Пиф-паф, Такер

Разумеется. Разумеется, Крэйг просыпается со звуком будильника. Эти трели въелись где-то до подкорки мозга, кажется, они уже довели его до безумия. Крэйг пробовал избавиться от него десятками различных способов: разбить об стену, разобрать, для верности закопав во дворе, утопить в унитазе, переехать автомобилем… В любом случае, Крэйг знает, что на следующее утро все вернётся на свои места — триумфально сияя своей вновь обретённой целостностью, будильник окажется на тумбочке, игнорируя любые его старания. А его звон снова будет отдаваться в голове издевательским хохотом победителя. Крэйг любит порядок. Крэйг сам по себе — абсолютная противоположность хаосу.  Но сейчас он бы предпочёл увидеть перед собой бардак: если бы в его комнату влетел метеорит, или сюда телепортировались инопланетяне, или Том Круз вылез из шкафа, или произошла еще какая-нибудь несусветная дичь, обычно сваливающаяся на головы его ретардов-одноклассников, вот тогда он был бы действительно счастлив. Что-нибудь, что заставило бы его хотя бы понадеяться, что время сжалилось над ним и решило выпустить из капкана. Крэйг знает, что когда откроет глаза, сможет указать расположение любой из своих вещей с точностью до дюйма. Однажды, когда Крэйг проснулся утром десятого декабря примерно в сотый раз, он, с равнодушным спокойствием,  присущим ему в целом, принялся монотонно поджигать все барахло, находившееся от него в обозримой близости. Потом он вышел на улицу и долго наблюдал за тем, как полыхает его дом. Было красиво, но это не принесло ему удовлетворения. Вокруг суетились люди, отец в бешенстве срывал голос в крике, мать ревела, проклиная тот день, когда она родила такого ублюдка, Триша носилась туда-сюда в бессмысленном мельтешении пытаясь спасать какие-то невероятно важные вещи… На следующее утро Крэйг осознал, что больше не мог воспринимать их как людей — вокруг него оставались только нпс-персонажи, статисты из картона, забывавшие все при перезагрузке.  Он все-таки умер и попал в ад? Крэйг одевается на автомате, берет рюкзак и идёт на кухню.  Отец сидит за обеденным столом и читает газету. Растекаясь на стуле в фривольно-расслабленной позе презрительно кривит рот, фыркает с явным неодобрением. Слюнявит палец, чтобы перевернуть страницу — с наигранной сосредоточенностью. Крэйг называет это позой отупевшего стареющего неудачника, возомнившего себя политическим экспертом. Не только про себя, у него было достаточно времени, чтобы сказать ему это в лицо. Реакция была не такой интересной, чтобы ее запомнить. Крэйг действительно ненавидит просыпаться. Он открывает холодильник, достаёт оттуда три банки пива. Одну открывает сразу же — с приглушённым шипением часть стекает ему на пальцы, остальное он выпивает в несколько глотков. Крэйгу плевать, заметит ли отец — точнее, он, конечно, знает, что тот заметит. «И эти ублюдки смеют называть себя американцами?» — И эти ублюдки смеют называть себя американцами?  Разумеется, Такер-старший говорит это нарочито громко, ожидая вовлечь сына в разговор. Крэйг не собирается тратить слова на бесполезный диалог. В возмущении отец отрывает глаза от газеты, таращится прямо на него. «Ты совсем охренел?» — Ты совсем охренел? — ожидаемо рычит он. Крэйг отвечает ему пустым взглядом, сгребает оставшиеся банки с пивом и выходит на улицу.  «Сукин сын, попробуй только взять машину!» — Сукин сын, попробуй только взять машину! — отец выбегает на крыльцо босиком, с раскрасневшимся от ярости лицом. Крэйг демонстрирует ему средний палец — максимальную дозу бессмысленного внимания, которую он готов ему уделить, и уезжает. Крэйг движется по хорошо отработанному сценарию. Следующее действие — заехать за Клайдом. Он много раз пытался вырваться из нелепого круга отчаяния. Свалить из этого сраного города куда угодно — было одной из первых идей, каждый раз проваливающихся с грандиозным размахом. Он ехал на север — и его расстреливали контрабандисты, видимо, приняв за кого-то из своих провинившихся подельников. Он отправлялся на юг — и как бы сосредоточен он не был, каждый раз его заносило кювет, и, наглотавшись пыли и стекла, под хруст собственных рёбер он снова просыпался в своей кровати. При попытке