юности честное зерцало

— Платье жмёт, — жалуется Саша, переминаясь с ноги на ногу посреди закройной, и нервно одёргивает камлотовую юбку, будто та от этого станет длиннее. — И тесёмки трут. Новому казённому платью Саша Казьмина с радостью предпочла бы своё старенькое, невзрачное и заношенное, зато удобно сидевшее, по размеру, привычное. Но маменька сказала, что в институте все её подруги будут носить форменные, одинаковые — такое правило, и Саша не стала препираться, потому что точно знала из тихонько подслушанных маменькиных разговоров, что им теперь надо всему покориться, и тогда как-нибудь, с Божьей или, может быть, государя помощью, они смогут свести концы с концами. Что это значит, Саша толком не поняла, но когда несколько месяцев назад маменька зашла в детскую и приказала ей собираться, Саша почувствовала, что именно это они сейчас и будут делать, и тут же покорилась. Покориться было несложно: вещей у неё было немного, всё уместилось в один старенький сундучок. Сложно было только всё время сидеть на месте в ожидании, пока длинная пыльная дорога куда-нибудь их приведёт. Но папенька часто говорил ей: «Считай, Сашенька, всё вокруг, так быстро научишься складывать». И Саша считала. Сначала по столбцам считала вёрсты. От Похвистнего до Самары вышло более сотни, а после она сбилась со счёта, и сколько было от Самары до Петербурга она уже не знала. Как бы то ни было, это занятие ей быстро наскучило. Тогда она стала смотреть в окно, потому что расспрашивать маменьку было нельзя. Никто ей этого не запрещал, но, когда Саша начинала задавать вопросы, — когда же вернётся папенька? отчего им надо ехать? что такое вдовий дом? — маменька всегда расстраивалась, а после уходила в другую комнату плакать. И Саша решила, что вопросов задавать больше не надо, потому что, когда маменька плачет, это нехорошо. — Что поделать, душенька, — сочувственно вздыхает кастелянша, оправляя пелеринку, то и дело сползающую с худых Сашиных плеч. — Придётся приноровиться. — И покориться? — уточняет Саша, поднимая глаза на доброе лицо кастелянши. В комнату заглядывает пепиньерка и сообщает, что Сашу давно уже ожидают у начальницы. — Ступай, душенька, — легко подталкивает Сашу к выходу женщина, — с богом. Едва Саша переступает порог роскошной приёмной, M-me Леонтьева делает замечание, что это очень невоспитанно со стороны юной барышни заставлять себя столько ждать. И смотрит почему-то на Сашину матушку. — Это всё башмаки, — быстро отвечает Саша, глядя прямо на начальницу, чтобы та поняла, что маменька в её опоздании совсем не виновата и сама Саше тоже не виновата. — Они очень долго не хотели налезать. И делает книксен, чтобы показать, что все правила хорошего тона, которым старательно обучала её маменька целый месяц перед приездом, она все до единого усвоила. — Нельзя же быть такой глупой, — шипит ей на ухо пепиньерка. — Как можно так разговаривать в присутствии начальницы… — Что это вы такое говорите, mademoiselle? — поворачивается к ней Саша. — Я вовсе не глупая, а совсем даже наоборот. Я умею складывать и вычитать, а ещё умножать. Саша задирает голову, глядя на потолок. — Вот сейчас у меня над головой sept plus trois… dix bougies ! А если помножить на два, то это двадцать. А ещё папенька учил меня немецкому, правда, совсем немного. Саша обводит комнату торжествующим взглядом. — Довольно, — прерывает её M-me Леонтьева. Матушка испуганно смотрит то на неё, то на Сашу, забыв, кажется, как произносить слова, от волнения. Саша, перехватив её взгляд, умолкает, сама не зная как догадавшись, что именно этого хочет от неё сейчас маменька. Экзамен