Чай из осенних листьев

14.11.2005

      — Дуб…       — Дуб.       Я подошёл к дереву, сел прямо на землю и принялся перебирать листья.       Школа была почти позади. Впереди экзамены, выпускной… Будто и хорошо, что новое что-то, и шагаешь совсем в никуда. Конечно, я знал, куда шагаю — я хотел стать инженером-железнодорожником, но что будет с содержимым моей головы, когда оттуда выветрится мой класс и мирок в две улицы?       Олежа говорил, что где столица — там кабала ещё та. Закрутишься, замутишься и потеряешься, и что надо сидеть там, где родился; я был не согласен, но кивал, чтобы не потерять последний авторитет на случай, если мне всё же придётся остаться тут и пойти на химзавод, как пугал Макарыч.       — Высокий… Без листьев.       — Пошли по каналу прогуляемся?       Я стоял и не дышал, наблюдая за тем, как тает на моей руке снежинка, и едва не плакал. Олежа, конечно, был последним, на кого можно было равняться, но ходил по тому же битому асфальту, что и я, и смотрел на ту же самую серость теми же глазами, а, значит, отмахиваться как от глупой выдумки от этого было нельзя.       Мне вдруг сильно прищемило гордость. Где я и где трус-ПТУшник? Я сам съездил на другой конец страны к непонятной тётке в проклятую деревню! Даже не верится. И пусто как-то.       — Август?       Саня редко звал меня по имени. Обычно, либо чтобы посмеяться, либо когда мы были в толпе. Где толпа — там неуютное.       — Чего?       — Что с тобой?       Мне было неуютно. Не неуютно даже — неловко, когда не можешь словами сказать, что думаешь, и ведь чем больше погрешность — тем страшнее говорить. Для Сани погрешность смысла моих слов становилась всё меньше и меньше.       — Ничего. Хорошо всё. Пойдём.       Мы пошли. Мне ни то грустно было, ни то скучно, ни то хотелось есть. Грустно — потому что неизвестность, скучно — потому что мы уже в стотысячный раз шли мимо одних и тех пятиэтажек, голодно… Думая о еде, я очень удачно посмотрел на станционную палатку с пирожками.       — Один с капустой пожалуйста. И салфетку. И погреть, — вместе со страхом пропал интерес. Раньше не испугаться тётю в палатке и правильно посчитать сдачу было целым преодолением, а теперь… — Сань, будешь чего-нибудь? — рыжий помотал головой, только кутаясь в шарф. Раньше Саня всегда ел пирожки с картошкой, а сейчас ему всё равно было. То ли буквально зажрался, то ли ему было совсем плохо.       Мы стояли и молчали, пока продавщица возилась с печкой. Я — с той противной неловкостью, Саня… Я не мог понять, что было в голове у Сани. Возможно, он думал про великие тайны полузаброшенных деревень, но, скорее всего, про какую-нибудь скучную дрянь. Я хотел вообразить себе пример и озвучить, чтобы мы посмеялись, но даже не смог. Не то, чтобы у меня после Гранитной мозги засохли, просто я настолько не мог понять Саню, что все предположения о его мыслях растворялись как снежинки на ещё тёплой земле. Страшно было в этом вариться, но отходить в сторону — ещё страшнее, совсем пропадёт.       Взяв пирожок, я хотел было снова затеять разговор, но понял, что всё, что можно было обсудить в этом городе, мы уже обсудили. И вечный стаканчик на заборе у железной дороги, который висел там ещё с нашего пятого класса, да так высоко, что вообще не понятно было, как он туда попал, и количество вагонов в поезде, которых всегда было ровно десять, и уютные окна в соседнем доме, которые всегда горели одинаково в одно и то же время.       Не обращая внимание на звон семафора мы, не оборачиваясь по сторонам, перешли пути и спустились вниз, под холм. Там была реденькая лесопосадка, где бабушка катала меня на санках, когда я был маленьким: казалось бы, всё те же берёзы и маленькие овражки, но будто неприятно на них смотреть, не хочется видеть, какие они стали сейчас, чтобы не исчезло то, что было тогда. Не поступая так же с тем, что было у нас с Саней нажито, я будто что-то сломал, но не знал, что. Тревожно смотрел на Саню, рыскал взглядом по сторонам и почти плакал. Пусто было. Пусто. Нечего сказать.       Не зная, куда деться, я вдруг обратил внимание на что-то, похожее на переход или тоннель в железнодорожной насыпи. В детстве я до сопливой истерики боялся, что туда укатятся санки. Мысль «а сейчас…» продолжать совсем не хотелось.       Я смотрел на дыру в холме. Дыра в холме смотрела на меня. А сверху мусором сыпался снег. Плевать, что снег, плевать, что первый, я же знал, что он последний.       — Глянем? — Саня указал себе за плечо на дыру в холме.       — Нет, — мотнул головой я, — я хочу с тобой чай попить. А то осень заканчивается.       — Не узнаю тебя, — Саня фыркнул и спрятал руки в карманы, — где чай и где приключение с дырявыми холмами! Не будет что ли больше осени?       Я промолчал.