Пыльные Перья

В Центре горели огни и в окнах снова поселились силуэты, Центр шумел, но прохожие обращали на него мало внимания, поднимали воротники пальто, стремясь укрыться от снега и от ледяного ветра с Волги. Говорят, во время снега будто теплее. Но только не здесь. Прохожие были людьми, Саша Озерская была зрячей и чувствовала абсолютно все. У Саши Озерской на шее висел ключ и события внутри здания, которое он открывал, она могла разглядеть, почти не прилагая усилий. И потому она знала, что она опоздала в Дом со слонами безнадежно — и что бы она сделала? Сейчас она молилась только о том, чтобы не опоздать куда-то еще. Такое бывает. Ты опаздываешь везде — опаздываешь к любви, к пожару в собственном доме и значит к собственной смерти. Опаздываешь к свадьбам и к похоронам. С отказами солнцу опаздываешь тоже. Дверь глухо хлопнула, отмечая ее возвращение и никто не вышел ее встречать. Голоса были далекими, и Саша только что заметила, что дышит она через раз, слышит голоса будто через вату, ей хочется выйти, закрыть за собой дверь и бежать. Не слышать, как у Центра сейчас сердце не на месте и как медленно и печально оно бьется. Саша действительно побежала. Вверх на лестнице, на второй этаж — сквозь зеркальную галерею, не останавливаясь ни на секунду, и ворвалась прямо в сердце — Центра, замерла у двери в комнату Грина. Почувствовала, как в волосах тает снежная корона пополам с последним выдохом. Саша свой шепот едва различала: — Почему так много крови? Как один человек физически может столько кровоточить. Ей пришлось присматриваться, ей пришлось тереть глаза (чтобы не разреветься) и только тогда она разглядела: Валли тоже была в крови, водила по нему какой-то метелочкой и что-то шептала себе под нос, в четыре руки с Московской знахаркой, женщины не подняли на нее глаз. Домовые крутились здесь же, помогали, творили магию. Мятежный, тоже весь будто умытый кровью, сидел у постели Грина, держал его за руки, Саша не видела его лица. В воздухе пахло кровью и пахло волшебной травкой, название которой она забыла, а выучить бы наизусть, собрать бы всю, вдруг поможет. Вдруг хоть что-то поможет, и в комнате было так тихо, что не слышно ни дыханий, ни часов, ничего. Грин — бледная тень самого себя лежал неподвижно, не открывая глаз. Саша искала признаки малейшего напряжения мышц, хоть чего-нибудь. Саша считала удары сердца, потому что слышала, как их считал сам Центр. Медленно-медленно. С невероятной нежностью. Все они смотрели на проплывающие мимо минуты, чтобы никто ни в коем случае не подумал, что они оставляют эти драгоценные минуты себе. Все они принадлежали мальчику на кровати. Все они — Мятежный, застывший на коленях у кровати, прижимающийся лбом к ладоням Грина, выпрямившаяся наконец измученная Валли, вся семья домовых, все в сборе, по разным сторонам от Грина, до сих пор окутанные жаром недавно сотворенного волшебства. И Саша, застывшая в дверях. Все они наблюдали, как знахарка поднялась, еще одна женщина без возраста: — Он переживет этот приступ, Валентина. Но у вас нет всего времени в мире. Саша хотела ответить, что у них никогда его не было. Только здесь и сейчас. Что все они, не раздумывая, поделились бы своим временем с бледным мальчиком на кровати. Его отмыли от крови и он спал, лицо у него было спокойное такое, и руки сложены.. Саша тряхнула головой, прогоняя прочь непрошенное сравнение с покойником. Знахарка знала, как найти выход, но провожать ее все равно пошел один из сыновей Огня, кажется его звали Наперсток, Саша не могла сейчас вспомнить и этого. — Валли, — она едва узнала свой голос, хриплый, будто сорванный, — На минуточку? Валли подняла на нее голову, глаза красные и тени под ними огромные. Валли не спала будто тысячу лет и может быть так оно и было. Валли не узнала девушку перед собой, лицо острое и решимость какая-то сокрушительная, она бы никогда не стала недооценивать своих подопечных, но челюсть у ее Саши была сжата крепко. Валли помнила, что руки у нее тонкие и что Саша все равно легко могла бы придушить ими человека, если бы пожелала. Она была этому научена, Валли ее научила. Тысяча искр в ее глазах готовились пролиться, и может быть, заплачь она сейчас — это было бы похоже на звездопад. Не плакал никто. Валли посмотрела на ее бледного, спящего Гришу. На ее Марка, который будто забывал жить, если это не для Грина. Ее дети. И все, что с ними делает этот мир. Валли коротко кивнула и вышла вслед за Сашей. *** Они шли молча. Саша резко развернулась посреди коридора, и Валли застыла, позволяя моменту отпечататься в памяти — что мы в самом деле делаем с этими детьми? Саша горела, будто изнутри, горело лицо и горели глаза, и пусть огня было не видно, но он