Maybe I just wanna be yours

      Мирцелла Ланнистер никогда не стремилась быть ближе к короне, её всегда вполне устраивало её положение вдали от интриг, что помогал плести её отец, однако, несмотря на это, это не помешало ей попасть под взор старшего сына Визериса I Таргариена. К тому же у обоих было общее прошлое, наполненное детскими забавами и небольшой детской влюблённостью, которую пресекла Алиссента Хайтауэр, что решила, будто бы брак между Эйгоном и Хелейной сулит хоть что-нибудь хорошее и они, может, будут счастливы, к тому же это гарантировало ей, что её дочь не выйдет замуж за бастардов её падчерицы. Только вот на деле ничего хорошего не получилось, и старший принц всё больше и больше стал напиваться до потери сознания, а принцесса стала чувствовать себя загнанной в клетку, из которой теперь уж точно не получится выбраться. Мирцеллу же, в свою очередь, отец поначалу старался спровадить подальше от семейки Таргариенов и обратить свой взор на других молодых – и не очень – лордов Королевской Гавани. Но только вот сложилось так, что спустя даже пару лет она так и не нашла себе мужа, за что отец на неё сердился. Тиланд, безусловно, любил свою единственную дочь, но он прекрасно понимал, что ей будет лучше где-то в другом месте, поодаль от всего этого, и совершенно казалось неважным, насколько это было бы выгодно. Хотя моментами и всплывали столь корыстные мысли, от которых должно становиться тошно, но она просто ребёнок, который даже в политике толком не смыслил. Да и ко всему прочему, моментами Ланнистеру казалось, что его желание держать её поодаль исходит от другого — всё её существование напоминало о том, кого он лишился, а с этим было труднее, чем с тем, чтобы проявлять к девушке какие-то отцовские чувства, в которых он был скуп.       А спустя достаточное количество лун Королева Алиссента чуть подуспокоилась, и случилось это тогда, когда Рейнира Таргариен предпочла уехать на драконий камень, тогда же она даже начала выказывать некое снисхождение по отношению к Мирцелле, тогда-то молодой львице стало ясно, что дело было вовсе не в ней, однако это не мешало таить небольшую обиду на Королеву. Пускай она это особо никак не демонстрировала, всегда была вежлива с ней, в некотором роде уважала её, но то чувство, поистине чёрное, жило так глубоко внутри неё, что нужно было бы постараться, дабы отыскать его. Главное, что оно существовало просто потому, что своим решением она не только Ланнистер разбила, но ещё и своих детей, которые и без того страдают.       Недолюбленные и сломанные.       Чуть позже, по чьему-то приказу – она не знала, замешан ли здесь её отец или же королева просто решила сгладить углы – Мирцеллу сделали чашницей короля и, казалось бы, всё надо забыть, жить дальше и, может, обратить своё внимание на младшего принца, что стал чаще уделять ей внимание, да и отец просит хоть присмотреться к нему. Будто бы пытаясь их свести. Возможно, Эймонд действительно не был ужасным вариантом, да и тогда она была бы сама принцессой, а какая девочка не мечтает об этом? Правда, каждый раз, когда она наливала вино Эйгону и пересекалась с ним взглядами, то тут же забывала о всех наставлениях отца, даже позволяла иногда разделить со старшим принцем кубок вина, словно это глоток свежего воздуха. Это было совершенно неправильно, и за такое все семеро обязаны её покарать, только вот ей в эти моменты было абсолютно всё равно, казалось, они с Эйгоном уже перешли ту точку невозврата, ещё будучи детьми, что решили стащить с кухни вино и напиться до такого состояния, до которого люди с их положением не должны. Совершенно неправильные. Ей было всего четырнадцать, но помнит она этот день, будто бы это было только вчера. Слишком отчётливо он въелся в память, слишком много нового она для себя открыла.       Вечно пьяный развратник и бесчестная леди, которая явно не печётся о своей репутации. Дуэт, который создан был друг для друга, но который не станет явью, и неважно, насколько сильно Эйгон будет сжимать её талию до синяков, боясь, что ещё чуть-чуть и она растворится в воздухе. Им не быть вместе ни в одном из всевозможных исходов, как ни старайся. Септон, да и матушка тоже, ни за что не позволит разорвать брак между ним и Хелейной, никто ведь даже не обращает внимание на то, насколько несчастны принц и принцесса — они лишь фигуры, которыми умело управляет то Отто, то Алиссента, от которой и не услышишь столь заветных: «Я люблю тебя»… От Визериса он даже не рассчитывает услышать что-то подобное, ибо слишком