Пыльные Перья

Лето, пожалуйста, останься со мной еще ненадолго. Я соберу все звезды с неба для тебя, мы еще нагуляемся под теплым дождем. Лето, пожалуйста, задержись. Я куплю тебе много-много мороженого. Мы пойдем есть сахарную вату в парке. Саша спешила по коридорам непривычно тихого Центра. Ее сарафан, весь расписанный подсолнухами, был вопиюще здесь неуместен и именно поэтому представлялся ей единственно возможным выбором одежды. Центр был тих, надежно хранил секреты и страхи своих обитателей. В такие дни в Центре боялись одного. Саша остановилась у двери Грина, встряхнулась, кажется, всем телом, стирая панику с лица. Она слышала негромкий голос Мятежного, что ему отвечал Грин она не могла разобрать вовсе, настолько тихо он говорил. Она слышала только интонацию — и это было почти нежно. Почти ласково. Будто это он пытался успокоить и утешить болеющего Мятежного, не наоборот. Почему же так тихо? Но он ведь говорил, правда? И это был хороший знак. В этот раз полицейских осталась ждать Саша, предоставив серому от страха Мятежному и существенно более умелой Валли заниматься Грином. Она примерно представляла, что происходило в Центре в ее отсутствие. Вся жизнь Центра сжалась в комок в одной единственной пульсирующей точке — комнате Грина. Всюду сновали домовые, Заря не отходила от его постели, лечила своего «бедного мальчика» и пела грустные детские песни, от которых Саше неизменно хотелось разрыдаться еще больше. Про волчка и про котеньку, иногда про заиньку. Открывали проход через зеркала, приглашали московскую знахарку. В Центр просто так было не попасть, но в такие моменты все запреты снимались. Голоса смешивались в равномерный гул, Мятежный, который старался смеяться: «Истомин, ты напугал всех», Валли и ее «Гриня, выпей это, пожалуйста», тихие голоса знахарки, домовых, все превращалось в негромкое мурлыканье. «Живи, живи, живи, живи». С каждым разом это походило на прощание чуть больше. Саша знала, как это происходит, сценарий каждый раз был одинаков. Было ли ей легче? Было ли остальным легче? Конечно, нет. Саша поежилась. Двенадцать часов после инцидента, двенадцать часов бумажной волокиты и напряженного беспокойства, три больших стакана крепкого кофе. И она не находила себе места. Саша зацепила взглядом свое отражение в дверной ручке, косое и позолоченное, но ей хватило, она показала отражению язык. Все будет просто. Как дышать. Саша постучала, а после потянула дверь на себя. Испуг с лица слетел давно и прочно, Саша Озерская улыбалась. Лето, побудь со мной еще немного, прошу тебя. Задержись. Останься с нами. Слышишь? Останься со мной навсегда. *** Мятежный заметил ее первым, недовольно сжал зубы, им всем зубы сводило от страха, а она, загорелая до бронзового, в своем дурацком сарафане явилась будто на парад, притащила с собой все краски жизни разом. Из всего пытается сделать моноспектакль. Саша игнорировала его ходящие желваки, его вздувшиеся вены, его выразительный взгляд из серии «Тебя здесь не ждали». Игра была дурацкая, будто она — красная тряпка, а Мятежный — взбешенный бык. но они ведь не на корриде. Саша игнорировала и густой лекарственно-травяной запах, даже не взглянула на несколько перепачканных кровью салфеток на прикроватной тумбочке. Она была здесь не за этим. Грин лежал в постели, цвет его лица приближался к салатовому, который хорош был бы на стенах больницы, но никак не на человеке. Но он был живой, и это единственное, что заслуживало внимания. Заметив Сашу, он даже улыбнулся, сделал мягкий жест рукой в знак приветствия, Саша следила за его пальцами, отмечала просвечивающие на запястьях вены. — Марк, можно мне с ним минуточку наедине? Пожалуйста-пожалуйста? И вишенка на тортике? Саша уже видела отказ и пару ласковых, рождающихся у него на кончике языка. Больных. Ядовитых. И