Лесник

— Оставь коня, — Митрофан забрал уздечку из рук Германа, чем ввел того в оторопь, — ты отсюда выйти сможешь, а вот он нет. — С чего бы это? — лесник посмотрел на старосту исподлобья. — Сделай, как говорю, — не унимался мужчина, — твоему коню и так уже конец. Тут он жить будет, а там нет. Его уже нет в живых в твоем мире. — Что ты такое говоришь? — Твой конь умер. Ты практически сам привел его на заклание. — Но если я не собираюсь отдавать его? — Выйдешь из села с ним, получишь кости. — Это точно? — А ты посмотри ему в глаза. Герман подошел к заседланному, ждущему его Ренегату. Взял за храп и пристально заглянул в темно-зеленые глаза. Жеребец замер, сверля хозяина умным взглядом. И лесник явственно узрел в самой глубине этих чудных больших глаз темный, мертвый огонь. Конь действительно был мертв. Вот только почему Герман не заметил этого сразу? А как бы он заметил, когда все это время только то и делал, что оборачивался, спал, баб обслуживал, снова спал и так по кругу. А еще он иногда оттачивал навыки боя с Митрофаном, который, как оказалось, в дни своей далекой уже юности успел отслужить в войсках специального назначения. Зачем потом пришел в деревню волков, сам не знал и по сей день. Зато староста порой задавал такую трепку, что после сложно было подниматься с кровати. И на фоне всего этого и прощелкал он то, что произошло с единственным, самым верным другом. Горло сжало от нестерпимой боли. Лесник обнял курносую морду коня, поцеловал в выпуклый лоб. — Прости меня! — горячо зашептал он, поглаживая воронную, блестящую, словно шелк шкуру. — Погубил я тебя, братишка. Погубил! Не обессудь, родимый! Теперь твое место здесь. Ренегат переступил с ноги на ногу и ткнулся длинной мордой ему в плечо. Герман вздохнул, снова похлопал коня по плечу, пожал здоровенную ладонь Митрофану, развернулся и быстрым шагом двинулся прочь. Той самой дорогой, что и пришел сюда. *** Лесные соседи пришли уже подогретые злобой и уверенностью в том, что именно он стал виновником во всех их бедах. Впереди шел их староста — двухметровый гигант с плечами, будто двух Германов просто соединили воедино. Косматый, с благородными сединами в длинных прядях, бурых волос, обряженный в темную почти в пол дубленку. Он просверлил присутствующих яростным взглядом маленьких, глубоко посаженных, темных глаз, остановил его на Германе. — Ты, щенок, говори, где дети! — Мне почем знать?! — лесник пожал плечами, стараясь не сдвигаться с того места, на котором стоял. Так предупредил его Митрофан. Лесные хранители не стали бы разбираться, виновен он или нет, если бы Герман начал мяться, то его бы порвали на куски без права на апелляцию. Он серьезно смотрел в глаза собеседнику. Но того, казалось, это взбесило только больше. Он быстрыми шагами подошел к леснику и с такой силой ухватил того за грудки, что ткань рубахи треснула. Со всех сторон тут же раздались приглушенные рыки обратившихся волчиц и трех оставшихся охранников. — Не ври мне, щенок! Ты их новый ученик! Говори, колдун, где дел детей, куда спрятал шкуру?! К слову, мы знаем из какой ты деревни пришел. Чистку там давно бы надо провести, сколько грязи набралось. Не скажешь, мои парни устроят там такую резню, которой и в царские времена не наблюдалось! — А кто тебе сказал, что я колдун?! — Герман крутнулся юлой, оставляя в руках противника рубаху, а бурый волк ухватил лесного за плечи и легко перекинул через себя. Обнаженный лесник нагнулся над поверженным старостой, прижимая его грудь коленом. Охранники того, такие же дремучие великаны, бросились было на выручку начальнику, но дорогу им преградили скалящиеся волчицы. — Если не хочешь, чтоб я тебе в жизни еще проблем добавил, то лучше уходи и не возводи напраслину! Я в ваших бедах не виноват, даже косвенно. Твари из нашей деревни прознали о вас явно без моей помощи и уже не слезут. Но ради справедливости, я попытаюсь найти ваших детей и шкуру вашего охранника. Все равно домой возвращаться собирался. Хотя, будь вы хоть чуточку умнее, уже бы