прочно у него в голове заела Рейнира — истинная наследница престола и будущая королева семи королевств. Поэтому всё, что ему остаётся, ходить по распутным девам, пить вино, желать девицу Ланнистер, что готова ему отдаться, казалось, где угодно. Он привык к такому порядку, а она привыкла к громким слухам, что является личной шлюхой, фавориткой, будущего короля – ведь пока Рейниры нет, они все могут его так именовать – Эйгона II, второго своего имени. Даже тут не первый. Его уже не воспринимают всерьёз, надежд особых не возлагают, но всяко лучше, чем женщина на троне. К тому же таким, как он, будет очень просто манипулировать, и, возможно, именно из-за этого ему и дают столько вольностей.       Мирцелла искренне жалеет Эйгона, ибо та судьба, что подготовил ему дед, явно не та, которую он желает. В её глазах бесконечная печаль, всякий раз, когда она встречает его в пределах замка и вне, когда они тихо сбегают под покровом ночи, нарядившись простолюдинами, чтобы хоть мимолётно, но ощутить ту свободу, которая никогда не достанется им. Ей нужно бы стыдиться своих действий и тому прочему, ведь как бы ни так, но у Эйгона была жена, а Мирцелла являлась не более, чем любовницей, и неважно, как часто принц, будучи не в трезвом уме, станет заикаться о многожёнстве, ведь тот, чье имя он носил, имел пару жён, а ему нельзя? Ланнистер была грязной, гулящей девицей - так она себя называла, оставаясь в покоях наедине с собой. Единственное, чем она могла успокаивать себя и свою совесть, так это то, что Хелейна и Эйгон были чужими друг другу людьми, даже несмотря на их родство, они являлись незнакомцами, и брак их подкреплялся лишь обязательствами и ничем более.       Мирцелла всегда целует его первым, доказывая свои чувства и верность, что подарила ему безвозвратно. Ланнистер меж поцелуями шепчет признания в любви, обнимает крепко, прижимаясь к нему, потому что знает, что завтра этого не будет, что завтра они снова окунутся в осуждение и ненависть, будто бы никто из всего королевства не порочен, кроме них. Он всегда подолгу смотрит ей в глаза, заглядывая в самую душу, пытаясь понять, настоящее ли всё это, не фальшь, ибо здесь все чересчур отличные актёры. Ему важно это: знать, что любовь не нужно заслужить, не нужно купить, что она бывает просто так, лишь за то, что он есть. Ему важна сама Ланнистер, поэтому он и цепляется за неё так, как может, поэтому, даже уже не стесняясь лишних глаз, зажимает в самых укромных местах этого чёртового и столь ненавистного замка.       Ему хочется приписать Мирцеллу к святым, только вот она грешна, как и он. Эйгону хочется дать судьбу – для него и неё – куда лучше, чем есть сейчас, потому что даже высокое положение не даёт и крупицы счастья. Весь мир против них, но какая вообще разница, если они есть друг у друга? Какая разница, если они могут проводить время друг с другом, когда его жена-сестра ходит уже на сносях, нося их первого ребёнка. Первенца. Ему тот брак не нужен был ровным счётом, как и Хелейне, ему не нужна та семья от слова «совсем», да и не такой уж он и любитель всех традиций, чтобы исправно выполнять свой долг. Он в этом семействе чужой и ненужный, всё, что требуется от него - вовремя подставить свою голову, чтобы другие могли возложить на неё корону, от которой и толку никакого, ему тошно от статуса своего, ему тошно от самого себя и того, что своими поступками он отравляет жизнь не только себе и всей своей семье. Он видит, как Мирцелла время от времени мечется и места себе не находит, видит, но ничего не говорит. А зачем, когда есть они, излюбленный мех вина и совсем нет одежды. Эйгону нравится забываться, когда она гладит его по волосам, что-то шепчет себе под нос и смотрит на него с такой собачьей верностью, будто бы всё, что ей нужно — только он, пьяный развратник. Даже от шлюх он больше не получает никакого удовольствия, это становится чем-то совсем ненужным и чужим. Внутри что-то коробит, когда он видит другие голые женские тела… Они не такие, даже несмотря на, может, их идеальность. Они совсем не родные.       Шлюхи — не Мирцелла, и неважно, какой она развратной и податливой для него была. Неважно, что она вытворяла, лишь бы показать, что она всецело принадлежит ему.       — Давай убежим? — как-то предлагает она тихо, будто бы боясь собственных слов. Мирцелла удобно расположилась на его груди, приковав свой взгляд к какой-то картине на стене. В этот момент она боялась даже краем глаза взглянуть на Эйгона. Оно-то и понятно, если быть объективным, то её предложение вполне можно расценить как измену, а изменникам, нынче, полагается не что иное, как казнь. Она прекрасно знала это, но всё равно осмелилась, нашла в себе силы предложить то, что не даёт ей покоя и делает ночи бессонными. Ланнистер теряется в днях, сжимает кулаки до того, что кровь мелкими каплями падает на пол и плачет. Много, взахлёб, потому что понимает, как сильно она погрязла в том, в чём никогда и не стремилась быть. Мысль о побеге спонтанна и вызвана слухами о том, что Лейнор Веларион совсем не умер, а просто сбежал от той жизни, что тяготила его. Но это всего лишь ничем не подкреплённые слухи, что просочились в стены красного замка. — Куда-нибудь далеко, за узкое море, в вольные земли, где мы просто… никто, — последнее звучит чересчур обречённо, будто другого выхода и не существует.       Эйгон тянет с ответом и молчит настолько долго, что ей начинает казаться, будто бы принц и не слышал её вовсе. Только вот эту теорию разрушает тот факт, что она почувствовала, как он дёрнулся, когда вопрос был озвучен. Внутри Мирцеллы всё сводит, и мысли в голове с бешеной силой бьют в голову. Зря это она. Что вообще на неё нашло?! Она начинает готовиться к самому худшему, и желание встать, одеться и уйти начинает казаться самым наилучшим исходом, который только мог быть.       — Я подумаю, — наконец-таки осмеливается сказать он, голос слегка осипший из-за долгого молчания. Он правда обещает себе подумать, однако прекрасно понимает, что вряд ли удостоит её ответом на данный вопрос, оставив его где-то глубоко внутри, на самый крайний случай. Принц всё равно осознаёт, что вряд ли она снова осмелится вопрошать у него что-то подобное, а он сам вряд ли осмелится принять это предложение. Он трус, да и статус принца – безо всяких к нему вытекающих – ему даже нравится, привилегии и всё такое. Возможно, убежав, он и сможет стать хоть немного счастливее, но вряд ли он сможет когда-то узнать — слишком уж отчаянный этот шаг. Да и к тому же он привык к комфорту, а тот вряд ли светит ему где-то там, в вольных землях. Он не готов работать, он не готов зарабатывать себе на жизнь, он не готов уйти от матери, так и не получив хоть толики признания. Эйгон прикусывает губу, когда замечает, как ожила львица.       Сердце у Мирцеллы в груди словно затрепетало от этих слов, и надежда, подаренная Эйгоном, дала ей второе дыхание. Она приподнимается, опираясь локтями в не очень-то и мягкую постель. Ланнистер смотрит так пронзительно, что до него наконец доходит: он ломает всё, к чему прикасается, и она не стала исключением. Хочется пораскинуть мысли о собственном ничтожестве, но ведь сделать это можно и потом, времени у него ещё предостаточно, чтобы побыть наедине со всеми своими тараканами. Вечно молодой и вечно пьяный принц. Эйгон Ничтожный, так его должны прозвать. Впрочем, он даже отрицать это не станет, пустит всё на самотёк, как обычно. Он не хочет что-либо делать, чтобы как-то изменить собственное положение, репутацию, однако и оставаться таким навсегда тоже не очень-то и хочется. В конце концов, может, сейчас просто не его время? Может быть, чуть позже всё изменится и он сможет доказать всем, что не такой уж и ничтожный, что что-то да он может? Вдруг, спустя время о нём будут слагать легенды так же, как и Эйгоне Завоевателе, чье имя он носит? Это будет походить на сказку, но ему нравится верить, а сейчас, вера — почти всё, что у него есть. А ещё у него есть преданная львица, только вот его у неё нет, потому что, скорее всего, завтра он пойдёт в бордель к уже ненавистным и совсем неродным шлюхам. Может, они и не Мирцелла, но ему показалось это неважным. Теперь нет. После слов Ланнистер ему надо было прочистить голову, ведь с ними проще, он-то их не подведёт, не разочарует. Они не будут у него просить побег или что-то в этом роде, всё, что им нужно — деньги, а этого у него хоть отбавляй.       Серьезные отношения требуют трезвого ума, а этого он не сможет дать Мирцелле. Слишком ему нравится слегка кислый вкус вина, после которого всё тело было таким лёгким, а в голове оставалось не так уж и много мыслей. Хотя, признаться честно, то моментами бывало и такое, что пьянящая жидкость тяготила ему голову и заставляла думать не совсем о том, что ему хотелось — о серьёзных вещах. Местами это убивало, превращало его – и без того дрянную – жизнь в подобие кошмара, от которых ночью обычно просыпаются в холодном поту.       С л о м а н н ы й.       