From another side

***

Сегодня Микки никого не ждал — как, собственно, и в остальные дни посещений. Сука-женушка с пускающим слюни спиногрызом ходила, пока были заказы, а потом слилась — видать, жизнь свою налаживает, ну и скатертью дорожка, не то чтобы Микки скучал. Мэнди была хуй знает где, только пару раз позвонила, братьев тоже по всей Америке размотало: Колин, как и он, сидел — кажется, в окружной, — а Игги несколько недель назад приходил попрощаться, типа уезжал «по работе» в пизду мира. От отца, Слава всем богам, не было ни слуху, ни духу, ну а больше… Больше никого не было. Поэтому, когда надзиратель назвал его фамилию в списке тех, к кому пришли на свидание, Микки знатно прихуел. Подумал даже ненароком — а нет ли, часом, тут другого Милковича, но он бы знал… — Слыш, начальник, а кто ко мне пожаловал? — максимально вежливо поинтересовался он у амбала с планшетом. — Галлагер, — глупое сердце пропустило удар и подскочило куда-то к горлу, но надзиратель продолжил, — Фиона. Бля, она-то что здесь забыла? Микки нехорошо замутило: как ни крути, ни единого положительного повода его навестить у старшей Галлагер не было. Все время, пока Милкович вслед за остальными оранжевыми робами шел в комнату посещений, он пытался как-то себя успокоить. Бля, ну мало ли, что может быть. Вдруг ей залоговый поручитель понадобился или выход на черный рынок, или… Все варианты смело нахер панической волной, как только Микки увидел Фиону на прикрученной к полу деревянной табуретке по ту сторону замаранного стекла: засаленные волосы, кое-как скрученные в неопрятный пучок, дрожащие губы и огромные красные глаза на пол-лица, как будто она рыдала уже не первый день. — Йен? — выдохнул Милкович в трубку, не утруждаясь приветствиями. — Он… Его… Его больше нет, — всхлипнула Фиона, избегая смотреть ему в глаза. — Что?.. — нет-нет-нет, пусть это будет не то, что он подумал, пожалуйста, блядь, пожалуйста… — Он… Покончил с собой. — разбивая его мир на части, проговорила девушка. Микки показалось, что вселенная вдруг схлопнулась и остановилась, но на деле все было как и секунду назад: провонявшая потом комната для посетителей, злоебучие охранники, заключённые, плачущая по другую сторону стекла Фиона… Милкович ущипнул себя за ногу и сначала даже обрадовался, что ничего не почувствовал — он спит, просто спит, — а потом понял, что, нет, нога болела, просто это было несравнимо с болью в груди. — Как…когда? — прохрипел он, не узнавая своего голоса. — Три дня назад, вечером или ночью. Спрыгнул с моста. Тело… — прерывистый вздох, — нашли только вчера. Похороны будут через пару дней. Тело… Его солнечный рыжий мальчик теперь просто… тело? Микки на секунду выпустил трубку, чтобы запястьями обеих рук с силой — до разноцветных точек — надавить себе на глаза. На руках остались влажные следы — а он и не заметил, как ревел… Хер знает зачем, Микки принялся вспоминать, что делал три дня назад, когда... когда… Нет, произнести это даже в мыслях он ещё не мог. Как раз-таки вечером, перед отбоем, к нему привели какого-то новенького — тонкого-звонкого, с белой кожей и блондинистыми волосами, уходящими в рыжину. Микки незатейливо трахнул его у стены. Тот вроде не особо возбудился, но честно постанывал. Блядь, а в то время пока Милкович спускал в какую-то задницу, даже не запомнив лица ее владельца, Йену было настолько плохо, что он, он… Фиона поскреблась в стекло с той стороны, и Микки снова поднес трубку к уху. — Он оставил тебе это, было в его комнате, — сказала она, прижав к стеклу вырванный тетрадный листок. «Микки, прости, я не справился. Это не