давно пошли по следу, а не пытались разобраться с соседями на их территории. Ты бы это, зверей своих осадил, вас и так мало осталось, чтоб братоубийственную войну устраивать. Староста рыкнул и его охранники отступили назад. Митрофан с волчицами слегка успокоились. — Больно ты самоуверенный, мальчишка! — пробурчал лесной хранитель, поднимаясь на ноги и отряхивая дубленку от снега. — А с вами иначе нельзя! — лесник накинул на плечи покрывало, услужливо протянутое ему одной из девиц. — Пока зубы не покажешь, вы и слушать не станете. Ну что, идет? Позволите вы мне найти наших общих недругов, чтоб наказать, как положено или устроите локальное истребление в отдельно взятом районе? — и он протянул мужчине руку. — Хорошо, но запомни, времени мы тебе даем не так уж и много. Если не разберешься до следующей смены луны, в дело вступаем мы. И тогда не обижайся! — староста пожал его руку своей лапищей, едва не раздавив. Его не стали наказывать за такое самоуправство, да и соседский староста был настолько обескуражен таким внезапным поражением, что воспылал к приезжему внезапно таким уважением, что не только разрешил самому разобраться с нечистью в своем селе, но и попытался сосватать за него свою младшую дочь. На что Герман культурно отказался. Возвращаться в эти непонятные, забытые всеми места, он не собирался. *** Вот и сейчас он шел вперед, обрывая все мосты. Сзади сгрудились толпой преданные девицы. Они отпустили своего любовника, собрав ему на прощание рюкзак. Молчаливые и суровые, готовые защищать себя и свой дом от любых напастей. С каждой из них его связывала теперь невидимая нить и свои маленькие секреты, но, к большой радости Германа, ни одна не понесла от него, уверив, наконец, что операция была сделана не зря. Ренегат пронзительно заржал, но лесник не сбавил шага, приближаясь уже к туманной границе леса. Одному богу известно, каких сил ему это стоило в тот момент. Как было больно рвущейся на части душе. И все же обернуться пришлось. Сзади послышались крики и приближающийся топот копыт. Ренегат бежал к нему навстречу, вырвав уздечку из рук Митрофана. Бежал, будто стрелой летел, ржал пронзительно, визгливо. — Нет, Рени, нет! — Герман бросился наперерез коню, но то ли попал неудачно, то ли так судьба распорядилась, но широкая лошадиная грудь ударила его аккурат в живот, как раз в тот самый момент, когда крепкая ладонь уже успела ухватиться за оголовье. Страшная боль обожгла все нутро и оба, не замедляясь, вылетели в непроглядную туманную полосу. Глаза закрыла черная пелена. Герман приоткрыл глаза и болезненно прищурился. На поляне был удивительно солнечный день. Вокруг алым пожаром полыхала осень. А в висках его от этого яркого света набатом стучала боль. Он сел, отправляя вымокшую после лежания на влажном пологе, одежду. Он снова был на круглой поляне с истуканом в центре. И вдруг замер ошарашенный. В осенней пожелтевшей и опадающей листве белели крупные выбеленные дочиста кости. Трясясь всем телом, лесник на четвереньках подполз к блестевшему в солнечном свете черепу. Поднял длинный, курносый череп арабистого коня. Сомнения не было. Таких коней не было ни у кого не только в округе. Герман прижал длинный блестящий череп к груди. Крепко зажмурился. Слезы дорожками потекли у него из глаз. — Зачем ты сделал это? — выдохнул он, дрожа всем телом. — Ты бы жил там! Зачем? У меня же теперь никого не осталось! И снова замер. Мимолетный ветерок донес запах опасности. Смертельной опасности. Герман встал, на ходу вытирая слезы. Сбросил рюкзак и незаметным движением расстегнул ножны на бедре. Радужки его пожелтели, а белки стали черными, словно у зверя. — Ну что опять? — выдохнул он, оглядываясь по сторонам, в поисках невидимого противника. — Слышишь, я знаю, что ты не зверь. Я слышу тебя, выходи, не надо прятаться по кустам! Обещаю, я не трону! Не бойся! И в этот же момент прогремел выстрел. Пуля с силой вбилась ему в бок, опрокидывая навзничь. — Это тебе надо бояться! — ухмыльнулся выходящий из-за деревьев Паша Хлыст.