юности честное зерцало

— Почему ты не ешь? — подозрительно щурится Саша, собирая ложкой плавающую в бульоне морковь. — Je ne peux pas, — полушёпотом отвечает она, бледнея при одном только взгляде в тарелку, наполненную чем-то водянистым. За несколько месяцев, проведённых практически в полном одиночестве, не считая, конечно, воспитанниц белого класса, удостаивающих её в лучшем случае снисходительными взглядами, и то только когда она, пытаясь завести дружбу, угощает их привезённой из дома пастилой, Ярослава Баярунас успевает привыкнуть ко многому. С горем пополам она привыкает к холодным ночам, свыкается с ранними подъёмами и умыванием ледяной невской водой, мирится с вечной мерзлотой классов, — даром, что ей позволяют не снимать пелеринку во время уроков с большими, — и почти перестаёт вздрагивать от сердитых окриков классных дам, адресованных, слава богу, не ей, но от того не менее пугающих. Не получается привыкнуть только к еде. После сытных домашних обедов, приготовленных доброй пожилой кухаркой, выписанной papa из какой-то деревни и любившей побаловать хозяев бисквитами по воскресеньям, к синеватому рваному мясу с твёрдо сваленным крупеником привыкнуть, кажется, невозможно. Привезённые из дома пирожки съедаются в первые же несколько дней. За ними в ход идут пряники, пастила вся раздаётся большим, а лакрица и вовсе куда-то бесследно исчезает. После этого становится совсем кисло. Маленькая княжна узнаёт, что значит фраза «кусок в горло не лезет». И начинает таять-таять-таять. В лучшие дни ей удаётся заставить себя съесть хотя бы половину тарелки того, что в институте называют супом, в худшие — единственным, что удаётся съесть, не давясь, оказывается ломоть ржаного хлеба. Большие, с которыми сидели она и ещё несколько так же рано привезённых кофулек все эти месяцы, привыкают к зрелищу бледной девочки, сидящей за столом с таким видом, будто ей прямо сейчас станет дурно, довольно быстро: кто-то посмеивается, кто-то смотрит почти сочувственно. Новые же подруги, ещё не пробовавшие здешних угощений, косятся с опаской. Пытка заканчивается ровно тогда, когда проходит время обеда, и классная дама звучно объявляет: — Par paires ! Rapidement ! Рядом с тихонько стоящей почти в самом конце колонны девочкой вырастает, поменявшись местами с кем-то из воспитанниц, фигура Саши. Колонна трогается с места, едва поспевая за стремительно рассекающей коридоры классной дамой, и Ярослава, семеня за впереди идущими мелкими быстрыми шажками, чувствует на себе пристальный взгляд и слушает краем уха нетерпеливое пыхтение, выдающее желание идущей рядом что-то сказать, сдерживаемое только требованиями тишины, то и дело выкрикиваемыми ведущей их дамой. Дорога к дортуару кажется вечностью. Едва их оставляют одних, Саша, прикидывая, сколько у них теперь есть времени, и сгорая от нетерпения, подлетает к Ярославе. — У тебя ведь есть деньги, — не спрашивает, но проницательно замечает она, внимательно глядя на княжну. — Не могут не быть. Ярослава, немного помедлив, кивает, чувствуя себя так, будто сознаётся в чём-то постыдном, сама не понимая, почему. — Что же ты не дашь дворнику пять копеек, чтобы он принёс тебе булку? — склонив голову на бок, спрашивает Саша. — Я слышала, как дортуарные служанки шептались о больших, которые так делают. — То большие… — едва слышно возражает Ярослава. На щеках появляется лёгкий румянец, ещё больше оттеняющий её бледность. — А ты чем хуже? Ярослава и сама не раз слышала и однажды даже видела, как воспитанницы белого класса — не все, конечно, а только те, у которых водились кое-какие деньги, высылаемые из дома — ухитрялись, улучив момент, подбежать во время прогулки к старому сердобольному дворнику и, сунув незаметно ему в руку несколько жалобно звякающих монет, бог знает как спрятанных в рукаве, упросить купить что-нибудь сдобное, а можно и постное, если сдобы не будет, только чтобы не сухое. Дворник не то из