будильника — капли дождя, стучащие по окну; пронизывающий холодный осенний ветер колышет оставшуюся жёлтую листву на деревьях; кофе в сколотой чёрной кружке идёт маслянистым, словно переливается бензиновым пятном, а пирог с яблочным конфитюром неприятно отслаивается во рту; у Саши волнистые длинные волосы, собранные в высокий хвост, идеально отглаженный воротник на школьной форме с перламутровыми пуговицами и усталость в зелёных глазах: смотрит на своё отражение в зеркале и хмурится. На кровати валяются излюбленные рваные джинсы, серая толстовка и толстая цепочка на шею: это она. Классный руководитель прошлым вечером сообщил Саше с нескрываемым отвращением: «завтра проверка, ты должна выглядеть нормально». Трусова выдыхает, прикрывая глаза. Ей наплевать на слова этого человека: откровенно, прямо и честно. Её волнует только одно: как отреагирует на это мать, когда тот ей позвонит с известием, что её дочь — неуправляемая. «Саш, ты можешь хоть раз сделать то, что просят другие?» — слышит в голове слова, которое прилетят в её сторону, когда она переступит порог кабинета в своей обычной одежде. Может. Только ради неё. Самого близкого человека. Никого не будет дороже — это навсегда. Слабо улыбается. Теребит тонкий красный браслет на руке со знаком бесконечности — мама подарила его Саше несколько лет назад, когда ей исполнилось шестнадцать; Трусова тогда растрогалась, бросаясь к маме на шею, потому что женщина никогда не дарила ей ничего; а юная Сашенька ни на что и не надеялась, прекрасно осознавая в каких долгах находится её семья. И эта непримечательная ниточка на запястье для Саши — дороже, чем всё золото мира; потому что мама откладывала деньги; старалась; делала всё, чтобы увидеть улыбку на лице дочери даже в самые тёмные времена. — Сашенька, — женщина опирается об косяк двери, держа в руке кухонное полотенце; улыбается, — ты у меня такая взрослая уже, оказывается. И Трусова видит, как глаза напротив наполняются влагой. — Мам, ну ты чего? Та отмахивается. — Просто совсем не заметила, как быстро пролетело время, — вздыхает. — Ты у меня выросла так быстро. Красивая. Умная. Всё у тебя получится, обязательно. Саша не знает как сказать, что не решила даже какие предметы будет сдавать; она не знает как успеть закрыть долги до конца четверти; не понимает геометрию, а тем более — по каким принципам они решают на доске эти грёбаные задания и доказывают теоремы; не осознает того, как она может более-менее закончить школу и не вылететь со справкой. Её спасает только спорт. Пожалуй, если бы его не было, то она бы утонула в депрессивной фазе, не выходя из дома месяцами. — Мам, — шепчет Саша, подходя к ней, — я сделаю всё, что в моих силах ради тебя. Женщина сквозь слёзы улыбается мягко: нежно проводит тыльной стороной ладони по щеке, заправляет выбившийся из хвоста рыжий локон за ухо, не разрывая зрительный контакт. Саша в очередной раз отмечает как приятно она пахнет; как невесомо ощущаются её касания; как не сводит с неё заботливый взгляд, который возвращает её в летние дни детства, когда воздух был пропитан счастьем, беззаботностью и свободой: маленькая Сашенька тогда училась кататься на двухколесном велосипеде, а мама её всячески поддерживала, не сдерживая счастливой улыбки. — Дочь, — прижала Сашу к себе, оставляя лёгкий поцелуй на щеке. — Ты не должна это делать ради меня. Саша зажмуривается. Дышать отчего-то становится трудно. — Ты должна это сделать ради себя. *** Каждый уголок школы пропитан сплетнями, сигаретным дымом и несбывшимися надеждами: Саша чувствует это сразу, как только переступает порог, пытаясь бороться с желанием развернуться и покинуть учебное заведение с утробной до мерзости атмосферой самобичевания и уныния. Трусова выдыхает: хочется курить — затянуться никотином, позволяя тому распространиться по всему телу, прикрывая от наслаждения