длится, кажется, вечность. Саша рассказывает что-то из священной истории, несколько раз запутавшись в именах святых, старательно читает вслух тексты и, не удержавшись, прибавляет от себя кое-что по-немецки, чтобы ни пепиньерка, ни учитель, ни тем более M-me Леонтьева не подумали, что она хоть сколько-нибудь приврала. По арифметике вопросов не задают. Когда объявляют, что пора прощаться, Саше кажется, что матушка испугалась больше, чем она сама. Уже в дверях приёмной она привстаёт на носочки и аккуратно стирает слёзы с худых матушкиных щёк. — Зачем же вы плачете, маменька? — внимательно смотрит на неё Саша. — Ведь я остаюсь здесь, как вы хотели. Теперь всё будет хорошо. Не нужно плакать. В коридоре пахнет чем-то кислым и сырым. Саша, стараясь не отставать и не оборачиваться, идёт вперёд за крепко держащей её за руку классной дамой. Пустые жёлтые стены почти не пугают. Там, где они жили последние несколько месяцев и куда сейчас возвращается маменька, были почти такие же. — Зачем ты ревёшь? В дортуаре нет никого, кроме маленькой воспитанницы с двумя короткими косичками, забившейся в самый угол, на самую дальнюю от входа кровать. — Уже не реву, — смущённо опускает голову Женя, быстро вытирая красные глаза тыльной стороной ладони. — Je m'appelle Женя. Я только сегодня приехала. — Тоже казённая? — с любопытством оглядывает её Саша. Женя смутно понимает, что это значит, но всё-таки неуверенно кивает. — Я видела на улице, как ты кормила лошадь сахаром. У тебя есть сахар? Женя качает головой. — Его зовут Вьюнок… — зачем-то рассказывает она. — Он очень добрый. — Лучше покажи тогда, что с собой привезла. Женя переводит взгляд на только-только убранную тумбочку и, немного помедлив, открывает дверцу, доставая и ставя на кровать простенькую шкатулку. В руках у неё оказываются маленькие открытки. — Смотри, это Петербург, — показывает она картинки новой подруге. — Когда будет Рождество, ко мне приедут матушка с Митей и мы вместе будем здесь гулять. И пойдём в Летний сад. Ты была когда-нибудь в Летнем саду? — Врушка, никуда вы не пойдёте, — фыркает Саша, окидывая взглядом открытки. — Почему это никуда? Пойдём, — уверенно кивает Женя. — Обязательно пойдём. Хочешь, я упрошу матушку и ты с нами пойдёшь? Вот увидишь… — Врушка, — отрезает Саша. — Показывай дальше. Вот это что такое? Саша тыкает пальцем в железную крышку маленькой круглой коробочки из-под монпансье. Женя достаёт из сундучка коробочку. Под ней, завёрнутый в бумагу, лежит колотый сахар. — А говорила, что нет, — сердито смотрит на неё Саша. — Врушка. Врушка и жадина! — Я не жадина, — поднимает на неё глаза Женя, — это… Это для дела. У меня есть ещё леденцы. Хочешь? Вот, возьми. Женя торопливо открывает коробочку, едва не роняя её на пол, и протягивает Саше. Саша смотрит на разноцветные конфетки. Она помнит такие на Рождество — папенька привёз однажды в подарок из города. На языке как будто бы ощущается давно забытый вкус. Саша шумно сглатывает и отворачивается. — Не надо мне твоих леденцов. В комнату, едва слышно шелестя слишком длинным, не по росту, подолом, вплывает изящная девочка с очень ровной осанкой. — Mesdames, — коротко кивает она Саше и Жене и, сделав изящный книксен, садится на краешек своей кровати в середине ряда. Женя краем глаза замечает, что место изящной девочки более обжитое. Остальные кровати по сравнению с её выглядят не занятыми вовсе. Может быть, никто больше и правда пока не приехал. — Поменяйся со мною платьями, — быстро пересекая комнату, подходит к девочке Саша. — Comment ? — удивлённо переспрашивает девочка, поднимая на неё глаза. — Комо-комо… Не