злых. Мятежный не сказал ей ни слова, но уже то, как демонстративно он не обращался к ней напрямую, говорило достаточно. Ненавидь меня сколько хочешь. Но сделай это после. — А еще здорово, если мы при этом не устроим сцену, да-да-да? Маречек,пожалуйста? Саша веселилась. Саша включала дурочку. Саша знала, что Грин за ними наблюдает, что зрелище с их вечными перепалками его забавляет до тех пор, пока не переходит все границы. Так пусть он улыбается. Мятежный будто не хотел на нее даже смотреть, все те же сжатые зубы, то же отвращение. Он взглянул на Грина, немой вопрос в его глазах, Грин кивнул, соглашаясь. Он улыбался Мятежному ободряюще, будто давал обещание: «Иди, я никуда не исчезну. Я дождусь тебя здесь». Саша немного завидовала. Их вовлеченности. Немым разговорам. Пониманию. Даже их статусу лучших друзей. Ей такое даже и не снилось, и оттого ей было всегда немного одиноко. Не так, ей было ужасно одиноко. Мятежный скрылся за дверью, бросив на нее предостерегающий взгляд, приложив дверью напоследок о косяк так, что Саша вздрогнула. — О, так много в пользу «не устраивай сцен», правда? Она произнесла почти нараспев, забывая о праведном гневе Мятежного тут же. Грин подвинулся, давая ей место на кровати, он все еще улыбался, будто наблюдал нечто крайне занимательное, Саша послушно села рядом, а после, забывшись окончательно, потянулась к нему, расцеловывая все лицо. Лето, пожалуйста, останься.. — Привет, — привет, привет, привет, здравствуй, господи, я счастлива, что ты цел. — Я подумала. Они сейчас устроят здесь повсеместный траур, будут ходить с мрачными лицами и только расстроят его в конец. Нет-нет, подумала я, мне нужно немедленно пойти и устроить там небольшой праздник. Пока они не замучили его. О, они могут. Я из своей комнаты слышала, как Заря пела про котика, для нее мы всегда будем детьми, правда? Так или иначе, я пришла спасать тебя от тоски. Саша не замолкала ни на секунду, будто если она заговорит его, если она его отвлечет, то все пройдет. Она незаметно вложила небольшой флакон ему в ладонь, понизила голос до шепота: — Смотри, что делается. Я ради тебя умудрилась сама у себя взять кровь. Не плачет ли по мне после этого медицинский? Грин жмурился, он будто был где-то далеко, Саша потянула его за руку, настойчиво, заставляя посмотреть: — Эй, не уплывай. Он вздрогнул, приложил флакончик к губам, Саша успела поймать пальцем побежавшую из уголка рта каплю: — Мне просто нравится тебя слушать. Ваши голоса — я их иногда даже во сне слышу. На твоем как на волнах качаешься. Ты же жила у моря? Помнишь? Саша помнила каждую секунду жизни «до», даже когда помнить было невыносимо. Она только кивнула, отозвалась еле слышно, протягивая ему палец: — Конечно, помню. Это ведь.. Дом? — Дом, — отозвался Грин еле слышно. Они в Центре так говорили о домах, будто это негласное табу, будто если ты будешь говорить об этом слишком громко — о твоей боли узнают все. И тогда твоя боль станет осязаемой. И тогда твоя боль тебя догонит. И тогда ты окончательно убедишься, что дома нет. Что туда не вернуться. Не заглянуть случайно. Неважно, как сильно ты этого хотел. Он поймал Сашу за запястье, бросил на нее задумчивый взгляд, будто ожидая, что она отвернется. Саша не отворачивалась, смотрела внимательно, ей мерещились золотые всполохи. Тогда он осторожно прижался губами к пальцу, собирая каплю, а после просто целуя кончики. — Спасибо, — он улыбался, он всегда улыбался, сейчас, в своей постели, вымотанный и прозрачный, он улыбался все равно. Это было удивительно и это было невыносимо, — Мне нравится твой сарафан. Ты вообще очень хорошо выглядишь сегодня, знаешь? Саша хмыкнула, повела рукой в воздухе, пытаясь подобрать правильное слово: — Ты сегодня.. Немного зеленый. Но это ничего. Мне этот цвет не идет совершенно. Я сразу