юности честное зерцало

«Ma chéri maman, J'espère que vous allez bien. Je vais bien aussi…» Письмо поспешно сминается, затем разглаживается, потом складывается вчетверо и прячется под подушку. Если бы кто-нибудь сказал ей, что переход во второй класс перестанет быть радостным событием, едва минёт лето, Кира Гордеева ни за что бы не поверила. В дортуаре всё ещё сумрачно — слишком раннее утро, все ещё спят. От письма в темноте болят глаза. Кира поднимает взгляд на окно, рассматривая отражающуюся в стекле девушку, и как будто совсем не узнаёт. За лето она заметно вытягивается: особенно это бросается в глаза, когда весь дортуар выстраивается по стеночке в ожидании классной дамы, и Кирина аккуратно причёсанная макушка возвышается над остальными в лучшем случае на целую голову, неизменно становясь поводом для тихих смешков. Угловатые некогда формы вдруг округляются, и даже за тканью длинной ночной сорочки становятся заметны очертания слегка выступающей груди, изредка мучающей усиливающимися в определённые дни месяца болями, о которых стыдно сказать подругам или того хуже — доктору в лазарете. Новое платье снова приходится не по размеру, но если в кофейном классе это было терпимо, то теперь становится почти критично. И тем обиднее звучат шутки подруг, сравнивающих её то с длинной тонкой осиной, то с возвышающейся над Петербургом адмиралтейской иглой. Самые страшные испытания начинаются, когда одной из холодных ночей Кира просыпается от нестерпимой боли внизу живота и обнаруживает на простыне пятна крови. Слёзы сами собой наворачиваются на глазах. Ей думается, как это глупо и обидно умереть от неизвестной болезни, совсем ещё не пожив. Кира не умирает, но, стоя в лазарете перед медицинской сестрой и сгорая от стыда, думает, что лучше бы умерла, утешая себя той только мыслью, что, когда это случилось, все ещё спали, а значит, если она очень постарается, подруги никогда не узнают о её несчастье. Если бы только кто-нибудь предупредил её, что в следующем месяце её несчастье повторится… Но никто не предупреждал. Однажды это всё-таки замечают и ещё долго, до первого случая у другой воспитанницы, смотрят на Киру так, будто со дня на день ей суждено умереть. Ей бы съёжиться, втянуть как-нибудь голову в плечи, чтобы та не торчала поверх чужих голов, стать ещё тоньше, чтобы раствориться среди чужих фигур и быть совсем незаметной, спрятаться… Но привычка держать осанку, старательно прививавшаяся все предыдущие три года, не позволяет. Ей бы поставить задир на место, начать смеяться над ними в ответ или расплакаться от обиды, но не позволяют манеры. И тогда приходится брать чем-то другим. Кира быстро становится лучшей в классе. С третьего ряда её пересаживают на первый — вместе с шестью другими прилежными в пример остальным. По утрам она собирается быстрее всех и даже учится справляться с частью туалета без помощи подруг. Кира плетёт самые аккуратные косы — такие тугие, что поначалу даже больно — и изящнее всех завязывает бант. Кира быстро понимает, что значит «держать лицо», и ей одной удаётся не получить ни одного наказания от классных дам. Одобрение от них она, правда, тоже получает редко, но это её почти не волнует. Зато волнует туалет — очень опасный нюанс, между прочим: он или возвысит над остальными, или станет новым поводом для смешков и подтруниваний. Второго допустить никак нельзя. Слишком много от этого зависит, а значит, её туалет, как и тетради, должен быть идеальным. Для этого требуется приложить усилия. И Кира прикладывает, насколько это возможно. Серебряный гребень, подаренный матушкой, и шпильки она бережёт как зеницу ока, а мыло заказывает самое душистое, несмотря на то что на него уходят почти все её скромные сбережения, которых