сбежать на запад его, в самом расцвете семнадцати лет, схватывал инфаркт, а на востоке машину таранил грузовик, появлявшийся из ниоткуда. Крэйг никак не мог объяснить это логически, но наверняка знал только одно — если и было что-нибудь хуже того, чтобы навеки застрять в одном дне, так это навеки застрять в одном дне в гребаном Южном парке. Клайд по-хозяйски хлопает дверью старенького форда, и усаживается на переднее сидение рядом с Крэйгом. С собой он заносит морозный воздух и пресловутое предрождественское настроение — из-под нараспашку открытой куртки виднеется дурацкий свитер с оленем, позванивая крошечными колокольчиками. Эти звуки не складываются ни в какую мелодию — чего и стоит ожидать от дешманских колокольчиков, пришитых на скрипящий синтетическими волокнами свитер вьетнамскими детьми, работающими за кусок хлеба, но Крэйг все ещё рассчитывает однажды услышать похоронный марш. «Чел, тебе стоит помириться с Токеном! Это же не дело, что наше братюнчество распадается прямо перед Рождеством!» — Чел, тебе стоит помириться с Токеном, — протягивает Клайд, — это  же не дело, что наше братюнчество распадается прямо перед Рождеством! — Ага, — отмахивается Крэйг и врубает музыку на всю громкость. Он знает и не оборачиваясь, что Клайд, предприняв пару нелепых попыток докричаться сквозь зашкаливающие децибелы, сейчас смотрит на него с видом насупившегося младенца. Но Крэйгу действительно не о чем с ним разговаривать. Он и так уже владеет слишком большим количеством ненужной информации: как Клайд относится ко всем фильмам в списке от «a до z» на «rotten tomatoes», какую девчонку он дёргал за хвостик в детском саду, насколько сильно его бабушка пережарила индейку на день благодарения в позапрошлом году… Вообще-то за эти десять минут, что они едут до школы, он узнал о Доноване гораздо больше, чем за все предыдущие десять лет дружбы. У Крэйга просто закончились все возможные варианты диалогов.  Крэйг тормозит около школы. Все ещё насупившийся Клайд демонстративно громко хлопает дверью и выходит первым. Крэйг безучастно смотрит, как его спина растворяется в толпе. Около входа с мрачной полуулыбкой стоит Маккормик. Докуривает сигарету, не обращая внимания на то, что находится в опасной близости от школьной администрации. Точнее, конечно, ему плевать на все ровно так же, как и Крэйгу — единственная разница между ними в том, что Крэйгу плевать конкретно в бесконечном «сегодня», а Кенни — последовательно, в любой из дней с самого момента его рождения.  Да и даже если кто-нибудь из учителей и бросает беглый взгляд на Маккормика, никто из них все равно никогда не сделает ему замечания. В их глазах — смесь сожаления и пренебрежения, а Кенни этим бесстыдно пользуется. Несчастный мальчик из многодетной, чрезмерно многодетной семьи, точнее даже не семьи, а локальной гуманитарной катастрофы, рассадника психологических травм, нищеты и преступности. И сам Кенни — очередной гвоздь в крышку гроба биосферы земли.  Крэйг даже понимает его желание тусоваться с этим трио вечно попадающих в передряги идиотов — поживешь жизнью Маккормика, и перспектива оказаться в компании сомалийских пиратов или крабового народа кажется не таким уж и плохим вариантом развития событий.  Крэйг находит Кенни… не совсем раздражающим. Привычно достаёт из рюкзака две оставшиеся банки с пивом, одну протягивает ему, вторую открывает сам.  Кенни улыбается теперь открыто, во весь рот, демонстрируя на удивление белоснежную улыбку с парой сколов на передних зубах. «Эй, Такер, выглядишь так, будто собрался помирать!» — Эй Такер, — смеётся тот, — выглядишь так, будто собрался помирать! «Ты бы бросил эти мысли, что же мы все будем делать в этой дыре без Крэка?» — Если захочешь повеситься, — шепчет он, наклонившись к самому уху Крэйга, — сделай это за пару дней до экзаменов. Тогда школа будет носить траур во время отменённых занятий со всей искренностью. Крэйг смотрит Кенни в глаза. Тот улыбается со всей беспечностью, и Крэйг до сих пор не может понять — работает ли на Кенни эффект бабочки с такой точностью, что каждое ничтожное изменение в движении (о, кажется в этот раз я всунул ему в руку банку с пивом на три секунды позже) выливается в новую фразу, или Маккормик действительно застрял в этой же петле, и теперь издевается над ним.  