становлюсь похожа на какую-то кладбищенскую розу. Жуткое зрелище, честно говоря. Так что приятно, что кто-то может этот цвет носить с гордостью. Он утянул Сашу на себя, она отметила, что Грин все еще горячий, а после уткнулась носом в шею, разрешила разбирать себе волосы. Снять всю броню. Остаться голой. И остаться беззащитной. Страшно. А сразу после — удивительно. — Приходи сегодня ночью? — только теперь она почувствовала, насколько устала. Бесконечная ночь и бесконечный день, полный тупого страха, полиции, документов. Ей не хотелось думать, не хотелось фокусироваться на этих мыслях, ей нравились чуткие пальцы в ее волосах, знакомое даже сквозь одеяло тепло. Саша отозвалась еле слышно, скорее урчание, чем настоящий голос: — Мятежный сегодня будет тебя охранять, вот увидишь. Я приду еще раз, и он захочет мою голову. Он уже ее хочет. Я слышу его тяжелое дыхание за дверью, — она мягко забрала пустой флакон у него из рук, подниматься не хотелось, хотелось лечь и уснуть, остаться, пусть это будет вечное лето и вечное уютное тепло, — И мне, наверное, пора идти, в конце концов, мы с ним договорились только о паре минут. Грин издал негромкий смешок, признавая ее правоту: — Я разберусь. Ты все равно приходи, ладно? Саша уже поднималась, расправляла примявшийся сарафан, прятала флакон: — Я приду. Ты только убереги меня от кровавой вендетты своего лучшего друга. Грин приложил руку к груди, напротив сердца: — Обещаю. И приходи скорее. Я буду тебя ждать. Саша обернулась в дверях, еще одна крошечная секунда. Потому драгоценная. Он улыбался так, будто его окружают самые лучшие люди. В самом лучше месте. — Раз так, то я приду. Ты обязательно дождись. А много ли нужно? Чтобы тебя просто ждали. Оказывается. Саша помахала ему рукой, выскальзывая за дверь. Есть люди, которым отказать решительно невозможно. *** Возвращение Мятежного в комнату было немедленным, почти грозовым. Стоило Саше скрыться за дверью, утянув за собой отголоски лета и смеха, Мятежный вернулся на свой прежний пост у кровати Грина, вызывая у последнего дежа вю. Расклад знакомый до боли — еле живой Истомин и Мятежный, дежурящий у его постели. Если бы Мятежный его слышал, он бы не согласился. Серый от беспокойства Мятежный и Грин, который пытался убедить всех в том, что это ничего, он в порядке. Это мелочь. Это и было мелочью. Но каждая мелочь могла стать для него последней. Всего лишь концом света. Мятежный вытянул перед собой ноги, Грин против воли, рассеянно отметил до чего он был высоким. Одно он знал точно, Мятежный злился на него. То, что Мятежный в своем внутреннем состоянии давно миновал точку кипения для Грина была совершенно очевидно. Это в его обманчиво расслабленной позе, в запрокинутой голове, в том, как он выразительно не касался его руки. Они цеплялись друг за друга как потерянные дети за секунду до того, как Мятежный услышал Сашины шаги за дверью. Грин не мог подобрать слов, ему просто нужны были эти прикосновения, это прикосновение. Живое. Теплое. То, что уже столько лет удерживает его здесь. Грину давали месяцы, потом, с удивлением, дали счетчик на годы, а он прожил с того момент почти десять. Он только открыл рот, приглашая друга выдать всю ценную информацию, как вспомнил, что Марку приглашение не нужно. Он не говорил, не рычал даже, выплевывал пополам с тонной яда. — Ты знаешь, что она опрокинет тебя при первом удобном случае? Это то, как Озерская работает. Будет здесь, пока ей интересно. А потом плюнет на твой труп. Она ненавидит зрячих. И Центр ненавидит. И ты дурак, если думаешь, что что-то в ней изменилось. Если ты думаешь, что Озерская не свалит отсюда в ту же секунду, как ей представится такая возможность, строить свою нормальную жизнь. И не забыв напоследок подставить всех нас. Ты сильно ошибаешься. Грин на секунду опешил, не зная, с