в последнее время начинает заметно не хватать. К зимнему балу ей нужны будут новые перчатки, да и танцевальные туфли всё время то жмут, то натирают — за лето выросла нога. Неплохо было бы ещё разжиться чулками получше, но это уже роскошь, к тому же Кира умеет штопать аккуратнее всех в дортуаре. Огрехи во внешнем виде прощаются только кофулькам — о них все забывают. Во втором же классе это уже критично, а на балу — и вовсе фатально. Но если написать обо всём этом домой, обстоятельно изложить ситуацию и попросить домашних нет, не выручить, а спасти её, может быть, к зиме они сумеют собрать и выслать ей требуемую сумму. По крайней мере, Кира очень на это рассчитывает. Другого выхода у неё просто нет. Кира берёт новый лист и, обмакнув перо в чернила, снова принимается писать, сосредоточенно выводя каждую буковку. Стоит ли поинтересоваться, как дела дома, или перейти сразу к делу? Об институте рассказывать нечего: в собственных неприятностях сознаваться совестно, а всего остального дома не поймут, никогда не понимали, слишком чудно́й кажется там институтская жизнь. Но Кире сравнивать не с чем. Тихо скрипит входная дверь, за ней — половица, и Кира вздрагивает, резко оборачиваясь и задерживая удивлённый взгляд на маленькой фигурке, прошмыгнувший в дортуар к большим. — И что ты тут делаешь? — шёпотом спрашивает она. — Я… pardonnez-moi, mademoiselle, — застенчиво лепечет Женя, смущённо опуская глаза и крепче сжимая в руках гребешок. — Я подумала… Может быть, вы сможете мне помочь? Женя подходит чуть ближе, и в холодном свете, едва-едва начинающем сочиться в комнату сквозь окно, Кира замечает, что волосы у кофульки влажные и как будто в чём-то вымазаны. — Что это, сахар? — слегка хмурится Кира, жестом подзывая её к себе и касаясь слипшихся прядей кончиками пальцев. — Я видела, как маменька укладывала волосы сахаром, я помогала ей его растворять, я умею, — тихо объясняет Женя. — Я пыталась аккуратно заплетать, но они всё время пушатся. Мне несколько раз попадало от m-lle Стоцкой. А m-lle Борисова сказала, что не потерпит и возьмёт ножницы, если я не научусь следить за собой, как подобает воспитанной девице. Мне дали с собой из дома немного сахара, и я решила попробовать так же… Я встала совсем затемно, чтобы успеть… И всё запуталось. Очень больно. — Лучше бы ты его съела. Кира неодобрительно качает головой. Если кто-нибудь их заметит, плохо придётся обеим. А их обязательно заметят — уже начинает светать, через полчаса подъём. — Ты знаешь, что нельзя находиться в чужих дортуарах? Женя не знает, но догадывается. Здесь вообще много чего нельзя. Почти всё. Но ничего лучше она всё равно не придумала, и она уже здесь, так что ей, кажется, остаётся только смотреть на Киру снизу вверх и надеяться, мечтать, что её не прогонят. Кира вздыхает. Женя смотрит на неё широко распахнутыми глазами и одним взглядом умоляет нет, не выручить, а спасти её. И Кира смягчается. Не может не смягчиться. — Сиди тихо, — мягко нажимает она Жене на плечи, усаживая на свою кровать. — Ни звука. Женя беспрекословно подчиняется, боясь лишний раз вздохнуть, не то что кивнуть или сказать что-нибудь в ответ, покорно выпускает из рук свой гребень, отдавая его Кире, и замирает в ожидании. И без того вечно спутанные, а теперь и вовсе слипшиеся от сахара волосы расчёсывать ещё труднее, чем обычно. Кира, как может, старается отделить пряди, прежде чем начать их чесать, но кое-где это оказывается бесполезно. Она придерживает Женины локоны одной рукой, аккуратно вычёсывая их жёстким гребнем, и Женя сидит, стараясь держать спину ровно и ни в коем случае не издать ни звука. Когда гребень всё-таки застревает в волосах и Кире приходится тянуть сильнее, чтобы его вытащить