комо, — передразнивает её Саша. — Поменяйся со мною платьями. — Простите, mademoiselle, я не понимаю, — смущённо отвечает девочка. — Ты надеваешь моё платье, я — твоё. Что непонятно? Форменное платье девочке слишком велико, хотя движения её не столь неуклюжи, как могли бы быть. Как будто у неё было время приноровиться. — Ты своекоштная? — догадывается Саша. — Своекоштная, — соглашается девочка. — Принцесса, — усмехается Саша. — Княжна, — аккуратно поправляет Ярослава, складывая руки в замок. Саша, хихикнув, отвешивает ей шутливый реверанс. — Так что, поменяемся платьями? — Зачем это? — не понимает княжна. — Тебе твоё велико, а мне моё маленькое, — Саша, раскинув руки, поворачивается несколько раз вокруг своей оси, демонстрируя, как задирается на ней кофейное платье при малейшей подвижности. — Ты вон какая. Не дылда, как я. Так будет лучше. — Моё тебе тоже будет велико, — замечает Ярослава, несколько смущаясь грубостью подруги. — Лучше велико, чем коротко, — пожимает плечом Саша. — Так что? — Боюсь, так нельзя. Не положено, — тихо отвечает княжна. — Что, если кто-нибудь узнает? — А ты не болтай, и никто не узнает, — вкрадчиво произносит Саша, внимательно вглядываясь в её лицо. — Нельзя так, — робко отказывается та и отводит глаза. — Ну и глупая! Ну и ходи в своём балахоне — и будешь некрасивая! — цедит Саша сквозь зубы и отходит к своему месту, обиженно отворачиваясь. Княжна сконфуженно поджимает губы и потерянно смотрит вокруг себя, не зная, куда теперь деться. С другого конца дортуара на неё с интересом смотрит пара больших серых глаз. Женя тихонько пробирается между кроватями, стараясь как можно осторожнее ступать в своих неудобных башмаках, чтобы не запнуться, и аккуратно вкладывает княжне в ладошку пару леденцов. Ярослава робко улыбается в ответ. — Что такое «своекоштная»? — полушёпотом спрашивает Женя. — Своекоштные приезжают раньше. Меня отдали в марте, — как умеет, объясняет княжна. Ей и самой не до конца понятно, ясно только, что «своекоштные» это те, кто не «казённые». — Как же ты тут была в марте? Разве можно так, до вакации? — удивляется Женя, с любопытством разглядывая подругу. — Что же ты тут делала совсем одна? А жила где? — Здесь. Это был дортуар больших. Теперь они выпустились, и здесь будет кофейный класс. — Кофульки, — понимающе кивает Женя. — То есть, мы. — А ещё тех, кто раньше приехал, водили на уроки к большим. Белый класс учил нас, как складывать и вычитать, и читал с нами по-французски. — Ты училась с большими? И жила с большими? — округлив глаза от изумления, смотрит на неё Женя, как будто после уроков с большими княжна и сама теперь больше большая, чем кофулька. Ярослава скромно кивает. Заниматься с белым классом ей не понравилось. Большие водиться с ней не хотели и всё время смотрели как будто бы свысока. Теперь она даже рада, что опустевший на время дортуар наконец стал заполняться девочками, такими же, как она. Кофульками. — А ты долго ехала? Мы ехали из Москвы и несколько раз останавливались на станциях. Меня отдали сюда, а Митя поехал в училище. Он очень умный и выдержал почти все экзамены на «отлично», — увлечённо рассказывает Женя. — Мы с maman доехали за четверть часа. А папенька с нами не поехал. Они служат в Петербурге. Maman говорит, они очень заняты. — Ты живёшь в Петербурге! — восхищённо ахает Женя. — Ты теперь тоже живёшь в Петербурге, — улыбается Ярослава. В груди впервые за весь этот длинный день теплится что-то радостное, и Женя порывисто бросается вперёд, крепко обнимая княжну. — Расскажи мне про Петербург. Расскажешь? — просит она. — Ты бывала когда-нибудь в Летнем саду?