юности честное зерцало

Непривычно плотное одеяло приятно давит на плечи. Тяжёлый сон отступает, но открывать глаза совсем не хочется. В лазарете неожиданно тепло. Теплее, чем в дортуаре и, кажется, вообще во всём здании. Сколько сейчас времени — непонятно. Всё тело как будто немного ватное, и от какого-то резкого запаха, витающего в воздухе, немного мутит. Справа, должно быть, со стороны входа, слышны шаги. Идут несколько человек: шаги торопливые, сопровождаемые цокотом маленьких каблучков — наверное, какой-то классной дамы; шаги лёгкие, шелестящие, но резвые и какие-то нервные — сложно понять, чьи; шаги широкие, немного даже тяжёлые — эти явно принадлежат мужчине, наверное, доктору. Сердитый скрипучий голос, принадлежащий ему же, развеивает последние сомнения. — Я предупреждал, — вполголоса сетует он, — не доведут до добра такие диеты. Третий случай за неделю… Сюда кладите, Валентина Ивановна, рядом с той. — Ещё малютка совсем… — вторит ему женщина, которую назвали Валентиной Ивановной, должно быть, одна из медицинских сестёр. Голос, которому принадлежит цокот каблучков, молчит, но Ярослава кожей чувствует тяжёлый взгляд, скользящий по её фигурке, и невольно задерживает дыхание от страха. Ей почему-то кажется, что, проснувшись, она вдруг лишилась права здесь находиться, и теперь, стоит только кому-нибудь заметить её едва-едва дрожащие ресницы или услышать дыхание, ставшее чуть более шумным и прерывистым, чем во сне, её тут же уличат в чём-то страшном. В чём именно — она не знает, но знает, что, если это случится, она, вероятно, сгорит со стыда. Голоса о чём-то переговариваются, — так тихо, что совсем не расслышать, — и постепенно начинают удаляться. Напряжённые плечи снова расслабляются: Ярослава и не заметила, как сильно сжалась от страха. На смену ощущению, будто она мышка, находящаяся под пристальным взглядом змеи, приходит долгожданное облегчение и тут же исчезает, сменяясь тревожным предчувствием, стоит одной мысли всплыть в её голове. Ведь взрослые зачем-то сюда приходили. Но приходили не к ней, иначе бы с ней сделали хоть что-нибудь: разбудили, осмотрели, да что угодно… Нет, у взрослых здесь было какое-то своё, другое дело. Доктор, кажется, попросил что-то… нет, кого-то куда-то положить. «Рядом с той». Других голосов или хотя бы шорохов Ярослава вокруг себя не слышит. Стало быть, «рядом с той» это значит рядом с ней. Прямо сейчас рядом с ней кто-то лежит, и от этой мысли почему-то снова становится страшно. Ярослава медленно поворачивает голову туда, откуда раньше доносились шаги и голоса, и открывает глаза. Справа от неё на кровати в неестественной позе лежит Саша Казьмина. Только страх, сковавший спазмом горло, удерживает княжну от того, чтобы вскрикнуть. Чудовищные картины встают перед глазами одна за другой: вот на Сашу кричат, предавая позору, вот её наказывают и, может быть, даже бьют за чужой проступок… Воображения маленькой девочки не хватает, чтобы представить всех ужасов, наверняка пережитых Сашей после того, как её поймали за руку вместо той, кого, по-хорошему, должны были ловить с самого начала. Ярослава силится вспомнить или хотя бы представить, что произошло, но от напряжения только начинает болеть голова. Ярослава не уверена в том, что из представленного ею и правда было, а что она напридумывала со страху, но в одном она уверена точно: Саша Казьмина, что бы с ней ни случилось, попала сюда из-за неё. — Прекрати пялиться, — когда всё вокруг окончательно стихает, Саша резко поворачивается к ней, распахивая глаза и глядя на Ярославу в упор. — Ты так дыру во мне прожжёшь. Ярослава