твоя вина и вообще ничья. Я люблю тебя. Прости меня, если сможешь» Милкович вдруг понял, что ему нечем, блядь, дышать. А ещё слезы капали на столешницу, и он не мог их остановить. Он ничего не мог, только смотреть на кривые йеновы «л» в слове «люблю» и умирать внутри. Это был первый раз, когда Йен ему об этом сказал, и… сразу последний. — Для нас тоже была такая же записка, — произнесла Фиона, заливая слезами пластиковую трубку. — "Я люблю вас, никто ни в чем не виноват, простите". И больше ничего. — Почему, почему… он, — запинаясь, выдавил Микки, не в силах нормально сформулировать вопрос. — Разве он не был на таблетках? — Был, — кивнула Фиона. — Но ему это давалось тяжело, он был сам не свой, на всех срывался… Ушел с работы, которую я ему дала, разругался со мной и с Липом… Но никто не ожидал, что он… Микки внезапно почувствовал, как на смену боли приходит обжигающая ярость. — Это вы виноваты, — бросил он сквозь зубы. — Вы же знали, блядь, что это возможно, вы не уследили за ним! Не помогли ему! Краем мозга Милкович ещё понимал, что набрасываться на Фиону в таком состоянии — бесчеловечно, но в нем сейчас вообще мало что осталось от человека. — Не смей нас обвинять, — прошептала та отчаянно. — Я тоже много чего могу тебе сказать, но я же не говорю. — А ты скажи, скажи мне, блядь, давай! — закричал Микки на всю комнату, привлекая к себе внимание охраны. — Скажи, что это моя вина! Скажи! Не понимая, что делает, Милкович вскочил на ноги, чтобы тут же получить ощутимый толчок дубинкой под ребро. И это было хорошо — это был способ погасить душившую его ярость и хоть как-то усмирить дикую боль. Микки набросился на охранника, начиная молотить кулаками без разбора, ничего не видя от слез и красной пелены перед глазами. Его ударили, ещё и ещё, но Милкович не переставал бороться, пока не упал, подкошенный электрошоком. Перед тем, как отрубиться, он успел увидеть бледное лицо Фионы, а потом все померкло. В себя Микки пришел уже в изоляторе. Все тело болело, но это было ерундой по сравнению с тем, что он чувствовал внутри. Внутренности как будто крутило и ломало, а в мозгу заела только одна мысль «Йена нет, Йена нет». Крушить здесь было нечего, и Микки, как дикое животное, принялся биться телом о стены, мечтая снова отрубиться или уж умереть — неважно. Через несколько минут к нему ворвались санитары и вкололи седативное — к тому моменту Милкович, кажется, уже рыдал, царапая себя руками до крови. Следующие дни он едва ли помнил — его перевели в медчасть, потом снова в изолятор, затем в камеру, но там он сразу же подрался с сокамерником, и его опять заперли в одиночке. Он не знал, сколько прошло часов, дней, быть может, даже недель, пока не пришел охранник и со словами, что с сегодняшнего дня ему разрешены посещения, не повел его в комнату, где одна его часть уже умерла навсегда. По ту сторону стекла на сей раз ждала Мэнди — тоже бледная и заплаканная, но с какого-то хуя весьма решительная. — Выглядишь как дерьмо, — сказала она ему, как только Микки поднял трубку. — Ты тоже, — на автомате ответил он. — Я неделю назад похоронила лучшего друга, — сказала Мэнди, и Милкович прикрыл глаза. Все, что ему хотелось — это вернуться в свою камеру, отвернуться к стенке и завыть. Может, ему повезет, и кто-то пырнет его ножовкой, чтобы он заткнулся. — Его хоронили в закрытом гробу, если тебе интересно, — продолжила сестрица.