чего именно лучше начать, и стоит ли начинать вообще: — Ты ревнуешь, что ли? Сашу? Я не думал, что вы.. Ну. Взаимно эксклюзивны? Я бы ни за что, если бы.. Мятежный оборвал его грубо, раздраженно затряс головой. Весь состоящий из противоречий, он пытался будто сделаться меньше с каждым жестом. Ему хотелось исчезнуть. Он весь был не на месте, и тело ему казалось чужим, неумолимой сжимающейся канареечной клеткой, в которую засунули пеликана. Если бы эмоция могла выворачивать наизнанку — Мятежный бы уже потерял количеству своих выворотов счет. — Да плевать мне на нее. Я просто знаю ее. И она гнилая маленькая тварь. Это ровно то, что она сделает. Грин поморщился, покачал головой, не соглашаясь. Он выглядел расстроенным, еще больше — удивленным: — Перестань. Ты сейчас просто.. Несправедлив. К ней. И в целом. Я сам разберусь, ладно? Мятежный оторвался от разглядывания собственных рук, он до сих пор местами был перепачкан кровью и землей, не отходил от Грина ни на шаг с того момента, как они вернулись. Тени под его глазами были не меньше, чем у самого Грина. Может быть, удар не рассчитан был на двоих. Но принимали его все равно двое. Мятежному хотелось бы быть единственным, кто стоит на линии огня. Лучше я, чем он. Грину показалось, что его трясет. Еле заметно. Мелко. Он пытался это скрыть, сжимал руки на коленях до побелевших костяшек, а дрожь становилась только хуже. Мятежный не хотел, чтобы Грин смотрел так далеко, только он заметил все равно. Мятежного на этой фразе, кажется, чуть разрывало на части, легко, почти нежно, совершенно неотвратимо. — Да просто она тебя не заслуживает. Понимаешь ты это или нет? Что они на самом деле видели, когда смотрели на одного и того же человека? — А кто заслуживает? — собственный голос его подвел, Грина сегодня подводило все и даже собственное тело было предателем. Столько времени пустого хождения по кругу, и он почти ругал себя за эту кошмарную невнимательность. Ему, конечно же, говорили не волноваться, но все впустую. Грин чувствовал собственное сердце, беспокойно, по-птичьи, пытающееся проломить тесноту ребер: — Ты, может быть? Марк. Скажи. Мятежный не говорил многих вещей. Особенно много вещей он не говорил Грину, несмотря на то, что они были лучшими друзьями. И по этой причине в частности. Что видел Мятежный, когда смотрел на Грина? Мятежному казалось, что красивее человека просто не существует, неважно было даже, что Грин Истомин не был человеком, сказочная кровь всегда перевешивала. Все это было неважно, важны были мелочи. Как в комнате делалось теплее, когда он там появлялся. Или что клыки у него были неправильной немного формы и это делало улыбку зубастой. Что он помнил? Что когда он немного обжился в Центре, от него все еще несло кровью и страхом, а Валли решительно не знала, что с ним делать, появился Грин и он был похож на печального ангела. И, наверное, Мятежному даже не стоило до него дотрагиваться, не с его безнадежно грязными руками, но Грин появился, и Марк никогда больше не был один. И он теряет его, теряет каждый день понемногу. Как же страшно любить то, что так легко может смять смерть в своих костлявых пальцах. И почему они должны быть костлявыми? Мятежному виделись ухоженные руки в перстнях. Похожие были у его матери. Смерти ведь достаются лучшие. Однажды она придет и за Грином. И Мятежного трясло, Мятежного ломало. Хватит, хватит, хватит. Довольно. Ему всегда была невыносимо тесна крошечная коробка собственной головы. Он все мечтал из нее выбраться. Снял бы эту кожу и эти кости. Оставил бы на полке. Мысли несли его дальше. И каждая была невыносима. Про Марка Мятежного столько раз говорили: «Этот не жилец», а он жил все равно. Будто назло. Грин повторил вопрос, тихо, вполголоса, Мятежному от этой интонации, просящей почти, почти