был здесь. — Как вы попали в Центр? — огонь трещал в ее голосе, она не улыбалась, но звучала спокойно настолько, будто не она сейчас стоит за секунду до взрыва. Валли подумала, что лучше бы она плакала. Лучше бы она кричала. Но ответила Саше также тихо: — Ключ у тебя, но я все еще жива. И я связана с Центром, с его домовыми. Нас впустил Огонь. Саша коротко кивнула, Валли видела, как она сжала кулаки до белого, как ее крупно трясло и взгляд то и дело метался в сторону комнаты, в сторону неподвижного тела, Валли была мыслями там же. Она потянулась к ней, начала осторожно: — Саша, а где ты.. Она рванулась так, будто ее ошпарили, будто ее ударили, Саша сверкнула глазами и ей хотелось снова увидеть весь этот чертов мир в огне. Что это за мир, где ему умирать все равно? Где даже если у них есть только здесь и сейчас — этого все равно не хватит. Этого недостаточно. Она произнесла очень тихо, глядя наставнице прямо в глаза. В них как всегда был весь сказочный лес и он болел, он страдал вместе с ней. — Валли. Никогда. Больше. Со мной. Так. Не. Поступай. Валли дала ей продолжить, не отводила взгляд — это ровно то, что она могла для нее сейчас сделать, не отвести взгляд. Саша продолжала: — Я просыпаюсь и вас нет, а вместо вас в столовой какой-то человек, хочет передать мне гребаный ключ, — Саша рванула его с шеи, возвращая наставнице, все тепло ее тела повисло на цепочке, Саша почувствовала, как удивительное чувство причастности, того, что у нее за спиной что-то есть, кто-то есть, оставляет ее в ту же секунду, как цепочка покинула ее ладонь и оказалась на шее Валли. Здесь не было ничего ее. Было глупо считать иначе. Саша обхватила себя за плечи и продолжила, — И я ничего не знаю. Я ни хрена не знаю, Валентина. Ты могла мне просто сказать? Хоть слово. Валли слышала, как в конце ее голос качнулся, но слез не было, Саша — девочка сахарная вата, так любила прикидываться глупым котенком, имела внутри стальной стержень и не сломалась бы, даже не вернись они сегодня. Ключ после нее был теплым. Урчал довольно. Я знаю. Все знаю. — Ты едва не умерла всего неделю назад. С очередным видением. Саша перебила ее нетерпеливо: — Грин умирает каждый день! Каждый день, Валли! Валли не дала ей продолжить этот взбешенный монолог, закончила невозмутимо, ровным тоном. Наверное, она была главой Центра и поэтому тоже. Она могла вынести любую бурю и остаться стоять. Центр оставался стоять вместе с ней. — Тем более, ты никогда не выражала интереса к нашим делам. Зачем мне было тревожить тебя сегодня? Саша усмехнулась и выражение было чужим, будто не ее. Валли беспокоилась за нее как всегда беспокоилась за любого из них, Саша произнесла медленно, почти нежно: — Туше, Валли. Ты права. Но пообещай мне. Пообещай мне больше так не делать. — Я обещаю. *** Они вернулись в комнату вместе, чтобы обнаружить там до сих пор неподвижного Мятежного, сама его поза — раненое животное, оттого опасное. Саша знала, как это бывает у них: рана, поделенная на двоих будто чуть меньше рана. Она осматривала Мятежного привычно, это знакомое сканирование знакомого тела. — Ты ранен? Он молчал, держал руки Грина крепко, будто надеялся отогреть — у него бы получилось. У него бы в самом деле получилось. Саша повысила голос, повторила четче: — Марк, ты ранен? Когда он поднял глаза, ей стало очевидно — в комнате горело двое, глаза у него были черные-черные и в них все пламя преисподней. Такого нет в Ржавом царстве. Нужно копать много, много ниже. Саша не испугалась. Не отпрянула. Там, где столкнулись два их пожара мог родиться взрыв, он почти шипел: — Где ты была? И она пожала плечами, не улыбалась и не шипела в ответ, ее внутренняя тишина была гнетущей, в душе не должно быть так тихо. — Там, где ты меня оставил. Ты ранен? Он дернул плечом, будто это не имело значения, и Саше бы дрогнуть, Саше бы взвиться, но она добавила тем же тоном, почти мягко и нежно, минуты плыли, и каждая принадлежала только одному из них. Тому, кто спал и ничего не знал, Саша надеялась только, что это был хороший сон. — Ты сейчас пойдешь с Валли. И дашь ей тебя заштопать, — он начал сопротивляться, зло сверкал на нее глазами, она была маленькой такой, он мог раскатать эту мелочь по полу, а она стояла и не думала даже дрогнуть. — Я его не оставлю. Саша негромко зарычала, интонации их почти совпадали, и она не помнила, когда в последний раз они были настолько на одной волне: — С тебя кровь капает на пол, мать твою! Ты измотан! Ему очень понравится проснуться и найти твой труп, как думаешь? Иди! Иди, я прошу тебя! Я останусь с ним, я не усну, я не отойду от него, я каждую секундочку буду рядом. Мы бы собаками спали у него в ногах.. — Тебя приведут в порядок, вы с Валли