Алиссента замечает и уделяет такому явлению, как дуэт Мирцеллы и Эйгона, внимание слишком поздно, когда все возможные точки невозврата они переступили, шагая рука об руку. Ей было не до всех слухов, что разносились по всему замку, да и не только в его пределах. Она бездействует слишком долго, на что уже и сам верный Ларис намекает, донося ей очередной слушок, что девица Ланнистер слегка изменилась в формах, а Алиссента очень хорошо знает, к чему это. Уж как ей-то, матери четверых детей, не знать об этом. Дети заигрались, услужливо произнёс последний из Стронгов, делая явный акцент на том, что нужно предпринять хоть какие-то меры, ибо даже родной отец девушки, Тиланд, опустил руки. Зелёная королева старается сохранить спокойствие, хотя на лице играли желваки, выдавая её состояние с потрохами. Сердце билось в груди так, словно норовило выскочить наружу.       Умом она всегда, где-то на подкорках, осознавала, что Эйгон вполне мог учудить что-то подобное, особенно со служанками, только вот верить в это не хотелось, просто потому, что она не хотела думать о том, что Ланнистер могла поступить столь безрассудно, нарушая всякие нормы. Иногда Алиссента до ужаса жалела, что старшим сыном был именно Эйгон, а не Эймонд, только вот вслух она никогда подобного не скажет. Она благодарит Лариса и скрывается за дверьми своей комнаты. Тревога и злость окатила её так же, как когда средний сын лишился глаза. Только вот сейчас виновата была всецело она. Недоглядела. Поэтому из этой ситуации надо было как-то выходить, чтобы не выставлять в дурном свете – хотя, куда ещё больше-то – Эйгона и Мирцеллу Ланнистер, к которой, казалось, у неё должно было появиться отвращение, только вот… Слишком уж она напоминала ей о Рейнире, о том, что та тоже делала что хотела и, несмотря ни на что, у Хайтауэр осталась та детская привязанность к бывшей уже подруге. К сожалению, как бы она иногда ни хотела утонуть в ненависти к ней, она не сможет. Воспоминания не искоренить из разума.       К Визерису она приходит, как ей кажется и как должно показаться ему, с выгодным предложением. Мол, девица Ланнистер явно заслужила какую-либо награду за свою работу и за то, как хорошо она служит их семье. И пускай последнее выходит с явным сарказмом, Визерис этого не замечает, лишь устало кивает ей, внимательно слушая её предложение о том, что союз с Ланнистерами достаточно выгоден, а их средний свободен и уже в том возрасте, чтобы жениться. Король лишь отмахивается, говорит, мол, давно им надо было породниться из-за детской связи детей. Алиссента лишь поджимает губы, затем Визерис соглашается с женой, говорит о том, как сильно он успел устать за день и напоследок называет её Эйммой и просит обязательно обсудить всё с Эймондом. То, как изредка король её называет, не являлось специальным намерением обидеть, Алиссента знала, но всё равно это задевало. Она лишь чья-то замена. Но это неважно, она привыкшая, да и сейчас она должна беспокоиться о репутации собственного ребёнка, а не о собственных обидах, коих скопиться успело достаточно. Ей нужно терпеть, это её долг и хоть кто-то в этом доме обязан его выполнять.       Тиланду весть она сообщила почти сразу же после разговора с королем. Мастер над кораблями расплылся в благодарственных речах и тут же заявил, что собственной дочери сообщит сам. Ланнистер не был глупцом, совсем нет. Он прекрасно осознавал, что к чему, да и к тому же он сам стал закрывать глаза на поведение Мирцеллы и слишком хорошо знал, чем же это всё может закончиться и во что вылиться, а ещё догадывался, чем же вызвано столь спешное решение Королевы. Он сам всё слышит. Сам это всё и допускает, просто потому, что стоять в стороне и смотреть за развитием событий куда проще. Вообще, несмотря на всё то, что он говорил с напыщенным лицом и радостной интонацией, после ухода Алиссенты он лишь поджал губы. Это всё может слишком трагично закончиться, а этого он не шибко хотел. Нужно было-таки слушать брата, слушать свои внутренние ощущения и отправить её на Утёс Кастерли, но он попросту не хотел этого делать, не из принципа или что-то такого… Тиланд не очень-то хотел расставаться с дочерью, потому что несмотря на все противоречивые чувства, что он испытывал при виде неё, приносили некое нездоровое удовольствие, и всё из-за того, как сильно она походила на свою мать. Правда, теперь это всё встало боком, и это привело к таким последствиям, что могли опорочить его дом. Однако не то чтобы всё прям плохо, нет, скорее, для дома львов эта новость будет замечательной, ведь что, как ни союз с королевской семьёй, сможет укрепить их дом, а слухи всего лишь слухи… Рейнира Таргариен же как-то живёт со спокойной душой.       