мягкости своего характера, не то потому что сдачу девицы обычно оставляли ему, всегда соглашался, и, если воспитанницам удавалось пронести запретное лакомство мимо классных дам, — а к этому времени те, кто промышлял подобным, уже успевали наловчиться, — в дортуаре случался настоящий пир. Только маленькая княжна так не может. Может наблюдать украдкой за чужим торжеством, умирая от зависти и страшно коря себя за это, но решиться на что-нибудь подобное сама — нет. И даже когда одна из воспитанниц, припомня, как кофулька угостила однажды её пастилой, предлагает ей кусочек, Ярослава всё-таки отказывается, прилагая все усилия к тому, чтобы сделать вид, что булки ей совсем не хочется, и не расплакаться. Почему-то ей кажется, что, едва прикоснувшись к добытому в обход классных дам лакомству, она совершит страшное преступление. А потому, стоит Саше заикнуться про больших, которые решаются на такое преступление с поразительной лёгкостью, Ярослава испуганно мотает головой. — Нехорошо это… — Отчего же нехорошо? Или ты струсила? Ну хочешь, я сама дворника упрошу? — так, чтобы никто не услышал, шепчет Саша прямо ей на ухо. — А ты мне треть. Ярослава с сомнением глядит на Сашу. Почему-то её пугает хитрый прищур подруги. В груди поднимается такое волнение, будто она уже сделала что-то плохое. — Нечестно всё это, — качает она головой. — Отчего же нечестно? Ты ведь не украдёшь, а очень даже честно заплатишь. Только незаметно. — Нельзя так… Зачем ты меня уговариваешь? Ведь так нельзя делать, — лихорадочно шепчет Ярослава, чувствуя, как плечи начинают дрожать от волнения. — Ведь накажут, накажут же… Страх наказания поселился в её душе ещё в первый день. Помнится, её привезли к обеду и первым, что она увидела при входе в большой зал, наполненный странными запахами, были девочки. В кофейных платьях, в голубых, в серовато-зелёных, они стояли практически по росту, точно солдатики, устало смотря куда-то мимо голов остальных, и не смели присесть рядом с ними. На её робкий вопрос какая-то девочка, сидевшая рядом с ней, — ни имени, ни лица которой от волнения запомнить не удалось, — сказала, что эти выстроившиеся вдоль стенки барышни за что-то наказаны и что стоять они так будут до конца обеда, а если присмотреться, можно даже угадать, за что наказали каждую из них… Но этих объяснений Ярослава уже не помнит. Помнит только, как расширились тогда от удивления её глаза и как на секунду перехватило дыхание от испуга, словно и её вот-вот схватят за руку и поставят туда, к ним, на всеобщее обозрение. Этот липкий, удушливый страх с тех пор не покидает Ярославу ни на минуту. Что тогда чувствовали те воспитанницы? Что о них думали? Шептались ли? Что чувствовали другие, стоявшие там в другой раз? А за ними те, кто стоял там на следующий день? Что чувствовали воспитанницы, которых Ярослава замечала в этой шеренге не единожды? Неужели одного раза им не хватило, чтобы постараться сделать всё для того, чтобы никогда не случилось второго? Что думали о них подруги? Писали ли классные дамы гневные письма их семьям, и если да, как примут их дома после такого? Чем дольше она об этом думает, тем крепче сковывает её ледяной ужас. — Блаженная ты, что ли… — фыркает Саша почти с презрением. Почему не все девицы ищут способы раздобыть что-нибудь съестное, ей вполне ясно — там, где безнадёжно, не стоит и пытаться. Но почему маленькая княжна, находясь в числе тех немногих, кто совсем даже не безнадёжен, по своей воле отказывается от возможности, свалившейся на неё, можно сказать, с неба, Саша решительно не понимает. Не понимает, но почему-то очень злится, а потому молча отходит к своей кровати, потеряв к княжне всякий интерес. Нечего с ней водиться. С такой — себе дороже. Ярослава отчего-то боится взглянуть ей вслед. Понимает умом, что ни в чём, кажется, не провинилась, — по крайней мере пока, — но чувствует себя так, словно кругом виновата. И все знают, в чём. Все