разберете события ночи и ты вернешься. И он будет здесь, и я буду охранять его. Ты слышал, что сказала знахарка? Он переживет этот приступ. Мы переживем. Мятежный поднялся тяжело и покачнулся, Саша видела, насколько расфокусированный у него был взгляд. Его успела подпереть плечом Валли. Саша понятия не имела, как маленькая Валли умудрилась это сделать, она и доставала ему в лучшем случае чуть выше плеча. Мятежный дал себя увести, но Саша знала, что сердце его осталось в комнате, надежно зажатое в бледных пальцах Грина. Саша дождалась, пока они уйдут, закрыв за собой дверь. Она смотрела на него долго. Бледный. Знакомый. Он даже во сне будто чуть улыбался, одинокие огоньки мелькали у него под кожей. Но пламени не было. И жара не было. Будто весь вышел. Она коснулась его рук, щекой прижалась ко лбу. Жара не было. Вот только жар был его нормой. Тогда Саша поправила на нем одеяло. Медленно-медленно. С огромной нежностью. Минуты шли, но это были не ее минуты. Саша не улыбалась и внутри было пусто, будто все чувства ушли в руки, жили на кончиках пальцев, оставались там, где она к нему прикоснулась. Она знала, где у него лежит нож, к этому моменту успела выучить наизусть и место, и как он выглядит. Она не пискнула, не издала ни звука, когда полоснула себя по ладони, мало заботясь о красоте пореза. Саша прижала ладонь к его белым губам, про себя в очередной раз отмечая, насколько непривычно холодными они были. Саша ждала, ждала дольше, чем это реально было вынести, струйка поползла по его подбородку, Грин сделал резкий вдох, обхватил ее ладонь руками и начал пить, некрасиво, пачкая себя и пододеяльник, не разбираясь. Когда он открыл глаза, все еще не отрываясь от ладони, нашел ее взглядом, сотни огоньков оживали где-то внутри. Медленно-медленно. Все подаренные минуты. Он смотрел на нее и будто улыбался. Будто рад был ее видеть до луны и обратно, будто уже не ждал. Ровно в эту секунду пружина, внутри нее, наконец, распрямилась. Саша издала придушенный звук, резко отвернулась, торопливо вытирая глаза, стало отчего-то мокро и хотелось разреветься, по-детски горько и отчаянно. *** — Ты что?.. — усталый, ласковый, еле слышный голос, он потянул ее за себя на ладонь, она успела отметить две вещи: смену температур и то, как он не прикасался больше к ране, только целовал здоровый участок кожи. Саша слышала, как он брал чистое полотенце с прикроватной тумбочки, торопливо заматывал ей руку: — И кто же так режет, у тебя шрам останется. Саша так не думала, комната волшебством была набита до отказа, все направлено на исцеление, пусть даже имеющее к ней отношение весьма посредственное. Она уже сейчас чувствовала в ладони маленькие иголочки. А даже если останется. Важно сейчас было не это. Их голоса в этой комнате звучали сотню раз, и она помнила, сколько раз он шутил про то, что ненавидит, когда эта кровать превращается в ложе для умирающего, ее лучше использовать для других целей, но сейчас их голоса были едва слышны и едва узнаваемы: — Я испугалась. Знаешь, не то, чтобы это ново. Я все время боюсь. Но сейчас. Сейчас по-новому, — она покачала головой, прошла к столу, разматывая полотенце, волшебство или нет, рану закрыть бы — все это неважно. Все неважно, — Отдыхай. Все хорошо. Тебе поспать нужно. Взъерошенный и почти прозрачный, он весь будто в замедленном действии, моргнул устало, покачал головой, отчаянно пытаясь проснуться: — Я не хочу спать. И послушай. Ты слушаешь? Я боюсь тоже. Тебе стоит бояться, хотелось отозваться ей. Она почти злилась. Может быть, впервые. Никто больше не злился. Но они и не знают того, что знала она. Как тебе хватило ума гулять незащищенным? — Чего ты боишься? — ее голос трещал по краям, съедаемый внутренним огнем, она больше не слышала каждого уголка Центра и не могла различить голосов Мятежного и Валли, на этой огромной планете Саша и Грин остались вдвоем, и на планете пахло лекарствами, волшебством и кровью. Снова. — Кучи вещей. Я боюсь умереть, ты не представляешь, как сильно. Я.. Я боюсь насекомых и это смешно, с утра меня называли сыном Великого Змея, а я боюсь крошечной осы. Я боюсь не сделать ничего стоящего, потому что у меня нет времени. Я боюсь, что ты меня оттолкнешь. Что Марк меня оттолкнет, когда все только.. — Так почему ты потащился туда, не разбудив меня? Эти колдуны уже один раз чуть тебя не угробили, сейчас ты заявился к ним домой. Без крови. Без страховки. Ты умереть боишься? Так не ищи смерти! Не надо ее искать! Саша развернулась и старалась не думать о том, что глаза у нее снова могут быть мокрыми и что она сама, наверное, сейчас бледная до зеленого. И какой прекрасный у нас получается дуэт. Грин смотрел на нее почти строго, будто он был сейчас