нежной, почти, почти, почти, хотелось рвать на себе волосы и выйти к чертям из собственной липкой кожи, Мятежному было тесно и душно и даже голос Грина, обычно дарящий ему покой, сегодня будто крепче сжимал железные прутья вокруг: — Ты? Мятежный покачал головой, в лучшие свои моменты он занимал всю комнату, со своим громким голосом, вечными выпадами, сейчас ему хотелось исчезнуть, он не говорил об этом, но исчезнуть ему хотелось почти всегда, потому что быть собой, быть в себе всегда казалось ему пытке подобным. Ему хотелось исчезнуть, потому что что-то черное и липкое заполняло его изнутри, потому что он понятия не имел, что они делали, пока его не было — и это было не его, собачье, дело. Он бы собакой спал у него в ногах. Грин, чистый, понимающий улыбчивый Грин, который почему-то решил, что вот на них с Озерской, грязных и уродливых, и нужно тратить свое оставшееся время, не делал проще: — Никто тебя не заслуживает. Вообще никто. И уж точно не он. Вечно перепачканный в крови. Уж точно не он, с его историей, его прошлым. Мятежный молча поднялся и вышел за дверь, в этот раз обойдясь без спецэффектов, не дав Грину ответить, он почему-то решил, что и так знает все, что Грин может ему сказать. Он, конечно, не имел права принимать такое решение. Грин наблюдал за удаляющейся спиной Мятежного, и удивлялся, как это каждый раз невыносимо — смотреть, как они уходят. Как уходит Мятежный. Однажды они все уйдут, пойдут дальше, проживут удивительные жизни. А он останется. Вероятнее всего, в земле. Они всегда были рядом, с момента появления в Центре, он и Мятежный. И Грин представить себе не мог день, в котором Мятежного бы не было. Ровно как он прекрасно знал, что однажды Грин оставит его первым. Ему это казалось бесчестным. Но смотреть на спину Мятежного было невыносимо все равно, честно или нет. Иногда Грин уставал быть честным и взвешенным. Ненадолго. Пока никто не видит. В комнате стало тесно, когда там были только он и Грин — это было просто и понятно, но когда туда входило сокрушительное отвращение Мятежного к себе, дышать становилось будто нечем. Мятежный думал, что Грин с его ненавистью не справится. И ошибался. Грин боялся не этого, а вот подавленных эмоций, удаляющейся спины Мятежного — очень даже. Валли заглянула ровно через три минуты — долгие три минуты, когда Грин ненавидел собственное бессилие. Он не мог встать. Не мог ничего сделать. Не мог догнать ни одного из них. — Гриша, как ты? — Валли улыбалась, и Грин знал одно, она любила их. Каждого из них. Любила с их колючками и с их болью. Понятия не имела, как любить их правильно и можно ли? Но старалась. Он ответил: — Лучше, спасибо. Ты будешь мучить меня новым отваром Зари, да? — Грин улыбался. В голове пульсировало и стучало. Разливалось ватной слабостью дальше, не очередной приступ, далеко нет. Скорее тупое всепоглощающее отчаянье. Мне за ними не угнаться. Ни за одним из них. Мне за ними не успеть, неважно, как сильно я пытаюсь. Меня держит, изнутри выламывает сама моя суть. Не в них дело. Во мне. Мое тело — клетка. *** Саша спешила, до ночи нужно было успеть множество вещей, и однажды у них у всех будут проблемы. Но это будет не сейчас. Саша спешила потому что ей казалось, что если она сейчас ускорится, то время потянется за ней, ускорится тоже и ночь наступит скорее. Саша в своем сиянии была заразительна. В своей радости. Приступ был малый. И он миновал. А значит мы все будем. И будем жить. Ее перехватили за запястье, грубо и привычно, она знала прикосновение этих пальцев, жесткое и твердое, он чаще держал оружие, чем прикасался к чему-то мягкому. Саша Озерская знала эти руки и потому не думала сопротивляться. Пока не стало страшно. Мятежный впечатал ее в стену с такой силой, что Саша на секунду задохнулась — воздух из нее просто выбили. Саша была перед ним как