Совсем немного

Две перемены – и я на свободе, До лета четыре недели! Апрельское солнце с ума меня сводит... Мама, кто я на самом деле? (Моя дорогая, "Кто я на самом деле?")

Мама, конечно, больше не жила в отцовском доме. Являлась туда раз в неделю, стирала пыль, проветривала комнаты, обязательно что-нибудь готовила, и потом они с Маглором это съедали где попало – то на кухне, то в спальне. Пирог с сыром, пирог с вишней. Дом должен был оставаться живым и согретым, насколько возможно. Другое дело – что вдвоём там надышать не очень-то получалось, а больше пока никто не появлялся. Ну, почти никто. Так вот – мама теперь жила отдельно. Маленький домик среди множества таких же. Хорошая соседка, добрая подруга. Никакой горечи, по-хорошему, и не матери предназначенной, а сыновьям, – никакой внешней горечи сюда не долетало. Маглор тоже жил отдельно. То тут, то там. Он и дома себе пока не выбирал. Присматривался. Блаженный край теперь казался таким маленьким. Всё это должно было пройти, но не сейчас. А сейчас Маглор встретил мать на полдороге к отцовскому дому, и они вместе, бок о бок, молча спускались по тропинке. За те столетия, что Маглора тут не было, Валинор сделался гораздо более зелёным. И колючим. Ежевика теснилась по краям тропы, цеплялась за мамин подол. Мама выпутывала плотную ткань ловко, не замедляя шага. Или дёргала. Маглор теперь тоже являлся, не в те дни, в которые мама, и протирал пыль. В пустых домах она копится быстрее. Свои дежурства мама никуда не сдвинула – даже не подала пока что вида, что заметила, что Маглор тоже там бывает. В следующий раз нужно оставить ей какой-нибудь еды. До записок они ещё не добрались. У них было вдоволь времени, чтоб заново друг к другу присмотреться. Примолчаться. Приноровиться тишиной. Когда долго и тщательно трамбуешь душу в маленький, аккуратный, очень твёрдый ком – она потом не сразу расправляется. Не сразу делается мягкой. Это больно. Причинять матери ещё одну, свежую боль Маглор не собирался ни за что на свете. А дело было вот в чём – он вернулся самым первым. «Самым», конечно, тут было избыточным – вернулся первым. Он-то думал – хоть кто-то, как-то, за всё время… почему-то надеялся на Морьо. Тот вечно ничего не обещал, а потом брал да и оказывался рядом. В этот раз не оказался. – Смотри, – кивнула мама, – погляди. Опять. Дверь в старый дом была приоткрыта. Если бы сейчас было время для длинных речей, если уместно было бы всплеснуть руками – Маглор бы разразился речью о предательстве. «Опять», говорит она, «посмотри», говорит она. И в то же время – если она способна на мелкое, безобидное почти коварство, значит, и удовольствие испытывать способна тоже. Значит, когда-то они всё-таки разговорятся. Потом он даже распоётся. Может быть. – Ну мама, – возмутился в четверть силы, просто чтобы не портить сцену. И «ну мам» больше подошло бы кому-то из средних, Тьелко, например. Повторил: – Ну мам. Как будто ты заранее не знала. – Знала, – она кивнула легко, и замерла у двери – заходи, мол, первым, сын. Он не хотел замечать мелочи и всё равно видел: тут ковёр пошёл складкой, будто о него запнулись. Тут стул подвинули. Тут вон, шкаф распахнули, но быстро отвлеклись. А тут вообще остановились на привал, и накрошили, кажется, варёным яйцом, и позабыли тряпку, в которую до того те яйца завернули. И корзину. А скорлупу не разбросали, нет, конечно, скорлупу сунули куда-то или честно унесли. – Поговори с ним, – попросила мама, как будто эта просьба не была без слов понятна. И она тоже разворачивала завтрак – два куска пирога, две фляжки. Как поход, но не поход. Выкладывала это всё на стол. Доставала тарелки. Интересно, те же самые? Память иногда делала дурацкое: пытаешься вспомнить что-то, всматриваешься пристальнее, а оно раз – и размывается. Как сон под утро. И чем сильней мысленно жмуришься, пытаясь разглядеть тот самый, нужный, старый образ – тем меньше видишь. А иногда само приходит, чередой, и не отогнать толком – только переждать. Так вот, насчёт того, были ли тарелки новыми, Маглор сейчас уверен не был. И неважно, если честно. Важно вот, с чем пирог. Почему-то там, за морем, он хорошо научился закрепляться в настоящем, а тут соскальзывал. Но это тоже пройдёт. А пирог был со сливовым джемом почему-то. – Ты ведь не любила? За эти годы она могла успеть полюбить что угодно странное: отрезать волосы, начать носить мужское платье, обзавестись новой семьёй или новым ремеслом. Маглор не удивился бы, если б она и в дом его пускать не стала. Но мама осталась прежней, или, верней, давала себе труд при нём быть прежней, насколько это вообще возможно. Кано такого подарка ей пока сделать не мог. Но старался. Время было. – Я и сейчас не люблю. Иногда, знаешь, хочется чего-то умеренно мерзкого. – Твои пироги не мерзкие. – Поговори с ним. От меня он унесётся. Маглор вздохнул. Раньше бы тот, о ком они говорили, уже вбежал и задал тысячу вопросов: а вы про что? а с чем пирог? а почему так долго шли? а можно мы сегодня… Раньше, раньше. Вплеталось, как побег ежевики, и не выдрать было ни из мыслей, ни из