глаза. Встречает по пути многих: кто-то здоровается, другие — проходят мимо, будто опасаясь, кинув быстрый взгляд, остальные — интересуются, зачем она разбила Лёше лицо: Саша в ответ лишь криво ухмыляется, прошептав, что эта информация их ебать не должна. Саша направляется в кабинет, где должен проходить ненавистный ею предмет: геометрия. И, насколько помнила Трусова, сегодня должно быть контрольное тестирование: девушка готова была начать делать то, чего никогда не совершала — молиться; тихие молитвы, пожалуй, единственная вещь, с помощью которой она могла бы что-то написать; на свои знания Сашка не надеялась: в её голове информация о геометрии ассоциировалось со стуком по дереву — одна пустота. Когда Саша заходит в класс, то первое, что она видит: перманентно-нежные ореховые глаза с тёмными, будто шоколадная крошка, крапинками; её мигом накрывает — отключается мозг, ладони противно-непривычно потеют, а кончики пальцев трогает неприятная мелкая дрожь. Саша чувствует, как её фигуру прожигает чужой взор до тех пор, пока она не садится за свою парту, отбивая кулачок Косторной в знак приветствия. У Алёнки красивые светлые пряди в низкий пучок собраны, лишь несколько аккуратно лицо обрамляют; на ней, как и на всех, школьная форма: идеальная, выглаженная, а сама девушка пахнет сладкими духами, будто вылили содержимое химозно-ванильного флакончика «Маленькая Фея». — Я до сих пор отойти от субботы не могу, — тихо шепчет Алёнка на ухо Саше, которая только хмыкает на эти слова. — Опять язвишь, — хмуро констатирует факт Косторная. Саша удивляется. — Да я ничего не сказала! — Ты бы своё лицо видела! — и легонько бьёт по ладони; Саша непонимающе смотрит на Косторную, а после повторяет её действие — только грубее; Алёна театрально возмущается, хмуря брови, а Сашка смеётся в кулак с её выражения лица; через несколько секунд блондинка подхватывает её смех; остальные окидывают их недовольным взглядом, но ничего не говорят. Саша почему-то решает поднять взгляд, чувствуя, как улыбка медленно сползает с лица, а мурашки покрывают даже шею: Аня смотрит на неё. Темные глаза пронзают своим взглядом сердце Саши: младшая смотрит на неё так, будто хочет что-то сказать, но не может. Трусова терпеть это не может: она не такая. Саша не должна чувствовать подобное к девушке. Её тело не должно реагировать так на неё. Не должно. Всё должно быть по-другому. Сашка обязана целовать какого-нибудь мальчика, прижиматься к его телу, пальцами проводить по шее, запуская ладонь в короткие волосы, оттягивая, заставляя того наклонить голову вбок; и почему-то у Трусовой в голове отчеливо вспыхнул образ того парня с недавней вписки — Марк, вроде? — она плечами водит, будто старается сбросить с себя мысли о нём. Анечка как всегда прекрасна: невзирая на тёмные круги под глазами, слабо скрытые консилером; на усталость во взгляде; и тёмные воспоминания о том вечере, преследующие её ночами, когда она пытается заснуть. Трусова сглатывает, смотря на неё. Хочется убить; или убиться. Нежность заменяет разгорающееся внутри раздражение, заставляющее пальцы в кулак сжаться, острыми ногтями в ладонь впиваясь, оставляя полумесяцы на сухой коже. Противный скрип двери раздается по всему классу — и Саша выдыхает вместе с этим звуком. — Ребята, — вместо приветствия говорит пожилая женщина, переступая порог кабинета. — Не будем задерживаться, сразу достаём двойные листочки, сейчас я раздам вам контрольные работы, которые вы делаете целый урок. Даш, понимаешь? — кивнула на одноклассницу учительница, очки приспуская. — Не надо меня переспрашивать по десять раз. И задания можете выполнять в любом порядке, главное, номер подпишите. — Твою мать, — шипит Косторная, ладонями лицо закрывая. — Я нихуя не знаю. Саша подставляет ей кулачок, та — его отбивает. — Мы в одной лодке, малыш. Женщина угрюмо осматривает всех присутствующих: ученики начали работать над контрольной, а она — следит за тем, чтобы никто не подсматривал, а уж тем более — не использовал телефон в качестве источника информации. Кинув последний взгляд на парты, она села за учительский стол, открывая какую-то тетрадь, занимая своё время проверкой домашнего задания других классов, пока Саша мысленно матерится: грёбаная геометрия. Проходит десять минут: на листе Трусовой написана только фамилия и имя сбоку, в остальном — девственная чистота. Косторная лишь понимающе кивает, смотря на Сашку, мол, такая же история. — Готовимся переписывать? — тихо-тихо говорит Алёнка, но Саша это слышит, а после — соглашается. Сашка уже мысленно думает, что ответить матери, когда она узнает о очередной двойке: женщина ничего не скажет, но посмотрит так, что Трусовой захочется сжаться в маленький комочек и постепенно исчезать; пытается понять, но всё, что она видит перед собой — непонятные цифры и теоремы; мат вырывается из уст Саши, но его никто не слышит, кроме Косторной, которая хмыкает: согласна. Неожиданно на её парту падает скомканный листок, от чего Трусова непонимающе хмурится. Поднимает взор: видит, как одноклассник, сидящий перед ней, убирает руку, и продолжает писать работу, будто ничего и не было. Окидывает взглядом всех, включая учительницу: никто не заметил; и выдыхает. Аккуратно раскрывает лист, кажется, хмурясь с каждой секундой всё больше: ровным почерком выписаны ответы. Правильные? Саша не знала. Но выбора у неё не было. В этот момент она не думала ни о чём, кроме того, как быстрее это всё списать, избегая двойки. Если бы она её получила — никак бы не закрыла; у неё и без этого долгов — вагон и маленькая тележка. Переписывает быстро, явно не заботясь о том, как выглядит её почерк: слова где-то съехали, но Саше было наплевать: до конца урока оставалось совсем нечего, надо успеть. В голове у неё — перекати-поле; и только под конец она задаётся вопросом о том, кто бы мог ей помочь; а главное «зачем?». Она касается ладони Косторной, чтобы та на неё внимание обратила, и шепчет: «Сделай по этому примеру». Алёнка бровь вопросительно приподнимает, но делает так, как говорит Трусова: всё-таки лучше, чем ничего. Оставшиеся десять минут проходят, как в тумане — и когда Сашка слышит звонок, то облегченно выдыхает; следит за тем, как все начинают собираться, работы свои отдают учительнице, прощаются, и она следует их примеру, не забыв кинуть Косторной тихое: «Жду возле кабинета». Немного нервно оглядывается, дожидаясь одного человека: надо же поблагодарить, да? Когда он, наконец, переступает порог, то та делает несколько шагов к нему. Парень смотрит вопросительно; а Саша не понимает такой реакции, но всё же решает заговорить, невзирая на то, как это для неё непривычно. — Я хотела поблагодарить, — хрипло говорит она, а он смотрит также непонимающе, что начинает раздражать девушку. — За что? Трусова глаза прикрывает, сдерживая в себе грубое: «Ты тупой?». — За ответы. До него, кажется, доходит сказанное, и он начинает хитро улыбаться, что вводит Сашу в ступор, заставляя нахмуриться. — Так я просто передал. Я эти ответы не писал. Делать мне нехер, тебе ещё помогать. На последней фразе он побледнел, ведь осознал, что он это сказал вслух: мигом опустил взгляд, боясь с ней встречаться глазами. Мальчик — трус, а у Саши от таких кулаки чешутся. Этот раз не исключение. — Ебалом не щелкай так, дружище, — улыбается до тошноты наигранно, впиваясь в хрупкое плечо мальчика пальцами, заставляя того пискнуть и посмотреть на девушку. — А кто, раз не ты? Одноклассник тихо шипит и матерится, пытаясь убрать чужую ладонь с плеча, но тщетно: Саша дожимает его, надавливая сильнее, и тот кряхтит от боли. — Да Щербакова передала! Довольна? Отпусти! Трусова от услышанного мгновенно ослабила хватку и парень не упустил шанс: сразу убежал от неё, кинув