вздрагивает от неожиданности и уже открывает рот, чтобы всё-таки испуганно пискнуть, но Саша, уловив изменения в её лице, быстро прижимает указательный палец к губам, одним взглядом приказывая княжне молчать. Ярослава задерживает дыхание, не сводя с соседки больших, круглых от страха глаз, в уголках которых начинает скапливаться влага. Ей бы сейчас вскочить, броситься к Саше, упав рядом с ней на колени, сказать, как ей жаль, что она так ужасно, так подло с ней поступила, и просить-просить-просить прощения. Ярослава поднимается на локтях, хочет сесть, но руки предательски дрожат и от головокружения немного туманится взгляд. На мгновение ей даже кажется, что она вот-вот свалится с этой кровати. — Лежи и не вставай, пока тебе не разрешат. Саша резво поднимается и, быстро оглядевшись по сторонам, — не идёт ли кто? — пересаживается на кровать к Ярославе, легко нажимая на её худые плечи и серьёзно глядя на княжну. Когда Ярослава обмякает в чьих-то руках, Саша первым делом думает, что княжна, оказывается, очень умная и очень ловко придумала, как отвлечь внимание. Кричать на Сашу в этот момент и правда перестают. Но, когда несколько подруг испуганно визжат, заставляя m-lle Стоцкую сначала сердито на них шикнуть, а затем, подвинув за плечи Сашу, броситься к маленькой княжне, приходит осознание, что это вовсе не трюк, не фокус и не розыгрыш, что это всё взаправду — и становится страшно. Когда Саша замечает в лице m-lle Стоцкой, склонившейся над воспитанницей, чтобы проверить пульс, тень беспокойства, в голове проносится мимолётная мысль, что, может быть, точно так же однажды упал и папенька — и становится ещё страшнее. — Тебе уже давали «девичью кожу»? — деловито осведомляется она, едва заметно качнув головой, чтобы прогнать прочь непрошенные мысли. — Comment? — не понимает Ярослава. — Какую кожу? Саша окидывает цепким взглядом кровать Ярославы и тумбочку рядом с ней. — Вот же она, — указывает она взглядом на аккуратно лежащую на блюдце белоснежную пастилу и, слегка подавшись вперёд, доверительно сообщает. — Взрослые девочки сказали, что всем, кто сюда попадает, дают такое хотя бы раз в день. Тебе тоже будут давать, а потом… Можешь спрятать чуть-чуть в рукав и забрать с собой в дортуар. Ярослава растерянно смотрит на лакомство. Пастила выглядит очень аппетитной — особенно после привычных для институток блюд — и приятно пахнет чем-то травянистым. — Угощайся, — тихо предлагает княжна. — Глупая, — хмурится Саша. — Это ты должна съесть. Всё до конца. И когда в следующий раз принесут — тоже. И не вздумай кому-то отдать. — S'il vous plaît… — робко возражает княжна. Усвоенные дома манеры и чувство вины, не позволяют съесть лакомство в одиночку. Тем более — в Сашином присутствии. — Сильвупле-сильвупле… — передразнивает её Казьмина, пародируя выражение лица княжны. — Ты что, не понимаешь? Это дают всем, кто здесь, чтобы поправиться. Здесь тепло, конечно, и подушки помягче, но не хочешь же ты остаться тут насовсем? Тем более, одна. Саша на секунду замирает, встревоженно к чему-то прислушиваясь, и через несколько секунд снова расслабляется. Показалось. Не замечая, как держит, крепко вцепившись, княжну за рукав, она понижает голос, переходя на горячий шёпот. — Я подслушала, о чём говорили доктор и m-lle Стоцкая, пока меня несли сюда. Тут кормят лучше, чем везде. Это чтобы быстрее поправляться. А когда выписывают, несколько дней разрешают сидеть за лазаретным столом — там блюда тоже какие-то другие. Но потом тебе всё равно надо будет привыкнуть есть то же, что и все. И лучше поскорее. Иначе будет плохо. — Я не могу, — едва слышно