Тиланд, естественно, находит в этом много выгоды. Ему кажется, что он даже сможет затмить старшего брата — Джейсона. Но озвучивать этого всего он никогда не станет, ибо цена всему этому была достаточно высока. Хотя, в чём прок теперь говорить об этом, что было сделано, то сделано. Сегодня он будет должен отправить брату, главе их дома, замечательные вести о женитьбе среднего принца и его дочери.       Весь замок начал гудеть о предстоящей свадьбе, пока Ланнистер закрывала руками уши и хотела слиться со стеной, прижимаясь к ней всем телом. После того, как отец сообщил ей эту весть, то её тут же стошнило, она чересчур перенервничала, а ещё это было одним из немногих симптомов ее нынешнего состояния. Ей хотелось разреветься, прямо перед отцом, упасть на колени и взмолиться семерым, чтобы те что-то предприняли, но она уже перестала верить богам, ибо кроме издевательства она от них ничего не получала. Хотя, может, это всё карма за те грехи? Мирцелла сохраняла маску спокойствия, когда внутри вся трещала по швам. Напоследок тогда она кивнула отцу и хотела поскорее скрыться из комнаты, найти Эйгона и снова предложить ему побег, однако, казалось, она была слишком предсказуемой, потому что отец приставил к ней служанку, которой он наказал внимательно следить, поэтому, находясь рядом с ней, она попросту не сможет это сделать. Ланнистер искусала всю губу до крови, пока шла до своих покоев, она прекрасно знала, что совсем скоро всё изменится и бесповоротно. Это было слишком для неё, учитывая то, к какому беспорядку в собственной жизни она привыкла. Впрочем, когда-нибудь это должно было произойти, это был лишь вопрос времени.       Подготовка шла чересчур быстро и все, большинство уж точно, слишком отчётливо понимали, чем эта спешка вызвана. У самой Мирцеллы не было даже времени, чтобы вздохнуть спокойно, ведь её донимали все, кому не лень, но самым частым гостем был Эймонд, что в её обществе предпочитал молчать, однако сопровождал её почти везде. Оно было и ясно: уже опороченная, в положении — это совсем никак не вязалось с образом примерной жены, но всё, что от него требовалось, достойно принимать этот факт, потому что так попросила королева-мать и того требует долг. Ланнистер понимала, каково ему, что ему, скорее всего, противно от одного лишь её вида, он заслуживает куда большего. По крайней мере, об этом говорил его взгляд. Признаться честно, ей было и без того сложно, ибо даже выговориться некому, а Эйгон… с ним не было времени даже встретиться. Вообще, что-то ей подсказывало, что он не желал встреч с ней вовсе, потому что явно эта новость не принесла ему радостных, за брата, эмоций. А ей только и оставалось собирать слухи о том, как сильно принц продолжает напиваться, а его походы в бордели участились. Это злило, расстраивало, бесило. Она всегда здравым умом понимала, что это весь Эйгон, он таким был и будет, однако просто хотелось верить во что-то хорошее. Но теперь этого не было. Теперь она осталась совсем одна – при живом отце и многих других людях, которым она, кажется, была небезразличной – в этом поганом замке.       После всего этого она предпринимает попытки поговорить с будущим мужем, с которым они раньше, вроде как, хорошо разговаривали, да и ладили в целом. Он же уделял ей некое внимание раньше, однако сейчас всякий раз, стоило ей раскрыть рот, лёд в его взгляде не трескался, а ответы на все её вопросы были односложными, если они вообще были. Ей было сложно, невыносимо. В такие моменты хотелось иметь хотя бы какого-нибудь близкого и верного друга, ибо вот так вот сложно. Красный замок это не то место, где бы ей хотелось остаться навсегда. Возможно, условия здесь и прекрасные, учитывая все обстоятельства, однако… золотая клетка — всё ещё клетка, из которой выхода нет. Мирцелла уверена, что заслужила всё это и все насмешки богов это действительно кара за все проступки, которые она совершила, за то, что вела себя неподобающе леди. Она начала загоняться, поникла средь всего шума и суеты вокруг. Ей не хотелось, чтобы это продолжалось. Ей не хотелось существовать. Исчезнуть навсегда стало её мечтой.       Она устала и слишком несчастна.       Впрочем, заслужила.