в спину: «Ненормальная». А Саше всё равно: её будто по голове тяжелым ударили; вылили на неё холодную воду из ведра в прохладную погоду, заставляя ту сжиматься от липкого морозного ощущения, сводящим дрожью каждую частичку тела; и вопрос гуляет по черепной коробке всё тот же: «зачем?». *** Саша находит Щербакову в раздевалке; и, слава богу, та оказывается одна — остальные, видимо, уже переоделись. Трусова сама не замечает, как задерживает не только взгляд, но и дыхание; когда очерчивает и ласкает глазами изящные изгибы девушки; её тело будто скульпторы изваяли для того, чтобы она стояла в музее, а люди приходили туда только из-за неё — для лицезрения невероятно-чистой красоты; белая обтягивающая майка красиво подчеркивает грудную клетку, тонкую талию, а чёрные шорты на бедрах заставили Сашу сглотнуть, прикрывая глаза; старшая чертыхается. — Зачем ты это сделала? — хриплый голос вызывает у Ани мурашки; она тормозит прямо у двери. — Что? — Ответы. Зачем ты это сделала? Саша видит, как та напрягается; как её бьёт мелкая дрожь; как она сглатывает, тяжело дыша, когда та подходит к ней ближе. Ещё несколько шагов — и Трусова опаляет чужую шею горячим дыханием, заставляя тонкую ладонь сжать ручку двери. — Захотела помочь. Я знаю, что у тебя проблемы с геометрией и... Сашу это злит — не нужна ей помощь. Тем более, от неё. Она не хочет, чтобы та делала что-то из жалости к ней: бедная Сашенька не понимает предмет, дай я ей помогу, чтобы она в очередной раз почувствовала моё превосходство над ней. — Решила помочь, чтобы в очередной раз все убедились, какая ты умная, а я тупая, что не могу решить элементарное? Аня, услышав это, развернулась, оказываясь лицом к лицу с Сашей: в тёмно-ореховых глазах — удивление, в зелёных — злость, смешанная с грустью в глубине радужки. Они дышат одинаково горячо: опаляют друг друга, заставляя кожу мурашками покрываться, а ноги — подкашиваться. — Саш, о чём ты? Я бы никогда... Её имя из уст Ани звучит так правильно, словно только для этого и создано; для того, чтобы таять, растекаться вишневым соком на губах Саши, выбивая из лёгких рыжей едва заметную улыбку. Потому что приятно это слышать — и очень сладостно; будто мёд с губ слизываешь. — Что? Или ты думаешь, что после такого случая на вечеринке мы с тобой подружки? Щербакова замирает, удивлённо распахивая глаза. — Но я думала, что мы будем общаться нормально после этого случая... — говорит тихо, будто на выдохе. Трусова губы в полоску превращает, глаза за орбиты закатывая, а руки скрещивает на груди — поведение кричит о том, как её раздражает присутствие Ани рядом. Саша хочет вдолбить себе это в голову: неприятно. Неприятно. Нельзя. И желает, чтобы это почувствовала Щербакова. Аня не глупая: всё прекрасно видит. И внутри неё что-то неприятно ноет. Она не понимает почему: хочет схватиться за грудную клетку, разодрать её к чертям, чтобы та не тянула изнутри так изнывающе-больно. — Повторю тебе раз и навсегда, Щербакова, — ухмыляется, а в глазах — печаль. — Не нужна ты мне. И жалость твоя не нужна. Помогла я тебе, потому что по-другому не могла. Или мне надо было подождать, пока он тебя трахнет, а потом в ванную зайти? Будь на твоем месте кто-то другой — я бы поступила так же. Так что, расслабься, — наблюдает, какими влажными становятся глазами напротив, и внутри всё к чертям разрывает, — ты мне — никто, и никогда чем-то большим не будешь. Саша слышит хлопок двери: Ани перед ней нет. О хрупком стане, шоколадных локонах и карих глазах напоминает лишь шлейф цветочных духов и аромат спелой вишни. Саша скатывается по стенке, ладонями закрывая лицо. Так надо. Так нужно было сделать. Дальше тебе будет легче. Обязательно. Это ненормально то, что ты чувствуешь. Тебя отпустит, вот увидишь. Хоть бы, — думает Трусова, — хоть бы отпустило как можно скорее, — и душит в себе подступающую истерику.