на ладони — большие, влажные, испуганные глаза. Приоткрытый рот. Не первый раз за сегодняшний день, когда ей было трудно дышать, был гниющий смрад колдунов и была стена, о котору ее казалось вот-вот раздавят. Было ощущение схваченности, которое оно ненавидела, будто тело маленькое, крошечное совсем, беспомощное. И ей одной не справиться. Сколько птичка не бейся в тесной клетке — дверцу никто не откроет. Мятежный держал крепко, прижимал к стене всем телом, захочешь — не вырвешься. Саша застыла, ожидая продолжения, рассматривала его и не узнавала вовсе. С ним что-то было не так. Он весь был какой-то маятный, лихорадочный. Будто оставил в комнате Грина последние кусочки рассудочности. Мятежный. Его фамилия всегда шла впереди него. Оставляла за собой встревоженный, звенящий шлейф. Важным Сашиным секретом было то, что она никогда его не боялась. В какой-то вывернутой, нелепой форме, она ему даже доверяла. Она знала, что Мятежный никогда не сделает ей больнее, чем она сама захочет. Но он был здесь и взгляд у него был дикий, и захват железный. И она этого человека совсем не знала, как после стольких лет такое возможно? Она не узнавала перекошенного лица, другим был даже оскал. Он не задирать ее пришел, не сегодня. Ты это всерьез? В самом деле? Впервые в жизни Саша слышала настойчивый стук крови в ушах. Не играй. Спасайся. Беги. Сейчас. Мятежный почти шипел ей в лицо: — Держись от него подальше. Ты меня слышишь? Держись. От него. Подальше. В эту секунду все имело смысл. Прозрачный. Как стекло. Саша моргнула, не веря, что он решился это озвучить. Говорят, если что-то в себе давить очень долго — оно разорвет тебя. Саша слышала, как чувство раздирает его по шву. Мятежный встряхнул ее, с силой, она услышала глухое «бом» — собственный затылок, ударившийся о стену. Мятежный шипел. Он рычал. Он не находил себе места. Бесимся, бесимся, бесимся. — Если я еще раз тебя рядом с ним увижу, Озерская, я не шучу. Я убью тебя к чертовой матери. Мне плевать. Мне терять особо ничего. Слышишь, дрянь? Я тебя просто убью. Саша слышала. Саша смотрела ему в глаза почти не моргая. Никогда. Никогда он не говорил с ней так. Было много и было разное. Было обидно, до слез обидно. Но все это было шуткой, злой игрой, правила которой понимали они оба. Сегодня Мятежный с ней не играл, и Саша не знала правил, сегодня этот незнакомый, раненный человек пришел сделать ей больно. Саша его слушать не хотела, мотала головой, запястья горели. Выпусти. Она все слышала все равно. Слышала, кажется, гораздо больше, чем Марк Мятежный, бледный от злости, которую он даже не думал сдерживать, хотел ей сказать. Он, наверное, ждал от нее чего угодно, но не этого. Марк Мятежный — ее кривое зеркало. Даже сейчас. До последнего. И, может быть он правда ждал, что она послушает. Подожмет хвост и убежит в кусты как послушная собачка. Но алло, Земля вызывает Мятежного, прием-прием, Мятежный, ответьте Земле! И Саша почти поверила, что в Центре, в этом дурацком, гнилом до основания месте, может быть нормально. Совсем как у людей. Что здесь может выстроиться что-то почти человеческое. Какая глупая мысль у глупой девочки. Нормально не будет. Хорошо — тем более. Саша была множеством удивительных, странных, подчас совершенно нелепых вещей в крошечном теле, он мог переломить ее как соломинку. Утопить как котенка в собственной ванной, ему хватило фантазии иногда вломиться и туда, от него несло чужой кровью. И это было неважно. В своих расчетах Мятежный не учел одну существенную деталь. Саша была чем угодно, но не послушной собачкой. Ей бы сжаться, отступить. А она расхохоталась. Громко, в полный голос, со всем отчаяньем, со всей равноценной злостью. Прямо ему в лицо. Чтобы не плакать, я смеялась. Так? — Ну нет, Марк. Это не так работает, — вот тебе ответное, вот тебе, получи, тонешь