***

      Эймонд становится снисходительнее на кануне предстоящего торжества, когда он продолжал играть в молчанку, а она расплакалась, вся истощённая от недоедания, еле держащаяся на ногах и бледная настолько, словно всегда относилась к Таргариенам. Слёзы шли вот так вот просто, словно ей это совсем ничего не стоило, словно внутри неё ничего не душило. Хотя, на деле, это просто был накопительный эффект, она начала реветь без всяких задних мыслей или дабы вызвать хоть толику сочувствия, Ланнистер просто не сдержалась. Мирцелла не могла выносить всего этого: постоянные головные боли, служанки с извечными советами и подготовкой. На сами её слёзы он никак не отреагировал тогда, глянул на неё разок взглядом, не отражающим ничего, и просто покинул её общество, заставляя Мирцеллу всё больше и больше убиваться, однако на следующий день он даже первый заводит беседу. Бессмысленную, но такую нужную в то мгновение. Ланнистер искренне была благодарна и в один, самый крошечный, момент ей даже начинает казаться, что её сердце совсем не того Таргариена выбрало, что, сложись всё по-другому, свадьбу не устраивали впопыхах за месяц. Всё было бы правильней того, что получалось. Возможно, она была бы даже счастлива и не носила бы под сердцем бастардов, которых ему придётся принимать, словно он рогоносец какой-то. Впрочем, так оно и получалось, только вот она не была ему никакой женой на тот момент, когда происходило всё соитие между ней и его старшим братом. Ему до всего этого даже нравилась девица Ланнистер, пока он не понял, как она слаба и что кроме сочувствия не должна вызывать никаких эмоций. Эймонда бесило всё, особенно то, что ему, начитанному, лучшему во многом, интересующимся философией и историей, достаётся такая награда в виде второсортной жены, но идти наперекор матушке не хотелось, кто-то обязан был доставать их семью со дна.       Со временем до Мирцеллы доходит одна простая истина: Эймонд совсем не как Эйгон — он учтив и в нём не присутствует той дурости и легкомыслия, что так присущи старшему брату. Даже то, что, несмотря на свою гордость, несмотря на то, что её существование и положение должно оскорблять его, он всё равно старается относится к ней хорошо, даже больше, чем просто снисходительно. Иногда, бывает, ему трудно сдерживать себя и он может позволить сказать себе лишнего, совершенно неприятного, но Мирцелла понимает, не винит. В этой всей ситуации виновник только один, и это она сама. Отбелить себя уже не получится, тут как ни старайся. Стены Красного Замка помнят всё, а люди в нём не перестают говорить грязные вещи про неё. Позор семьи и всех Ланнистеров за последнее время. Правда, в последнее время об этом почти ничего не говорят, всё стихло, стало спокойнее, однако косых взглядов никто не отменял, но к ним она привыкла. С ними она будет жить всю жизнь. От них не отмыться.       Когда отец вёл её под руку к будущему супругу, то ей казалось, что вся земля уходит из-под ног из-за одного, прикованного к ней, взгляда, который и без своего дракона готов был сжечь её, как, по крайней мере, ей казалось. Хотелось вырваться и убежать, но она не смеет. Мирцелла не хотела более позорить своего супруга, которому всё это было явно в тягость, хотя он и старался сохранять своё лицо. На торжестве, после всех клятв и тому прочего всё, что она чувствует, это духоту из-за корсета, который ещё и в довесок приносил ужаснейший дискомфорт, да и не только ей, ведь она теперь не совсем одна в этом теле. К еде она почти не притрагивалась, лишь ради приличия положила себе в рот кусок мяса и всё, зато вино подливала себе, не жалея, наплевав на многое. Ей хотелось всего-то забыться, чтобы оставшаяся часть дня прошла совсем незаметно. Впрочем, так оно и случилось, ибо оставшуюся часть дня она почти не помнила. Лишь отрывки некоторые всплывали в голове, например, поздравление короля и ранний уход старшего принца, что, кажется, выпил куда больше неё самой. Только вот некоторые отрывки из памяти она хотела бы и не помнить вовсе, однако от этого уже не избавишься никак. Она жена принца, и совсем не того, кого ей хотелось бы. Но на всё воля семерых.       