в положении награждать ее такими взглядами, будто это она своей неосторожностью сейчас уложила себя в постель и едва не убила. Он проговорил очень тихо: — Потому что потерять вас я боюсь больше, чем умирать. Вот и все. Ты думаешь, я забыл, на кого ты была неделю назад похожа, когда Марк тебя вытащил с этого балкона? Брать у тебя после этого кровь? Жизненную силу? Я не буду этим человеком, Саша. Саша молчала, ярости не было, было тотальное бессилие: — Бери то, что тебе предлагают. Я предлагаю сама, — кровь, время, что хочешь. Бери что хочешь. Ей казалось это смешным до больного, среди них всех, Грин по своему происхождению к бесам был ближе прочих. Но слова про «бери» принадлежали Саше все равно. Так ли неправа была Игла, назвав ее бесенком? В самом деле? Он смотрел на нее невыразимо грустно, разве у такого молодого человека может быть столько тоски во взгляде? Но они давно перестали быть молоды, ты не можешь оставаться молодым и легким, воздушным, после такого количества смертей. Грин говорил так тихо, будто всего лишь рассказывал еще одну сказку: — Саша, я — не тот человек, которому стоит дарить свое сердце. Но будет кто-то лучше. Веришь мне? Кто-то более.. Кто-то, у кого есть больше времени. Она подумала про Мятежного, крепко державшего его за руки. Наверное, его сердце было достаточно хорошим для Грина. Как определить качество сердца? «Ты тупая шлюха, держись от него подальше», — Саша прикрыла глаза на секунду: — Перестань, — больное, круглое, похожее на камешек слово, оно вырвалось изо рта раньше, чем она успела его удержать. Но мы ведь не были рождены для нежности. Никто из нас. Мы просто отчаянно ее хотели. Он протянул к ней руку, стремясь успокоить, как делал это всегда, Саша сделала вид, что не заметила, не сейчас, а он ведь и не знает, что может убить прикосновением: — Тебе не приходило в голову, Гриша, что все это — не твои решения? Кто и кому отдает сердца. Кто и с кем делится кровью и жизнью. Это не твое решение. Тебе не приходило в голову, что каждый из нас. Все мы. Я, Марк, Валли. Наши домовые. Все. Отдали бы тебе жизнь, время. Все. Лишь бы ты задержался. Лишь бы ты остался с нами. И ровно в эту секунду он рванулся из постели, движение будто не его, неуклюжее и злое, такое злое: — Но я не заслужил этого! Не заслужил вашей любви и ваших жертв! — она оказалась рядом в ту секунду, когда это было необходимо, чтобы его подхватить, уложила на подушки снова, осторожно, рана на ладони открылась снова, так и не успев закрыться. А может и не на ладони вовсе, — Взгляни на меня, Саша. Я даже встать не могу. Я умираю, видишь ты? Сломанная игрушка сломанного мальчика. У меня не будет жизни. И не будет нормально. Ничего для меня не будет, понимаешь? Ничего. Ни жизни. Ни.. Я умру все равно. Взгляни на меня! Хорошо смотри. Таких топили и камнями забивали. Таким не приносили жертвы. Не человек, а шарнирная заготовка. Она убрала руки осторожно, видела кровь через повязку, слышала, как тяжело он дышит. Она хотела до него дотронуться, поправить подушку, но поняла, что сделает хуже. Не прикасайся к нему как к больному. Не смотри на него как на больного. Он добавил тише, будто выдохшись: — Прости за это.. Я просто.. Саша села рядом, упираясь бедром в его ногу, жар, привычный, знакомый жар чувствовался даже через одеяло, и она не могла представить мир, лишенный этого жара. Как же это возможно? — А если это будешь не ты? Если первым умрешь не ты? Посмотри, на что похожа наша жизнь. Сплошные сказочные монстры. Помнишь, как Мятежного чуть упыри не загрызли? А сегодня? Ты можешь пережить и меня, и Валли, и Марка. Мы не знаем, где наша смерть, мы не Кощей. Может быть, завтра из моей ванной вылезет взбешенный водяной верхом на каком-нибудь Кракене и они сообща меня сожрут? Грин отводил взгляд, и она видела, как на щеках у него расцветала тень от румянца, рассвет, которого не наступит, она знала, что это ее подарок. Я бы хотела сделать больше. Он отозвался очень тихо, еле слышно: — Просто.. Если умираю я. Это будто я могу вас всех закрыть от смерти. Будто никто больше не должен. Только я. И хватит. Это бывает до странного больно и горько, Саша помнила, как Мятежный пытался отогреть его руки, и в чужую шкуру не влезешь, но ей казалось, что она прекрасно понимает его чувства. — И Марк.. Марк из-за меня чуть не погиб сегодня. Я.. Использовал дар. И, видимо, перегнул палку. Меня снова скрутило и колдун.. Он его почти достал, понимаешь. Он поэтому весь в крови. Это потому, что я не смог прийти к нему на помощь вовремя. Потому что он был слишком занят, беспокоясь о моем состоянии. Саша фыркнула, перевела на него взгляд снова, обещала сторожить и значит будет неважно, насколько для этого или