знают, а она — нет. Время течёт вязкой гущей, будто утягивая всё живое в трясину. Всё, что ещё недавно теплилось и трепыхалось в груди, притупляется на контрасте с одним-единственным чувством, и, когда терпеть становится невыносимо, Ярослава решается. Рано утром, пока никто не видит, достаёт из сундучка, запертого, как наказывала maman, на замочек, несколько монеток, прячет их в башмак, терпит полдня и, улучив момент перед самой прогулкой, ловит за руку Сашу, уже облачившуюся в неказистую уличную одежду, такую же маленькую ей, как и её форменное платье. — Ты могла бы… пожалуйста… s'il vous plaît, — сгорая от стыда, робко просит она, незаметно вкладывая ей в руку пять серебряных монеток. — Зачем бы мне это делать? — смотрит на неё Саша, сверкая глазами, и крепко сжимает монетки в кулаке. — А у самой духу не хватает? Ярослава стыдливо опускает глаза. Не хватает. И, может, Саша права, что усмехается, может, не надо было тогда затеваться… Но она уже заикнулась, уже попросила, а значит, она уже преступница. — Так и быть, — неожиданно кивает Саша, пряча монетки в рукав. — Только не за просто так. Треть булки ты отдашь мне. Считай, что это процент. — Отдам, — тихо кивает княжна, борясь с желанием спросить, что такое «процент». Сейчас, кажется, не время для этого. — Тогда иди и будь как ни в чём не бывало. А ко мне не подходи, пока мы не вернёмся в дортуар, — шепчет ей на ухо Саша. — И побольше разговаривай с классными дамами. Задавай вопросы, даже если тебя назовут дурёхой. Всё поняла? В дортуаре Саша вовремя не появляется. Маленькие воспитанницы, едва вернувшиеся с прогулки и пытающиеся отогреть озябшие пальчики, удивлённо оглядываются друг на друга, ища потерявшуюся глазами, и вдруг все как одна вздрагивают, услышав крик, доносящийся из коридора. M-lle Стоцкая кричит так, что, кажется, вот-вот выбьет своим голосом окна в коридоре. Девочки замирают в проходе, испуганно глядя то на классную даму, то на Сашу. Всё должно было получиться. Как и задумала, Саша половину прогулки смиренно сидела с подругами в беседке, а потом, подбив их на какую-то шумную игру, — только во время прогулок можно было шуметь, не рискуя нарваться на гнев классных дам, — воспользовалась суматохой, вызванной всеобщим весельем, и ускользнула к воротам, где топтался старый сердобольный дворник, спасший уже не одну воспитанницу от голодных обмороков. Оставалось только дождаться, когда дворник вернётся с булкой, спрятать лакомство в складках одежды, дождаться конца прогулки и, смешавшись с толпой впервые за несколько дней весёлых подруг, незаметно вернуться в дортуар. Всё должно было получиться. И всё получилось бы, если бы не m-lle Стоцкая. От её молодых глаз ничего не скрыть. Она проворнее и наблюдательнее пожилых классных дам. И временами намного злее. Как сегодня. Но откуда Саше было знать, что сегодня в дортуар их будет сопровождать именно она? Десятки злых слов влетают в одно ухо и вылетают из другого. Саша не слишком вслушивается, в чём именно её обвиняют, и ищет взглядом княжну. Ярослава сталкивается с ней глазами и замирает на месте как вкопанная. За что ругают Сашу, ей, в отличие от других воспитанниц, известно. Сашу ругают за неё. Сашу ругают вместо неё. Это она, она, она должна сносить сейчас этот позор. Это ей должны грозить розгами и называть несносной, дрянной девчонкой. Это ей, а не Саше надо будет стоять три обеда подряд. Это ей, а не Саше должно быть стыдно за свой проступок. И ей стыдно. Ей стыдно как никогда в жизни. Ей бы сейчас выйти, выбежать вперёд и признаться, что это она попросила, она подбила Сашу Казьмину, пусть её наказывают, пусть на неё кричат. Но Ярослава не двигается с места. Страх будто связывает её по рукам и ногам, от волнения сбивается дыхание и кровь отливает от головы, всё вокруг начинает кружиться, и за секунду до того, как в глазах становится совсем темно, рядом кто-то испуганно вскрикивает, ловя её под руки.