и избавиться от колтуна, Женя краснеет, в носу начинает предательски щипать и на глаза наворачиваются слёзы. Кира проводит ладонью по напряжённой спине и опускает руку Жене на плечо. — Осталось немного, потерпи, — шепчет она. И Женя терпит. Кира не врёт — терпеть и правда приходится недолго. Женя с облегчением выдыхает, когда Кира, отложив наконец гребень, аккуратно делит её пушистую копну на несколько частей и принимается убирать непослушные волосы в тугие косы. — Ты не сможешь делать причёску сама, — замечает она. — Тебе придётся просить помощи у подруг. — Поэтому я пришла сюда, mademoiselle, — отвечает Женя, тут же пугаясь собственной дерзости. Кира поджимает губы. — Твои подруги в твоём дортуаре. Я не твоя подруга. И ты не можешь сюда приходить. — Pourquoi ? — едва слышно шепчет Женя. В груди что-то больно сжимается и обрывается после этих слов. Она не понимает, что именно. — Pourquoi ? Кира слабо усмехается. Как же они могут быть подругами, если Женя совсем ещё маленькая, если дортуары их не находятся в одном и том же крыле, во время прогулок и рекреаций их классы не ходят рядом, да и вообще так просто-напросто не принято? — Parce que ce sont les règles. Женя быстро кивает, смаргивая слёзы, выступившие, ей хочется верить, от того, что Кира снова случайно тянет её за волосы. — Oui, mademoiselle… Кира скручивает косы у Жени на затылке, красиво закрепляя их бантом. — Voilà, — произносит наконец она, осматривая собственную работу оценивающим взглядом. Женя открывает было рот, чтобы поблагодарить её, но вздрагивает от испуга, услышав, как на соседней кровати ворочается с боку на бок воспитанница. — Qu'est-ce que c'est ? — спрашивает она, приподнимаясь на локтях. — Kira, qui est cette petite fille ? — C'est… — теряется на секунду Кира, замечая, как за ними наблюдают и другие проснувшиеся воспитанницы, и переводит взгляд на Женю. — Женя, — тихонько подсказывает та. — C'est Génie, — кивает Кира и добавляет с лёгким нажимом. — Et elle s'en va. Женя послушно встаёт, делая книксен, и тихо, на одном дыхании произносит: — Merci beaucoup, mademoiselle. Vous êtes incroyable ! И, не осмелившись ни на что большее, делает маленький шажок вперёд, быстро вкладывая Кире в ладонь несколько припасённых заранее в рукаве леденцов, и выбегает из дортуара, не оборачиваясь и поспешно скрываясь в своём крыле. Кира провожает её растерянным взглядом, боясь посмотреть на подруг. Девушки тихонько хихикают. — Mesdames, — нараспев произносит первая заметившая их воспитанница, — кажется, у Киры появилась маленькая обожательница. — Вовсе нет, — негромко возражает Кира, чувствуя, как щёки начинают предательски розоветь. Очень невовремя. — Что же тут такого? — хихикает другая девушка. — Ведь Кира у нас во всём первая. Неудивительно, что она раньше всех нас стала чьим-то objet. Кира вспыхивает, хочет горячо возразить, но слова замирают на языке, едва она слышит новые нотки в голосе подруги. Неужели восхищение? Кира поднимает глаза. Так и есть. Подруги, окружив её, смотрят с неподдельным интересом и, кажется, жаждут подробностей. Возникает смутное ощущение, будто любая из них была бы не прочь оказаться сейчас на её месте. Доля секунды уходит на то, чтобы вернуть самообладание. Кира неопределённо пожимает плечом, и, провожаемая любопытными взглядами, возвращается к своему листу с недописанным письмом. Кровь стучит в висках от волнения, но она не может, не должна ничем выдать своего замешательства. Только не сейчас. Кира со всей возможной невозмутимостью берёт в руку перо и, обмакнув его в чернила, продолжает писать. «Ma chéri maman, J'espère que vous allez bien. Je vais bien aussi. Cependant, ma présence à l'institut est éclipsée par une circonstance…»