хоть для чего-то годно ее сердце. Что сердце? Сердце только бьется. Пока не перестанет. — Послушай меня, Гриша. Марк ищет беды постоянно. Пусть для него это будет уроком. И это его работа. Это твоя работа. Вы сдерживаете натиск беспощадной дикой силы каждый день. На этой работе не живут долго. В этом твоей вины нет. Марк будет в порядке. Ты будешь в порядке. Мы все будем в порядке. Я обещаю тебе. Не смей винить себя. Ни секунды. Ты — это не история твоей болезни. Я расскажу тебе сотню других историй. По которым я тебя запомню. По которым он тебя запомнит. Медленно и нежно, минуты проплывали мимо, похожие на огромных прозрачных рыб, и Саша знала, кому они принадлежат. Знала, что сможет найти каждую у него под кроватью. — Саша? — она обернулась на голос, не надеясь, что он уснет в самом деле, Грин все еще протягивал к ней руку, и она все еще не смела ее взять, — Саша, я обещаю, что буду беречь твое сердце. Саша выдохнула резко, закрыла лицо руками на секунду всего. Дыши. Дыши. Дыши. Не плачь. — Так ты его примешь все же? Он выглядел удивленным, почти обиженным. Все они говорили на совсем разных языках, и каждый пел разную песню, но песни-то, песни! Если вдуматься, были об одном: — Я никогда не говорил, что его не возьму! Только то, что оно не сможет пробыть у меня долго. Понимаешь? Что скоро оно вернется к тебе. Но я буду очень. Очень. Осторожен. Она рассматривала его пальцы, боясь взглянуть в лицо, длинные, с аккуратными ногтями, он один сейчас был не в крови. Один во всем Центре. Если только в Сашиной. А она все еще не решалась до него дотронуться. — Я просто.. Подумала. Что мое сердце для тебя недостаточно хорошее. Держись от него подальше. Грязная, грязная, грязная. Грин мотнул головой и ей в сотый раз стало стыдно, уложи его спать, успокой его, пусть отдохнет и разговор сможет продолжиться завтра. Но она знала, о чем он думает. А если завтра никогда не наступит? И даже сегодня? А если у нас нет времени? — Как я мог такое подумать? Белый ландыш, у тебя прекрасное сердце. Я его видел. А я видела твое. Саша поймала его за руку, наконец. У нее не было времени. Но ей было, что сказать. И пусть времени не было, мы снимем его и отбросим как ненужное. Как Иван человечность. Просто потому, что оно нам не идет. Пусть времени нет. Есть сегодня. И есть сейчас. — Пусть ненадолго. Пусть скоро все закончится. Но ты оставишь столько удивительных, прекрасных вещей, благодаря чему тебя будут помнить. Жизнь не должна быть долгой, чтобы быть жизнью. Пусть ненадолго, радость моя, но сколько ты оставишь моментов. Красивых моментов. И может быть грустных, но ведь жизнь такая, правда? Ты знаешь тоску и знаешь радость, и иногда любишь их с равной силой. Пусть ненадолго. Но эти моменты. Послушай. Ты только представь. Эти моменты будут всегда. Ты сам мне говорил, так работает Сказка. Сию секунду или никогда больше. Есть только сейчас. И больше ничего. Они оба молчали, это тепло рук и нежность минут, если вслушаться, то можно было услышать их — огромных рыб под кроватью, и дыхание Грина и Саши. Она запомнит его бесконечно живым и почти беззащитным перед чужой честностью, глаза широко распахнуты, будто он не может поверить. — Я не хочу уходить. И если где-то Сказка сбывается хоть для кого-то, если эти минуты считаются.. Пусть она сбудется для нас. Хотя бы сегодня. — Но ты не уходишь, слышишь? — Сказка о девочке, которая разучилась плакать, потому что все слезы ей высушило огнем и Сказка о мальчике, который из огня был сделан, но никогда бы не обжег никого из них. Сказка о другом мальчике, который не имел отношения к огню, но горел так ярко. Об их наставнице, в которой жил весь волшебный лес. Неужели это всегда должно быть больно. — Ты не уходишь. Не сегодня. Не сейчас. И даже не завтра, я обещаю. Есть множество моментов. И каждый момент, это маленький мир. Он чувствует, он дышит, и в этих моментах мы будем всегда. Потому что они не перестанут случаться. Даже если нас не будет. Мир, наверное, не видел таких улыбок, если бы увидел, люди бы не перестали верить в Сказку. Не сделали бы ее дикой и голодной. Не лишили бы чего-то важного. Если бы они только увидели. Грин целовал ей костяшки пальцев, поправлял наспех наложенную повязку, Грин улыбался так, будто решил осветить каждый из миров-моментов, о которых она говорила. — Значит, я всегда где-то для тебя буду? Саша закусила изнутри щеку, прикрыла на секунду глаза, надеясь, что слезы исчезнут сами. Она кивнула, это так просто было. Это было так правильно. — Конечно. А я — для тебя. И Марк тоже. Мы были здесь. А значит мы сделали это время нашим. — И как мне уйти, если здесь для меня так много? Саша хотела ответить ему одну единственную вещь: Останься. Хотеть