Мирцелла временами думает, что сможет полюбить Эймонда. Сможет любить их обоих одновременно, и ведь каждый раз, когда средний принц делает что-то для неё, она понимает, что проникается им всё больше, но только стоит Эйгону появиться в поле зрения, то всё, она понимает, что из этого не выберется, уже не сможет. Бывают и такие моменты, когда она сомневается во всей добродетели Эймонда и думается ей, что большинство благородных поступков по отношению сделаны лишь для того, чтобы позлить брата за все те издевательства, что он пережил в детстве. И в груди возникает такое неприятное и щемящее чувство, от которого ей физически становится нехорошо… добивают её, пожалуй, не самые приятные ощущения от беременности, которая даётся ей и без всего паршиво. Мейстер говорит, что это нормально, такое бывает, а сам-то постоянно поглядывает на Эймонда – что чересчур много проводит с ней времени – явно гадая, что у него в голове, ведь многие-то знают правду, такую горькую и неприятную для всех. Ей стыдно, слишком, за то, в каком положении оказался принц, что, кажется, даже не намерен её винить, по крайней мере в слух уж точно, хотя стоило бы. Возможно, это не из самых лучших побуждений, но точных его мотивов она не может знать, да и не очень-то и хочется на самом деле. Он рядом, постоянно, его чересчур много, но только не в голове у Ланнистер, ныне Таргариен.       Она честно пытается мириться с новым положением, не смотреть на Эйгона, даже когда они все сидят за одним столом, и мысленно Мирцелла даёт себе обещание, что больше не будет с ним спать, разговаривать и всё в таком духе, чтобы больше не ставить никого под удар. Она обещает, честно, что если переживёт рождение ребёнка – уж слишком ей трудно дается данное бремя, уж слишком сильно ломит тело – то следующий обязательно будет от Эймонда, что она не станет позорить его и очернять его честь, как уже очернила свою. Мирцелле хочет быть примерной женой, как того требует общество… Ведь для этого она и воспитывалась и для этого старались септы. Может, где-то они и не доглядели, но сейчас она лучше всего понимает, как важно неисправно выполнять свой долг. Оттого она и становится тенью Эймонда, что вечно находится подле него. Ходить бывало трудно, но она перебарывала себя, ходила на его тренировки с сиром Кристоном Колем и внимательно наблюдала за происходящим. Ей не было интересно, совсем нет, но это куда лучше, чем сидеть в четырёх стенах днями напролёт и ждать, пока она разродится, а ведь, по сути, это должно было произойти совсем скоро. И Мирцелле искренне не хотелось думать о сие событии, она не была готова, но об этом стоило задумываться раньше. Она слышала, как это бывает больно, сама Королева ей об этом рассказывала, поэтому, чем быстрее шло время, тем сильнее дрожали руки Мирцеллы. Она старалась этого не показывать, оттого и сцепляла их в замок и чаще всего убирала их за спину, в надежде, что этого никто не замечает. Хотя, пожалуй, она точно знала одного человека, что всё же видел её слабость. Только вряд ли у неё будет вообще желание обсуждать такое.       Тот день с самого утра начинался довольно-таки паршиво, даже вечно маячившего рядом Эймонда не было, а служанки то и дело, что роняли что-то или делали совсем не так, как желает того Мирцелла. В груди словно всё сдавливало, что слегка тяготило её и будто бы предвещало девушку о чём-то плохом, и под вечер, когда у неё отошли воды, всё встало на свои места. С её уст срывалось брани столько, сколько она бы за всю жизнь не смогла бы себе позволить. Мирцелла молила даже о смерти, чтобы ей просто на просто разрезали живот, как это было с Королевой Эйммой, девушка искренне не верила, что доживёт до рождения ребёнка, впрочем, она мыслила об этом ещё давно, ибо вся беременность протекала не слишком уж и гладко. Это было совершенно не в её силах - она знала точно - вынести всю эту боль. Сами Мейстеры позже говорили, что это были одни из самых сложных родов за последние годы. И ведь после них многое встало на свои места, так как в своём чреве Мирцелла носила не одно дитя. В тот день было пролито достаточно крови, в тот день Мирцелла и подумать не могла, что даже увидит своего - своих - детей.       Эймонд даже почти не смотрел на своих детей, предоставляя право выбора имени и тому прочего своей жене, что лишь поджимала дрожащие губы. Многие знали правду, хотя бы потому, что по срокам немного не сходилось, но об этом предпочитали молчать, ибо дети унаследовали валирийскую - другого, впрочем, не могло быть - внешность. Когда она тихим, уставшим до ужаса, голосом озвучила два имени: Эйнис и Визерра, то принц даже бровью не повёл, сразу покинул комнату. Мирцелле хватило лишь одного взгляда Эймонда, чтобы уловить в нём некое призрение. То ли к самому себе, то ли к её детям, а может, и всё сразу. Сначала ему не досталось дракона, а когда он обрёл его, то почти сразу лишился глаза, затем была не сдавшаяся ему помолвка с девушкой, что никогда не будет принадлежать ему, и неважно, какие узы будут связывать их. Теперь же она понесла двух - даже не одного - бастардов от его брата, которых он вынужден признавать своими. Эти дети были воплощением того, что он ненавидел в своих племянниках — Люцерисе, Джекейрисе и Джоффри. Эти дети напрочь убивали его достоинство, что он хранил годами, лишь бы, хотя бы мысленно, утереть нос своей старшей сестре Рейнире. Но также это был его долг перед матерью, что слёзно его просила.       