— Тело попало в очиститель, от него почти ничего не осталось. Если бы Микки за последние дни съел хоть что-нибудь, его бы вырвало. — Как они тогда поняли, что это — он? — прохрипел он, бросив на сестру взгляд исподлобья. — Его телефон во внутреннем кармане куртки каким-то образом уцелел. И обломки карточки ID. — А он не мог отдать куртку кому-то…— жалко проскрипел Микки. — И где он тогда? — безжалостно уничтожила его малейшую надежду Мэнди. — Почти две недели прошло. Если бы он был жив, то дал бы знать, хотя бы одной ебаной смс-кой. Микки согласно опустил голову на грудь. — Ладно, я пойду, — сказал он, приподнимаясь, отчаянно желая воплотить в жизнь свой план с воем в стену. — Стоять, — припечатала Мэнди. — Сядь обратно и слушай. Микки с какого-то хуя ее послушался. Следующие десять минут сестра делилась с ним абсолютно фантастическим планом по его вызволению из-за решетки. Она уже нашла какого-то сраного адвоката, который посчитал его дело вполне — как там, блядь? — перспективным, и даже — вот это, рвение — связалась с Сэмми, которая с какого-то хуя согласилась дать новые показания в пользу Микки… — Блядь, стопэ, — прервал Милкович эту безумную речь Мэнди. — Это все пиздец, как интересно, но с какого хуя ты решила, что мне это надо? — Потому что ты сдохнешь здесь, Мик, — серьезно сказала ему эта пигалица. — И быстро. — Ну и что? — бросил Микки, даже не став спорить. Может, если есть всё-таки загробная жизнь, он бы мог снова увидеть Йена… — Я этого не хочу, — ответила Мэнди, и перед тем, как он успел что-то возразить добила, — Йен бы этого не хотел. — Он сам умирать тоже не хотел, — выдохнул Микки, чувствуя, что снова плачет: как слезы ещё не кончились-то? — Это его болезнь или таблетки, он сам бы… — Да, я знаю, он не стал бы, — мягко произнесла Мэнди. — Но это случилось, и я не могу потерять ещё и второго из двух человек, которые для меня в этой жизни что-то значат. Так что ты заткнешься и будешь делать, как я скажу. И снова с какого-то хуя Микки ее послушался. Неожиданно, но бурная деятельность Мэнди принесла свои плоды. Микки и сам не успел опомниться, как прогремели аппеляция за аппеляцией, и спустя месяц или два — он не особо следил — его выпустили по УДО под подписку. Как будто Микки собирался куда-то валить — смешно просто. По хорошему, он вообще ничего не собирался… Только помереть было бы неплохо, но Мэнди ему запретила. В промозглый декабрьский день за Микки с обратной стороны закрылись тюремные ворота. Он поежился на ветру и заметил напротив выхода сестру, опирающуюся на здоровенный новый джип. — Насосала? — бросил он, обнимая свою маленькую спасительницу. — Ага, — пожала плечами та, садясь на руль. — Наконец-то научилась монетизировать этот процесс. А, вот значит, какими деньгами сестрица расплатилась за его освобождение. Раньше Микки, узнав о таком, начал бы орать, но сейчас ни на какие эмоции он был не способен. Мэнди, видимо, это понимала, потому что и не ждала от него ответа. Всю дорогу они молчали, и только в Чикаго Микки понял, что они едут не в Саутсайд. — Подумала, ты захочешь увидеться, — сказала девушка, паркуясь на стоянке кладбища. Впервые за долгое время Микки, казалось, что-то почувствовал — всего лишь тупую боль в груди, но и этого уже было для него слишком много. — Да, — прохрипел он. — Конечно. На могиле с простой, без всяких лишних надписей плите, огромной кучей громоздились искусственные венки и свежие, ещё даже не подвядшие цветы. — Мы пока что меняем каждые несколько дней, — сказала Мэнди сзади. Микки кивнул и опустился на колени на промерзшую землю. — Привет, это я, — тихо сказал он вникуда, слыша, как всхлипнула сестра. — Прости, я с пустыми руками. Ответа, ожидаемо, не последовало. Микки ещё какое-то время сидел, оглаживая взглядом буквы в выцарапанном