невозможного. А если не невозможного, то чего же еще желать? О чем еще мечтать? Чем еще гореть так, чтобы хватило согреть множество новорожденных миров. — А разве ты уходишь? Секрет раскрылся между ними, распустился, Саша пообещала себе сохранить его, оставить еще одним моментом. Пусть было страшно. И даже было больно. Но пусть он останется. Мы были здесь. Мы были молоды. (Да, мы были древними. И мы были молодыми.) И мы чувствовали так много. И это время наше до последнего момента. — Я не знаю, как тебя благодарить, Саша. И она рассмеялась, накрыла их руки своей ладонью, пусть момент будет таким, полный смеха и звона, живой, живой, живой. Она упиралась носом в его нос, и хохотала громче: — Гриша, сам горячий, а нос холодный как у пса! Значит ли это, что пациент пошел на поправку? — Саша понизила голос, добавила мягче, еле слышно: — Не нужно меня благодарить. Задержись со мной рядом. С нами. Сколько сможешь. Что они, те же дети, те же зверята, брошенные непонятно кем в чужую историю, приученные кусаться и выживать. Приученные не жалеть никого. Они так и застыли, нос к носу, лица настолько близко, что улыбки будто сливаются в одну, способную обнять всю комнату. Грин, наверное, сам о себе этого не знал. Насколько много он взял от своего отца. Это проскальзывало во многих чертах, не только его удивительных способностях, но и необычном разрезе глаз, невероятной температуре, он бы свел с ума любого человеческого врача. А еще в сокровищах. На наследство Грина можно было бы купить всю улицу, на которой стоял Центр. Грин тоже собирал сокровища. Сердца. Ее. Марка. Валли. Всех, кого он встречал, кого отметил своим прикосновением. Грин, конечно, понятия не имел. — Так что твой секрет? Он выглядел смущенным и одновременно исключительно правым, упрямство на его лице проступало крупными буквами: — В общем.. Помнишь предположение про колдунов, что.. Саша поморщилась, давно скинув обувь и устроившись рядом с ним на кровати: — Если секрет про колдунов, то давай подождем с ним до завтра? Не лучшая тема для позднего времени суток, я серьезно. Грин подтолкнул ее локтем, и господи, Саша про себя ворчала и ругалась, до чего острые у него локти, оказывается, что вообще в этом мальчишке не острое: — Дослушай, Саша! Это не про колдунов. Не до конца про колдунов. В общем, я был прав, когда предположил, что они кормятся от животных в частности. Саша жутко округлила глаза, готовая придушить его собственным руками: — Истомин, клянусь, если это история про мертвых животных, я сейчас добью лежачего врага. Я не смотрела этот ужасный фильм, где в конце умирает собака, ни один из них, даже не думай! Грин вздохнул, видимо силясь найти где-то терпение в достаточном объеме, и Саше это так сильно нравилось, потому что он распалялся и был живой, почти смешной, и ловил ее за руки, и спорил яростно, и все это казалось игрой, а им снова было совсем мало лет и весь ужас, который они пережили — это их нисколько не определяет. Это не они. А они — это намного, намного больше. — Да нет же! В общем, мы спасли оттуда двух котов. Смеяться было не над чем, но Саша хохотала так, что слышно было даже в самом отдаленном помещении Центра, что звенели стекла в окнах, Саша вытирала слезы, и заговорить ей удалось далеко не сразу: — Котов? Вы спасли котов? Я могу вообразить Мятежного, который тащит в одной руке тебя и Валли, в другой двух истошно орущих животных. Где эти коты, Гриша? Мне не терпится с ними познакомиться, я давно говорила Валли, что нам здесь нужны зверюшки. Для укрепления командного духа. Это знаешь, как дерущимся детям заводят одну зверюшку, что они сообща за ней ухаживали, и на радостях меньше дрались. Это ваш с Валли хитрый ход, правда? Грин смеялся тоже, вытирал глаза, и может быть, столько смеяться ему было вредно, но момент, новенький и искрящийся, рождался здесь и сейчас, и он того стоил. — Коты с домовыми, они проверяют, есть ли ни в них какое-то волшебство, здоровы ли они. Колдуны жизненную силу тянут из всего, до чего им удается добраться, так что.. Коты, правда, чуть не убили Марка, думаю, вы найдете с ними общий язык. Саша издала совершенно кошачий звук, вызвав у него еще один залп хохота. Где смех, там жизнь. Там всегда будет жизнь. Я зову ее к тебе, и мы будем смеяться до слез, мы будем глупыми. И будем живыми. — Просто твой Марк — псина. Ни одна кошка в здравом уме к нему теплыми чувствами не проникнется. Они замерли, внимательно вглядываясь друг другу в лица. Саша понятия не имела, что он хотел ей сейчас сказать, почему выражение лица у него было таким серьезным и осмысленным. Сегодняшний день научил ее одной единственной вещи. Саша потянулась, поцеловала его, коротко, и иногда этого