сам — топи другого, так? — Не дождешься. Это не тебе решать. Выпусти меня, придурок, — Саша рванула руки, пытаясь освободиться и столкнулась с той же мыслью, с которой, наверное, сталкивался каждый, кто хоть раз на них с Мятежным смотрел. Что может сделать муха слону? Саша, впрочем, и не думала сдаваться, брыкалась и сопротивлялась так, будто ее здесь и сейчас убивали. Выражение на лица Мятежного говорило ей о том, что еще немного и свою угрозу он попробует исполнить. — И я тебе скажу, как это работает. Вместо того, чтобы налетать с нелепыми угрозами на меня — мог бы пойти и рассказать, наконец, Грину о том, что чувствуешь ты сам. Вообрази, некоторые люди так и поступают, это, блин, вот так работает, Марк. Пусти меня! Захват стал только сильнее, Саша в этот момент четко знала, если он захочет — он ее просто расплющит, раздавит эти косточки и до чего нелепый получится финал, канарейку перемололо прутьями собственной клетки. О таком ты мечтала? Вот вам основное отличие Центра от Дома. Дома, если это настоящий Дом, с большой буквы, где тепло и где вас любят, а люди хотя бы пытаются говорить друг с другом прежде, чем начать убивать. Здесь это работает немного иначе. Саше иногда до смешного хотелось вернуться домой. До нелепого. Постоянно. Туда, где тепло. Сказать Мятежному о том, насколько схоже, насколько знакомо ощущалось присутствие Грина? Насколько похоже на Сашин дом? Не было ровным счетом никакого смысла. Может быть, он знал это сам. Весь мир, крошечный полузадушенный мир — это Мятежный, когда он продолжает давить, усмехается нехорошо, она уже не просто сопротивляется, а по ощущениям начинает бороться за жизнь. Мятежный шипел Саше в ухо, и господи, никто из них никогда не заботился о том, чтобы сделать это красивым, но сегодня они будто вышли на новый уровень липкой грязи. — Ты думаешь, ты такая охренительно умная. Ты все просчитала. Все про всех знаешь. О, я Александра Озерская и я лучше, чем все вы, отребья из Центра. Скажи ему хоть слово. Слышишь? Хоть слово. И я сверну тебе шею. Никто не будет болтать. Никто не будет выделываться. Никто не будет мотать нервы. Тупая шлюха, ты всегда думаешь только о себе. Всегда все только о тебе и для тебя. Ты не заслуживаешь в одном помещении с ним находиться, змея. Одним воздухом дышать, скажи ему хоть слово, Озерская. Ты пожалеешь. Видимо, была некая черта и ее ни в коем случае нельзя было пересекать. Но рассказать об этом ей или Грину. Да хоть кому-то. Кажется, забыли. — Чем ты лучше меня? — Саша отозвалась еле слышно, извернулась в очередной раз, чтобы тут же броситься. Они были похожи во множестве вещей. Чего Саша не собиралась делать точно — просто так сдаваться, теперь шипели оба: — Посмотри на себя, какое гребаное отчаянье. ПОСМОТРИ. НА. СЕБЯ. Ты не посмеешь. Во-первых. Во-вторых, как ты смеешь меня судить, ты ничерта не знаешь. Ни про меня, ни про то, что между нами с Грином происходит, думай обо мне что хочешь, Марк. Но не смей осуждать за то, чего я не делала, — и может быть она все-таки не зря посетила те тренировки, на которые пинками буквально ее загоняла Валли, Саше удалось высвободить руку. Или это просто Мятежный ослабил хватку, так или иначе, Саша с силой впечатала кулак ему в грудь, от чистой злости, просто чтобы ему было хоть чуточку больно, хоть немного, пусть их таких будет двое, — Я сохраню твой крошечный грязный секретик, Марк. Не скажу Грину ни слова. Если, — Саша улыбалась нехорошо, с жестоким, победным каким-то удовольствием, — Если ты соберешь остатки мужества в кулак и расскажешь ему сам. Я скажу тебе почему. Потому что Истомин заслужил чуть больше, чем этот дешевый цирк. Разве я не права? А сейчас пусти меня, мне больно. Он отступил на шаг, и Саша знала — враг бежит. Он тянул носом воздух, все пытался взять себя в руки, и