снов. Надо, конечно, попросить с этим помочь. Надо увидеться с теми из родичей, которые уже вернулись. Надо, надо. Всё надо. А ещё надо доесть пирог и сказать спасибо. – Я поговорю, мама. Я ведь не отказываюсь. Просто боюсь, что только хуже сделаю, вот и всё. – Ты-то? Ты ничего не сделаешь хуже. Как будто она пропустила здесь «уже». Ты ничего уже не сделаешь. Или ему мерещится? Он ведь не так давно это подметил: что злости своей придаёт зачем-то мамины черты. Нет уж, имеешь силы злиться – злись самостоятельно, и маму этим не пятнай. Ругайся с собой сам. Во фляжках оказался компот из яблок и опять же слив. Воистину отвратительное мама решила себе устроить утро. Очень бодрое. Сам Маглор нынче любил всё, сделанное её руками. «Раньше» тут не вспоминалось. В первый раз, когда они разделили трапезу, он вообще застыл с куском в руках, и так пока мать не фыркнула: «Кано, ешь уже», и ему тоже не стало смешно ровно настолько, чтоб отмереть наконец и начать жевать. Иногда он думал – остановись сейчас время во всём Валиноре, останься он один подвижным – так и ходил бы, трогал, созерцал. Да он и так довольно и трогал, и созерцал, но всё-таки были же дела, и новости, и… – Оставь мне спальни, – попросил. – Я перестелю. Спасибо за пирог. Позволь в следующий раз тебя угостить. Раньше она говорила: – Нет, дай я сама. Сегодня сказала только: – Давай тогда меняться. – Хорошо, мама. Когда они в тот раз уезжали, ещё не за море, в изгнание – наверняка ведь бросили всё как попало. Никто не привёл в надлежащий вид. И кто же в тот раз наводил порядок? Она? Сразу ли? Маглору доводилось прибирать за умершими, сортировать вещи – память, память, пригодится, память, память, раздать. Потом из той кучки, которая «память», откладывал в «раздать» ещё и ещё. Они-то, во главе с отцом, сперва просто уехали из города. Ушли за море. Но как она тогда справлялась? Когда услышала об Альквалондэ – была здесь? Застыла ли? Как раз поправляла что-нибудь на вешалке. Застыла. Села. Посидела. Встала снова. Она всегда вставала снова. Ох, ладно, хватит, Маглор, хватит, Кано, твоей дурной драматизацией тут только оскорбить и можно. Попросила же помочь… Поднялся уже на второй этаж. Позвал негромко: – Ну, где ты? Заяц серый… Могло не повезти. Могло так статься, что все шкафы распахнёшь, шторы отдёрнешь, а этот прячется где-нибудь во дворе уже. В пристройках. В саду бывшем. Но в этот раз откликнулись почти сразу: – Он бурый. А не серый. А ты что тут? Майтимо прятался в бывшей комнате Карнистира и, строго говоря, Майтимо не был. – Привет, – поздоровался Маглор тише нужного. – А я тут, видишь, немного интересуюсь, кто это лазит по шкафам, пока хозяев нет. – Ты не хозяин, – возразил Майтимо-не Майтимо. Кано вошёл. Майтимо сидел на кровати Карнистира и разглаживал покрывало рядом с собой. Гладил и гладил, точнее. – Ты не хозяин. Все хозяева уехали. – Это что, – спросил Кано, – озера касаешься? Мир нынешнего Майтимо примерно на две трети состоял из воображаемого. Кано пока не очень хорошо угадывал, какого именно. – Если бы озеро, были бы брызги, – отозвался Майтимо, – а это птичья спинка. Озеро там, подальше. Надо пойти и дать ему погладить птицу настоящую. Такой маленький, а уже одни углы. Чего и ждать. Обещал себе сразу – нынешнее отдельно, прошлое отдельно. И посмотрите-ка, к чему пришёл. Вздохнул. Майтимо в кои веки заговорил сам: – Тебя мама прислала? – Может быть, и мама. Маглор не был уверен даже, что этот Майтимо осознавал, что они братья. Маму он признавал безоговорочно, только в последнее время взялся замолкать с ней. Он и нашёлся-то на берегу моря, сидел спиной ко всему и всем, а когда мама подошла, не сразу, он сказал: – Я тебя ждал. А так – не очень-то он много говорил. – Ну хорошо, – сказал Маглор, – ну, допустим, нет хозяев. Но вот от мамы разве можно убегать так? – Она же знает, что я тут. – А что тебе здесь? – Не знаю, – Майтимо поднял голову, перестал гладить воображаемую птицу. – Тут пусто. – В мамином доме тоже пусто, разве нет? – Но там так много всего! И шьют, и готовят, и рисуют, и поют, а тут… Да, в этом доме никто больше не пел, что правда – то правда. Майтимо вытащил из кармана яичную скорлупу, сжал в кулаке. – Ты что это вдруг? Птицы скорлупу не едят. – А эта ест. И на кровать же нельзя крошки. – А что за птица-то хоть? Вот удивительно – насколько он сейчас младше, а всё равно это он решает, куда вам идти. Куда беседе идти. Нужно как-то прекращать это. Накрыл его кулак ладонью. Аккуратно разогнул пальцы. С одной стороны – насколько же легче, когда всё совсем иначе. С другой – не с такого начала стоило бы пробовать заново. Почему ты меня не подождал? Могли бы вместе. Это вообще универсальный был вопрос, очень ко многому подходящий, если так подумать. – Не знаю, – отозвался Майтимо снова, – серая птица. – Пойдём, – сказал Кано, – пойдём, я тебе что-то покажу. Перед таким птица пока проигрывала. И озеро, которое было в прошлый раз. И тёмный лес тоже. Где нынче можно обрести цыплёнка? Ну, или скворца. Кого-то, кто будет живым, будет подвижным, и не станет питаться только скорлупой.