шепчет Ярослава, тихо всхлипывая. — Значит, смоги, — сверкает на неё глазами Саша. — А то помрёшь, и поедет твоя семья во вдовий дом. — Что такое вдовий дом? Несколько секунд Саша молчит. Она не собиралась этого говорить, просто хотела припугнуть немного княжну, чтобы та перестала капризничать, а про вдовий дом как-то само вырвалось. Но папенька говорил, что слово — не воробей. Значит, придётся объяснять. — Место такое, — наконец подбирает она слова. — Туда уезжают, когда кто-нибудь из семьи умирает. — Зачем? — непонимающе смотрит на неё Ярослава. — Не знаю, — отрывисто произносит Саша. — Так надо. Чтобы свести концы с концами. — Как это? Саша пожимает плечами. Она и сама не до конца понимает, как это. Просто матушка всё время так говорила, а матушке Саша верит — на ней ведь вся их семья держится, так папенька всегда говорил. — И что там делают? — робко спрашивает Ярослава, нарушая повисшую между ними напряжённую тишину. — Просто живут. Но дома лучше, чем там — это точно. — Почему тогда нельзя остаться дома, даже если кто-то умер? — едва слышно шепчет княжна. На этот вопрос у Саши ответа нет. Она и сама несколько раз хотела задать его матушке, но чувствовала, что это будет не к месту. Сначала всем было не до этого, а потом стало поздно — они уже уехали. И, хотя вопрос продолжал терзать Сашу почти каждый день, задать его до поступления в институт она так и не решилась, а после — уже не видела смысла. — Не знаю, — признаётся она. — Почему-то нельзя. — Думаешь, я умру? — спрашивает Ярослава, глядя на Сашу снизу вверх, и невольно хватает её за руку прежде, чем успевает понять, что делает. — Если не будешь есть, точно умрёшь, — серьёзно кивает Саша. — Без еды умирают. Я видела в деревне. — Я не хочу умирать, — мотает головой Ярослава, её голос слегка звенит, а глаза застилает мутная пелена слёз. — И во вдовий дом не хочу, чтобы maman с papa ехали. У нас и свой дом хороший… — Я тоже не хочу, — кивает Саша, не забирая у неё своей руки и продолжая буравить княжну серьёзным взглядом. — Тогда ты должна есть. Обещай. Только по-честному. Ярослава едва заметно кивает. Саша, немного смягчившись, проводит большим пальцем по её ладони. — Раз в неделю можешь заказывать у дворника булочки. Тебе сколько присылают из дома? — Каждый месяц по пять рублей… — Пять рублей это пятьсот копеек. Если булочка стоит пять копеек, это значит, что в месяц ты можешь покупать себе сто булочек… — быстро считает Саша, мечтательно улыбаясь, но тут же стирает улыбку с лица, спохватившись. — Но сначала надо отложить на важное: мыло там, шпильки… — Перчатки к балу, — робко подсказывает княжна. — Перчатки, — соглашается Саша. — Туфли танцевальные… — Туфли у меня уже есть. Maman в конце лета прислали… — Тогда… тогда останется у тебя свободных… около рубля в месяц, наверное, — считает Саша. — Это целых сто копеек. Ярослава ненадолго умолкает, сосредоточенно о чём-то размышляя. Мысли путаются в голове. — Значит, в месяц я смогу покупать… quinze? — уточняет она. — Двадцать, — поправляет Саша. — Vingt. Но столько покупать не надо, ясно? Будешь покупать не больше одной в неделю, а то привыкнешь. Неженка. И деньги мне будешь давать, а я буду ходить, поняла? — Тебя опять поймают, — испуганно мотает головой Ярослава. — Накажут из-за меня снова. Ты же… Ты из-за меня тут, да? Тугой узелок в груди натягивается и рвётся. Напряжение, страх и жгучее чувство вины выплёскиваются наружу горячими слезами, брызнувшими из глаз. — Саша… Сашенька… Что они с тобой?.. — всхлипывает Ярослава, боясь взглянуть на Казьмину. — Это же меня должны были, а не тебя, понимаешь? А