Он всегда готов помочь, когда старший брат раз за разом разочаровывает.       Однажды, смотря на Мирцеллу, Эймонд задумывается над тем, чем же Эйгон заслужил такую преданность, любовь. Казалось, любить его было совсем не за что: ни достойнств, ни благородства, ни ума. Так чем же он заслужил это? Может, это всё дурацкая шутка? Может быть, девица Ланнистер знала о заговоре, что строится годами, и всего-навсего желала заполучить трон через старшего принца? Его часто посещали такие мысли, однако он почти сразу же отказывался от них, потому что, видя, как искренне она убивается по нему и как сильно она ломалась при виде него, то всё встаёт на круги своя — престол ей точно не нужен. В одночасье ему даже кажется, что у неё просто извращённый вкус, ну, или же она просто не встречала кандидатов достойнее. Хотя, по сути, он часто был где-то рядом, они неплохо даже общались и он рассчитывал хотя бы на её симпатию. Эти мысли изнуряли, заставляли беситься. Эти мысли были причиной их частых ссор, точнее, его гневных монологов, которые она с особой выносливостью выслушивала и слова плохого не говорила в ответ. В такие моменты Мирцелла чаще всего уходила в себя, дабы нагружать собственную голову, ибо что-что, а перебивать она его не имеет право. Впрочем, временами, Эймонд прекрасно понимал, что перебарщивал, оттого и уходил в свои детские покои и оттого они стали видеться чересчур редко, лишь там, где этого требовало общество.       Мирцелла же в свою очередь отдавала всю себя детям, ибо больше некому. Мужу она такой всяко не нужна, по крайней мере, пока Мейстер не скажет, мол, она снова способна понести ребёнка, поэтому ей просто нужны были её Эйнис и Визерра, и, казалось, этого хватит. Иногда, в очень редкие моменты, она думала о том, интересно ли вообще Эйгону что-то о детях, знает ли вообще об их именах… Ей думалось, что нет. Он всяко не такой, слишком беспечный и свободолюбивый. Всё, что она могла знать, наверняка так это то, что он явно напился, когда они родились, и то потому, что ему даже повода не нужно для этого. Было слегка неприятно, но она знала, с кем проводит время, и понимала, может, и не сполна, во что это выльется. Мирцелла стала запрещать себе думать о нём, словно это что-то запретное.       Дни стала скрашивать Хелейна, что постоянно стала спрашивать про её детей и предлагала недолгие прогулки. Мирцелла не до конца вообще понимала, с чем это вообще связано и как так получается. Принцесса просто стала чаще проводить с ней время, давать какие-то советы, а Ланнистер – Таргариен – было не по себе от этого, становилось противно от самой себя, потому что перед Хелейной она никогда не сможет загладить вину. Эта семья и этот мир явно не заслужили Хелейну Таргариен, потому что слишком невинной она была. Иногда, конечно, она выдавала странные фразы, от которых всему нутру становилось некомфортно, но ко всему привыкаешь. Спустя пару месяцев Мирцелла могла назвать принцессу своей подругой, коих в этом замке у неё не было никогда.       Жизнь должна была налаживаться, однако слова Мейстера о том, что они с мужем могут предпринимать попытки зачать дитя, были громом среди ясного неба. Новой головной болью Мирцеллы, от которой она впала в апатию. Она слишком хорошо помнила об обещании, данном самой себе, только вот это было ещё до родов, которые, если честно, она надеялась не пережить. Эймонд не плохой. Нет. Он груб, вспыльчив, однако всё это не затмевает его хороших качеств. Не затмевает того, что он занялся самопожертвованием ради – ибо явно это сделанно не из-за Эйгона – матери. Теперь, кажется, должен настать её черёд жертвовать хоть чем-то. Она просто должна это сделать. К тому же, в брачную ночь, он был куда нежнее брата, что иногда не видел никаких границ.       Она просто должна принять сей факт и всё. Смириться и жить. Это всё равно должно было произойти, от этого не спрятаться. Да и она уже не маленькая, чтобы играть в эти прятки. Поэтому, смотря на Эймонда, она просто обреченно кивает ему. Мирцелла искренне не знает, какой она войдет в историю, будут ли о ней вообще помнить и будет ли на ней висеть какое-нибудь клеймо. Она не провидица и не ведьма, чтобы заглядывать в будущее.       Она просто потерянная девушка.