достаточно, достаточно секунды, она становится долгой, сладкой такой: — Первой всегда легче, — пробормотала она негромко. Грин не стал уточнять. И это еще одна вещь, за которую она была ему благодарна, среди множества других. Он перехватил ее за руку молча, не давая отстраниться. Иногда секунды недостаточно. А иногда ты думаешь, что тебе не хватило бы и вечности. — Тебе разве отдыхать не нужно? Он смеялся куда-то в уголок ее губ, не думая даже отстраняться, это надежно. Если бы можно было остаться здесь. А дыхание у него было теплое, и отдавало разогретым железом, совсем чуть-чуть. — Эндорфины, Саша. Ей было смешно, она держала его лицо в ладонях, и оно не жглось, только грело, кажется, до самых костей: — Мне просто не бывает достаточно, знаешь? Грин кивнул, совершенно серьезный, знакомые тысячи огоньков во взгляде, и каждый из них нашел ее: — Знаю, конечно. Конечно, он знал, в этом моменте их было двое, они его создали. Хрустящий, восхитительно новый. Саша хотелось думать, что их будет еще много, и его кошки, господи, кошки. И ее сердце. Чем сердце успокоится? Может быть, я знаю. *** Марк Мятежный вошел в комнату вместе с рассветом, и такие рассветы случаются раз в столетие. Он чувствовал себя недоделанным романтичным паровозиком из мультика, но каждый рассвет уникален и если мы не увидим рассвет, мы опоздаем на всю жизнь! Чушь в этом духе ожидаешь от Озерской. Или даже от Истомина. Но не от него точно. Комната окрасилась в розовый и в оранжевый, цвет насыщенный такой, что воздух ему показался малиновым, отдавал апельсином, он будто находился в середине вазочки с желе, и Мятежный жмурился, потому что в эту секунду ему было хорошо. Беспокойство жило под ребрами и въедалось в кости, но Мятежный был, видимо, слишком напичкан волшебством, ему иногда казалось, что он состоял из него уже процентов на девяносто, столько раз его лечили домовые Центра. Это будто ты пьяный или накуренный, но еще веселее и никакого похмелья. И тотальное сохранение рассудка, просто будто легче дышать. Комната была тихой, окутанная утренним светом, она еще больше напоминала Грина. Он лежал здесь же, на кровати, устроив голову на груди у Саши. Оба спали так крепко, что пропустили как вошел не только Мятежный, но и оба кота, отпущенные домовыми еще раньше. Мятежный закатил глаза, события ночи были здесь, на острие ножа его памяти, бледный Грин, шипящие кошки и утробно рычащие твари перед прыжком. Сейчас оба кота — половая принадлежность установлена всезнающей Иглой, угольно-черный, будто поглощающий свет и пронзительно белый (если его искупать) спали от них по обе стороны, до сих пор в дурном расположении духа и решительно, на взгляд Мятежного, тупомордые. Домовые единогласно решили, что животные магического происхождения — коловерши, помощники домовых, скорее всего, и только потому пережили нашествие колдунов. Котов решено было оставить, как раз помогать домовым, и к Грину они уже были привязаны болезненно, истошно выли и пытались убить все в радиусе километра, пока в них не бросили его ношеной футболкой. Сейчас монстры вытянулись вдоль его ног и в безмятежности обстановки можно было утопиться. Мятежному не слишком нравились кошки, вообще никакие. Им еще никто не позволил остаться, а они уже все решили сами. Он смотрел на Сашу, руки тонкие, но Грина держат надежно, он знал состояния Истомина по одному только дыханию, Грин дышал медленно, ровно, даже улыбался во сне. И пока они с Валли прошли по сотому кругу, обсуждая одни и те же события, он возвращался мыслями в эту комнату, свое сердце Марк оставляет позади неизменно «Сохрани его для меня» и не добавляет вслух, «Оно мне без тебя не нужно». Мятежный едва ли доверил бы присматривать за Грином кому-то кроме взбалмошной идиотки, и что она сделала со своей рукой, здесь хоть кто-то не пострадал в результате этих бесконечного дня и ночи? Розовый рассвет полз по их лицам, на лице Грина его можно было принять за редкий румянец, он добавлял цвета венам на Сашиных веках и казалось, что глаза у нее были накрашены. Мятежный повернулся к двери, потянулся было к ручке, и он понятия не имел, какое именно колебание ветра разбудило это мерзкое животное, но черный кот издал замогильное рычание. Мятежный был уверен, что Иерихонская труба звучала как-то так, когда животное Мятежного еще и увидело, то оно решило зашипеть, будто предыдущих звуков было мало. Саша вздрогнула: — Полночь, ради бога... Что опять? Она открыла глаза, Грин, видимо, слишком измотанный, даже не шевельнулся. Саша выскользнула из-под него легко, схватила шипящего кота в охапку и Мятежный был бы не против, получи она тоже, но животное только фыркнуло, освободилось несильно куснув ее за палец и ушло в