Вообще-то, когда Крэйг проснулся 10 декабря в третий раз, именно это и пришло ему в голову. Тогда он, в припадке бешенства выскочив из машины, схватил Кенни за грудки и, резким движением повалив на землю, обрушился на него с кулаками и обвинениями. — Сука, Маккормик, это же вы опять что-то сделали? Где твои ублюдочные друзья, отвечай! Какого, мать его, хрена происходит, почему, почему сегодня десятое декабря? С переменным успехом уворачиваясь от ударов, Кенни с хохотом отвечал, что десятое декабря сегодня, разумеется, потому, что вчера было девятое.  И, когда они оба, помятые и уставшие от этой спонтанной драки, были все-таки расцеплены и отправлены в кабинет директора, Крэйг, уже ни на что не надеясь, сообщал директрисе: — Сегодня Твик возьмёт ружьё и устроит здесь Колумбайн.  Весь учительский состав смотрел на него как на придурка, Кенни — как на придурка и на конченного торчка одновременно. И когда они выходили из кабинета, оба — отправленные от греха подальше на двухнедельное освобождение от школы, Маккормик, разумеется, клялся, что ничего обо всем этом не знает, что никто из его товарищей точно в этом не замешан, и что Крэйгу лучше не покупать дурь в непроверенных местах. — Ага, обязательно воспользуюсь твоим советом, — со всей серьезностью кивает Крэйг. Крэйг проходит по коридору, не обращая больше внимания ни на что. Остаётся совсем немного времени.  Он заходит в кабинет химии — здесь все должно закончиться.  Крэйг пробовал убежать. Пробовал разобраться. Пробовал что-то изменить.  Но теперь ему кажется, что все это — его искупление. Может быть, если Твик убьёт его тысячу раз подряд, может быть тогда он будет прощен? И весь шум, все разговоры вокруг затихают в его сознании. Он может слышать только как размеренно щёлкают стрелки часов.  Крэйг слышит и шаги в опустевшем коридоре. Он знает, что это не их бесполезный учитель, в очередной раз проспавший собственный урок. Сжав побелевшими от чрезмерного усилия пальцами ружье, на сцену выходит главный герой сегодняшнего дня. Крэйг знает, что пока на него никто не обращает внимания. Никто вообще не заметил, как он вошёл. Твик стоит возле доски: губы сжаты в тонкую нитку, мелко-мелко трясутся руки. Он смотрит расфокусированным взглядом куда-то одновременно на всех — и ни на кого.  — Эй, ты что, совсем свихнулся, педик? — что ж, Эрик Картман всегда был слишком внимательным и слишком бестактным. Твик стреляет без промедления. Крэйг знает, что Твик никогда не промахивается. (Крэйг полагает, что если и есть что-нибудь хорошее и доброе в этом мучительно безумном дне, то оно происходит именно в этот момент.) Сейчас все взгляды устремлены на Твика.  А Твик смотрит прямо на него.  И в его взгляде отражается тоска, и боль, и разочарование — то есть, Крэйг, конечно, не может быть уверен, что именно эти эмоции мальчик напротив чувствует прямо сейчас, но, почему-то, видит именно их. Крэйг думает, что Твик борется с собой. Крэйг уверен, что Твик доведён до отчаяния, и что ему кажется, что он стоит на краю пропасти, и одно, совсем невесомое, дуновение ветерка — и он упадёт. Крэйг знает, что уже слишком поздно. Не только в эту секунду, но и в этот день — уже слишком поздно для того, чтобы что-нибудь изменить, и это каждый раз заставляет его сердце болезненно сжиматься. Не разрывая взгляда, Крэйг подходит к Твику — тот не двигается с места, и целует его. Вокруг — тишина не просто мертвая, кажется, что звука вообще никогда и не существовало. Или кто-то поставил этот мир на паузу. Крэйг отходит на пару шагов назад, поднимая руки в жесте, предполагающем, что он готов сдаться. Твик смотрит на него с ненавистью? В панике? С сожалением? В любом случае, Крэйгу кажется, что лихорадочный блеск его глаз — последняя капля жизни, что осталась в этой пьесе абсурда. — Давай, детка, — хмыкает он, — я верю, что в этот раз у тебя обязательно получится.

      ***

— Такер! Объясни, какого хрена происходит, Такер? — Крэйг, открывая глаза, видит тонкие запястья, и бледные пальцы, сомкнувшиеся на его шее, и точно не слышит звона будильника. Впервые за долгое время Крэйг улыбается.