имени, а потом сказал Мэнди возвращаться домой без него. — Я доеду сам. — Обещай, что без глупостей. — Честное милковическое. Сестра не стала комментировать, что у Милковичей с роду не было ничего честного, и бросив тихое «Пока, Йен, люблю тебя», ушла. Микки пересел ближе, опершись спиной на плиту. От мысли, что прямо сейчас под ним лежат останки того, кого он любит больше жизни, из глаз снова полилось, а еще захотелось незамедлительно вскрыться. А красиво бы было, блядь. Возможно, даже в газетах бы написали. «Саутсайдовский гопник не смог смириться со смертью своего любовника»… — Знал, что ты будешь здесь, — раздался голос человека, которого Микки увидеть особо не жаждал, впрочем, как и каких-либо других людей вообще. — Где мне ещё быть, — выдавил Милкович, смотря на приближающуюся размытую фигуру Липа. — Я рад, что у Мэнди получилось тебя вызволить. Серьезно, рад, — сказал не тот Галлагер, и Микки в ответ только безразлично пожал плечами. — Может, если бы мы сделали это раньше…— продолжил Лип. — Заткнись, — отрезал Микки, не желая это слушать. — Ты думаешь, тебе одному хуево? — надломленно спросил Лип, усаживаясь рядом. — Это не ты в последнюю вашу встречу врезал ему по ребрам. Микки вздохнул, запрокинув голову. Оглушающая ярость, которую он выплескивал на несчастную Фиону, пропала, не оставив и следа. Так что, даже если Лип и надеялся, что тот его изобьет, то явно ошибся. Какое-то время посидели в молчании. Лип поделился сигаретой, которую Мик с наслаждением выкурил, и даже оставил ему целую пачку вместе со старой затертой зажигалкой. Наконец, Галлагер тоже засобирался уходить. — Пока, Йен, люблю тебя, — сказал он, как и Мэнди раньше. — Ты думаешь, он нас слышит? — крикнул ему в спину Мик. — Думаю, что даже если вероятность этого — один на десять миллионов, оно все равно стоит того, чтобы сказать. — бросил Лип в ответ и ушел, сгорбившись. — А может он и прав, а? — выдохнул с дымом очередной сигареты Микки чуть погодя. — Может, милипиздрический шанс все же есть. Если бы ты меня слышал, знаешь, что бы я тебе сказал? Не «я люблю тебя», не «я прощаю тебя», — это все правда, конечно, но ерунда. Я сказал бы: какого хуя, Йен? Какого, блядь, хуя? — Я не знаю, — зазвучал, казалось, прямо в миккиной голове, его голос. О, а вот и слуховые галлюцинации подъехали. — Я, правда, не знаю… Я… Не хотел так. — продолжил голос, и Микки зажмурился: что это за пытка?.. — Я понимаю, — ответил он, не открывая глаз. — Мне больно видеть, как вам плохо, — печально сказал несуществующий Йен. — Ты с этим ничего уже не сделаешь, — выдохнул Микки. Если так же и сидеть с закрытыми глазами, то можно притвориться, что Йен прямо рядом с ним… — Скажи мне, — попросил Милкович дрогнувшим шепотом, но плевать — его ж никто не слышит. Голос Йена сразу догадался, о чем он — логично, ведь он в его голове. Хотя настоящий рыжик бы тоже понял: он Микки всегда как открытую книгу читал. — Я люблю тебя, Мик, — отозвался голос. — Прости, что никогда не говорил раньше. Милкович длинно выдохнул: слышать это даже от галлюцинации своего поехавшего от горя мозга было совсем не тем же самым, что читать через стекло на тетрадном листке. Кстати, надо бы забрать его у Фионы, заодно и извиниться что ли… — Я бы так хотел тебя сейчас увидеть, — прошелестел он. — Так открой глаза, — донёсся до него любимый голос дуновением ветра. Микки закусил губу, глотая слёзы: если бы все было так просто. Он был уверен, что стоит ему на секунду поверить этому голосу, как даже он исчезнет навсегда. Но Милкович не был ссыклом. Поэтому он тяжело сглотнул и распахнул глаза.