изголовье к Грину: — Уже имена даешь? Серьезно? И почему тебя он убить не пытается? Она была растрепанной и заспанной, и в малиново-желейном воздухе казалась совсем мягкой, свет любил ее лицо, окрашивал во все оттенки полусонной нежности: — Он принялся истошно орать под дверью ровно в полночь. Потому он — Полночь. А убить он меня не пытается, потому что чувствует, что он мне нравится, а вот тебе не очень. Мятежный пожал плечами, тонкая душевная организация кота его волновала сейчас мало, Грин во сне смахнул с лица настойчивый черный пушистый хвост. — Как он? — Саша повела в воздухе рукой, перышки на ее браслете зазвонили знакомо-раздражающе, Мятежный качнул головой, будто пытаясь отгородиться и от звона, и от солнечных бликов, играющих на золотых перьях. — Он.. Лучше. Думаю, если отлежится завтра, то будет в порядке. Он чувствовал себя будто перед расстрелом, не на месте, в этой комнате, в этом розовом воздухе, все более поворачивающим в пронзительный апельсиновый. И под ее взглядом тоже. Лишний человек. Он помнил, что Грин дал ему место и дал ему смысл, и принимал его. Но у нее тоже здесь было место и он понятия не имел, как к этому относиться. Мятежный отозвался шепотом: — Отлежится, конечно. Я.. Пойду тогда. Вернусь утром. Ему хотелось остаться или охранять сон, или быть хоть сколько-то полезным, но она уже была здесь и отпечаток подушки на ее лице только-только начал сходить. А значит он вполне мог найти путь в свою комнату. Как он устал. Как он охренительно сильно устал. Лицо Грина в оранжевеющем рассвете было спокойным. И таким расслабленным. И Мятежный мог выдохнуть. Наконец. *** Саша спрыгнула с кровати легко, босые ноги коснулись пола совсем бесшумно. Больше всего она напоминала сестру Полночи и второго, белого кота. Назвать его Полдень? Для контраста. — Подожди, — Мятежный замер и Саша сейчас кожей чувствовала, они одни сейчас впервые с того момента на балконе, а до этого с момента в коридоре. Саше хотелось его ударить или хотелось его обнять — это всегда одни и те же вопросы. Или никогда больше не видеть. Ты все перепутал. И я позволила этому случиться. Дыхание Грина и ворчание котов, и тишина, рассвет, удивительный такой, она повернулась к окну на секунду и замерла, впитывая каждый лучик, надеясь, что он наполнит ее изнутри. И значит еще один день пройдет легко. — Марк. Мне нужно, чтобы ты меня услышал. И чтобы я сама себя услышала. Никаких больше ссор. Не сейчас. После — вцепимся друг в друга с той силой, чтобы хватило догнать его. После. Но я не хочу думать об этом «после», пусть оно не наступит. Будто после него будет хоть что-то. После него не будет ничего. Мятежный слушал ее, склонив голову, и Саша его черный, знающий взгляд сейчас почти ненавидела, он ей в душу смотрел. Ей не хотелось думать, какого человека он там видел. Ей не хотелось быть этим человеком. Она облизывалась нервно, по-кошачьи, прикрывала глаза от солнца мягкой лапой. — Мы тратим не своё время. Мы тратим его время. И оно заканчивается. Я прошу тебя. Пожалуйста. Ради него. Ради мальчика, спящего на кровати, спящего такого крепко, что он не слышал ни шипения, ни шагов, ни голосов. Спящего так крепко, потому что их присутствие для него было родным, безопасным. Ради мальчика, за которым они оба пошли бы на край света, износили бы железные башмаки. А что до нас с тобой? Я понятия не имею, что с нами произошло, но послушай. Время поговорить о нас еще будет. — И не надо никуда идти. Оставайся. Он будет счастлив тебя здесь завтра увидеть. Ладно? Мятежный смотрел на нее долго, и Саша понятия не имела, о чем именно он думал. На секунду ей показалось даже, что он к ней потянулся. Он был здесь, и, если отпустить себя на секунду, можно было забыть обо всем, что случилось до этого. И Саша помнила время, когда во всем Центре могла верить только одному человеку, потому что только он понимал, где у нее болит. И что у нее болит. У него самого болело там же. Для него не нужно было быть никем, кроме себя самой. Мятежный даже не ответил, кивнул коротко, поспешно, будто сам не успевал угнаться за собственными решениями. — Иди в постель, я в кресле останусь. Не смотри так, этим тварюшкам время нужно, похоже, чтобы ко мне привыкнуть. Выгонять их, увы, никто не собирается. На колбасу пускать тоже. Значит, мирный договор и для них тоже. Саша издала негромкий смешок, еле слышный, укладываясь обратно под одеяло, сгоняя Полночь прочь с подушки, прижимаясь к Грину, ночи становились холоднее и никакие рассветы воздух уже не прогревали. В комнате стало будто легче дышать. И пусть мирный договор, весь шитый белыми нитками, да еще и криво, грозился расползтись в любую секунду. Пусть. Эту ночь мы выиграли все равно. Она наша.