я… промолчала. Я не хотела. Я не хотела, чтобы так, честное слово, Сашенька, просто… я трусиха, наверное. Трусиха и предательница. — Угомонись уже, — шикает на неё Саша, быстро стирая слёзы с её щёк свободной рукой. — Угомонись и не шуми. Ничего они со мной. Тебя унесли в лазарет, а нас отправили по дортуарам и сказали не высовываться. Я выждала время и сделала вид, что лишилась чувств. Прям как ты, только понарошку. Крику было… — И тебе поверили? — неверяще смотрит на неё Ярослава. — Ну я же здесь, — Саша улыбается уголком губ, не скрывая того, как довольна собой. — Актриса… — восхищённо выдыхает княжна. — И ничего не из-за тебя меня поймали. Сама виновата. Зевать не надо было. А я засмотрелась, растяпа, и булка падать начала — ну я и стала ловить. И m-lle Стоцкая заметила. Так что не из-за тебя это. Это всё случайность. Случайность, ясно? — с нажимом повторяет она. — И всё-таки лучше я сама, — качает головой Ярослава, легонько сжимая её руку. — Не надо тебе больше так… — Сама ты не сможешь, — отрезает Саша. — Ты совсем не умеешь врать, знаешь об этом? — Зачем же мне уметь врать? Врать это плохо, — опускает глаза Ярослава. — Это вообще грех. — А покупать втихаря булочки это не грех? На исповеди будешь в этом каяться? — поддевает её Саша, заставляя Ярославу густо покраснеть, и прибавляет чуть мягче. — Ходить буду я. А ты мне треть, помнишь? Уговор дороже денег. Саша протягивает ей мизинчик, предлагая скрепить их соглашение. Ярослава, поколебавшись, делает то же самое. — Уговор дороже денег, — эхом повторяет она. — Руки у тебя, как ледышки, — замечает Саша, легко пожимая её мизинец, и обдаёт Ярины пальцы тёплым дыханием, гадая, начнёт ли она сейчас таять, как ледяная царевна, или нет. Ярослава только робко улыбается уголком губ и двигается немного вбок, освобождая побольше места, чтобы Саше было удобнее сидеть. — А если… Если тебе на самом деле не было дурно, зачем же ты тогда сюда? — не выдержав, спрашивает Ярослава. — Из-за «девичьей кожи»? Из коридора слышатся грузные шаги доктора. Саша, не успев раскрыть рот, чтобы сказать то, что хотела, быстро суёт Ярославе под подушку что-то припрятанное под передником, бросается назад к своей кровати и закрывает глаза, делая вид, что только-только приходит в себя. Ярослава зачем-то следует её примеру и притворяется спящей. Врать она и правда не умеет, поэтому не ёрзать и не дёргаться, не говоря уже о том, чтобы ровно дышать, ей удаётся с большим трудом. — Я смотрю, вам уже лучше, mademoiselle, — довольно кивает доктор, глядя на Сашу. От былой строгости в его голосе не остаётся и следа. — Oui, monsieur, — кротко кивает она, опуская глаза. Точно — актриса. Княжна жадно ловит каждое произнесённое полушёпотом слово доктора, который, заметив значительные улучшения и осмотрев Сашу, заключает, что с ней всё в полном порядке и она может возвращаться к подругам хоть сейчас. Саша послушно кивает и даже делает книксен. — Excusez-moi, monsieur, — спрашивает вдруг она, косясь на Ярину тумбочку, — не полагается ли мне немного «девичьей кожи»? Доктор весело ей подмигивает и, добродушно улыбаясь, уходит куда-то за ширму. Саша, воспользовавшись моментом, наклоняется над княжной и, ещё раз легонько сжав её пальцы, быстро шепчет ей на ухо: — Посмотри под подушкой. Ярослава не без сожаления слушает лёгкие Сашины шаги, удаляющиеся по коридору, дожидается, пока доктор, отпустивший её с двойной порцией пастилы, тоже куда-то уйдёт, и, аккуратно приподнявшись, переворачивает подушку. Под подушкой лежит сдобная булочка с немного осыпавшейся сахарной пудрой. Треть от неё аккуратно оторвана.