ничего у него не получалось, Саша успела подумать, что давно его таким не видела. Настолько потерянным. Настолько катастрофически одиноким. Ярость сползла с лица, оставляя за собой только детскую растерянность. Рядом всегда был Грин, готовый сгладить острые углы. Рядом всегда была она сама, в конце концов, и они говорили на одном языке, для Саши становиться улучшенной версией себя было не нужно. Сейчас он казался оторванным от реальности, от жизни Центра, а Мятежный, в отличие от Саши, Центру принадлежал всецело. Возможно, из них всех он был лучшим. Лучший из худших. Из бедных сирот и полукровок. Саша не улыбалась больше. Он сжимал и разжимал руки, не зная, за что схватиться — хорошо бы за ее шею. И долю секунды она честно ждала удара. Это ледяная змейка, поселившаяся в животе. Саша вернется к ней позже. И кто его таким сделал? Таким большим и таким нелепым. Саша добавила тихо, осторожно, почва у нее под ногами была топкая, а обвалиться всем телом, незащищенным и ободранным, в пожар под названием Марк Мятежный, ей совсем не хотелось: — Я ни за что. Понимаешь? Ни за что. Не сделаю ему больно. Да, я ненавижу Центр и не хочу провести свою жизнь, колдуя над входом в Сказочный мир. Но у Грина нет этой жизни. И вот ты, ты сделаешь ему больно, если продолжишь в том же духе. Марк, пожалуйста. Пойдем. Тебе надо успокоиться. Когда она протянула к нему руку, он не отпрянул, не дернулся, он про себя попытался удивиться, какие крепкие у нее пальцы, когда они сомкнулись у него на запястье. Саша тянула его за собой с бешеным упорством, когда он отозвался, наконец, хотя сил будто не было. И бешенства не было тоже. Было пусто и больно. Обеим сторонам: — Но если ты его ранишь — ты знаешь, что будет. Она покивала, светлые волосы падали на лицо, и он видел, где у нее на плечах и на запястьях наливаются синяки, Мятежный не хотел слишком напряженно думать, как она будет объяснять это Валли. Всегда находила способ. Найдет и сегодня. — Знаю, конечно, — отозвалась негромко, — Ты меня убьешь. Только раньше ты себя убьешь. Если так продолжишь. Как живут люди, если, не закапывая себя в горячих углях собственной боли? — Какой он? Саша обернулась, она выглядела бесконечно удивленной, и это было почти смешно. Два трупа, Ржавая Сказка, а они стоят посреди Центра и обсуждают Грина, как будто это единственная вещь, которая в этом мире осталась правильной. Которая имела смысл. Саша еще успела подумать, заслужил ли Мятежный эту информацию. И, посмотрев на него еще раз, все равно не была уверена, хочет ли она пинать и без того побитого пса. — Когда я с ним, я почти не скучаю по дому. Скучаю, но не так. Будто есть еще место, где ты нужен, и ты хочешь находиться. Он.. Удивительный. Ты сам разве пересталему удивляться? Он — самое нежное существо, которое ты мог бы встретить и самая большая катастрофа. Он любит рисоваться, и он смелый. И безрассудный. Но по-своему. Не как ты и не как я. Он.. Громко чувствует. Он лучше нас с тобой, знаешь? Потому что он ни дня не притворялся. Он настоящий. И целуется каждый раз так, будто этот раз последний. Или самый первый. С ним никогда не знаешь, — Саша знала, что с тем же успехом она могла бы Мятежного ударить, и это произвело бы меньший эффект. Он осторожно высвободил руку, и она не стала его удерживать. Только сама болела каждым сантиметром тела, за себя и, может быть, немного за него. Саша добавила четко, про себя поражаясь собственному самообладанию: — Но ты не у меня должен это спрашивать, понимаешь? Не у меня. Все это будто бить уставшую собаку. Саша задумчиво смотрела в спину торопливо уходящему по коридору Мятежному. И вот это действительно было похоже на бегство. Сколько еще боли сможет жить под этой крышей? Дети Центра привезли с собой мало вещей и много боли. Выросли дети, выросла и их боль.