Чай из осенних листьев

05.07.2007

      — А-а-а-а, давай вмажемся-а-а-а-а… — я нашёл гитару на помойке возле Комиссариата. Проехал без билета две станции, купил картошку в стакане и получил свой, возможно, последний неуд в университете. Новая жизнь встретила меня холодным бойкотом: я оказался сам по себе как-то слишком резко, без объяснений и возможности вмешаться. Я уверял себя, что не скучаю по маме, но успел придумать себе светлый образ заботливой и мудрой женщины, которая помогала бы мне советом, с которым просыпался и засыпал. Детство тем и отличалось от взрослой жизни, что в детстве, несмотря на всю статистику и упрямые факты, оставалась надежда на то, что произойдёт чудо. Я же сейчас понимал, что чуда не будет. Я застрял здесь, пройдя эволюцию от ребёнка до взрослого. «Восемнадцать». Звучало как приговор, — м-м-м-м, давай вма…       Вдруг раздался глухой угрожающий стук в стену. Я посмотрел на часы. Три часа ночи, а за окном светло было как днём.       — Извините! — крикнул я, зная, что меня не услышат, и отложил инструмент. Мне правда хотелось вмазаться, вот только пить я не умел совершенно, а чего-то другое доставать было сложно и страшно. Китка рассказывал мне о том, как глупо загребли в своё время его брата, и точно так же загубить свою жизнь я не хотел. У меня было два долга по математике и один по черчению, а так же всего один шанс их закрыть в первый месяц осени. Иначе — здравствуй, небо в сапогах, но впрочем после Гранитной мне уже не было страшно вообще ничего.       Ещё полчаса я смотрел в стену, разглядывая дырки на обоях в розовый цветочек. С трудом поднялся на кухню. Забыл зачем, вернулся. Походил-походил, сел на кровать. Наверное, следовало выбросить гитару обратно. Слишком уж много воспоминаний, слишком много всего того, что могло не в меру вывести меня из строя на долгое время: на гитаре играл Саня, тот самый Саня, который без следа исчез, бросив меня одного. Наверное, не надо было его винить: были другие обстоятельства, куда важнее, чем я и мои глупые переживания. Впрочем, у меня весь город ассоциировался с Саней, но это совершенно не значило, что нужно было теперь переезжать. Как бы я не ворчал на захолустность своего места жительства, именно этим оно мне и нравилось.       Ещё немного посмотрев на гитару, я принялся собирался на улицу. Надо вернуть, где было.       Тяжести одинокой жизни всплывали, что удивительно, именно во время каникул. Я вспоминал, как мы гуляли с Саней за железной дорогой. Было лето, считанные дни до того, как мы уехали на Гранитную. Тяжести одинокой жизни всплывали как по часам с первыми числами августа — тётя Люба постоянно ворчала, что я вбил себе в голову, что это месяц имени меня, и ждал каких-то чудес, которые просто не могли произойти, а оттого попусту расстраивался.       Тяжести всплывали, а потом появился Эдик. Что удивительно, Эдика я почти не помнил. Вернее, всё, что было связано с этим человеком, было настолько похоже на сон, что моё сознание упорно отказывалось воспринимать всё происходящее всерьёз. Как-то так я оказался в столице. Как — не помнил, но жили мы с Эдиком не в самом плохом районе, разве что на учёбу было далековато ездить, как в масштабах одного города. При этом, чем ближе живёшь к учёбе — тем тяжелее её посещать.       Я вышел из подъезда и направился в сторону помойки. Было уже почти полпятого, совсем светло, но мой энтузиазм прогуляться не разделял, кажется, никто из всего города. А Саня бы со мной пошёл.       Чёрт знает с чего, Эдик звал меня зайцем, хотя я ему ничего не рассказывал. Я не особо был похож на зайца, и ничего из сложной абстрактной философии, которой увлекался Эдик, не читал, поэтому тонких шуток, соответственно, не понимал. Мне было достаточно всё равно, чтобы я начал откликаться: он и всем друзьям сказал, что я Заяц, а я что? А я Заяц. Заяц гордо жил в столице и с гордым видом платил в столичном ЖЭКе за коммуналку.       Немного постояв, я положил гитару туда, где нашёл, и посмотрел в сторону железной дороги. Там красиво было, а здесь страшно: девятиэтажку за школой зачем-то отмыли и покрасили и она блестела тем же отвратительным холодно-белым светом на солнце, что и столичные высотки. Я вздохнул и пошёл к переходу.       Ночью мы ходили в лес и жгли газеты. Просто так, чтобы просто сжечь газету. Наверное, для Эдика это был какой-то важный, тонкий и сложный символичный ритуал, но я не понимал, как раньше меня не понимал Саня.       И вот на этом месте я насторожился. Эдик тоже был рыжим и тоже играл на гитаре. Я сначала испугался, потом обрадовался, потом расстроился, а потом просто забыл. Эдик был рыжим и играл на гитаре, а Саней почему-то стал я. Я с угасающим взором наблюдал за его искрящим восторгом от успехов и бурным гневом от поражений, сопереживал его ожиданиям и поддерживал в мечтах… Совсем не испытывая чувства конкуренции. За время, что Сани не было, я уже успел принять себя как человека, чьим ядром были зависть, эгоизм и собственничество, и вдруг я оказался внезапно мудр и великодушен к чужим стремлениям. Я стал спокойнее, научился уступать и как-то… Погас. Раньше я ни за что не мог признать, что кто-то умнее или лучше меня, а теперь без проблем уступал — стало будто бы всё равно. Страшно и странно было видеть в Эдике себя, а в себе — Саню, и осознавать, что вся его мудрость, которой я так восхищался, на самом деле была просто мёртвой тоской. Выходит, когда-то и Саня был как я. Вернее, как был сейчас Эдик.       Сейчас был ещё не август, а только пятое июля, а тревога уже наступила. Вернее, даже не тревога: мне ещё никогда не было так пусто. Вроде, всё оно есть, всё со мной, но несоизмеримо с глупой беспочвенной тоской, что была у меня на сердце.       Я остановился перед путями и осмотрелся. Пусто было, но я не двигался, разглядывая таблички и чувствуя, как лёгкие сводит от сырого прохладного воздуха. Перед путями всегда была низина.       Эдик куда-то делся. Я почти не помнил, куда, но кажется мы поругались с чокнутой тёткой, у которой снимали квартиру, а он решил, что это всё я виноват, потому что слишком громко чистил зубы в час ночи и на нас нажаловался участковый. Или его отчислили из его института?.. Путей было много, исход был всегда один.       «Находиться в междупутье опасно» — прочитал я на одной из табличек, и, нервно сглотнув, пошёл на другую сторону. Это специально так написали?       Мне было очень досадно от того, что совсем не плакалось, хотя обстановка располагала. Наверное, дело было в том, то вся радостная печаль этой местности происходила со мной в десятых числах сентября, а осень, уже неуловимо чувствующаяся в июле, никак не думала наступать, и сейчас я не чувствовал примерно ничего, кроме легкой тревоги от надписи про междупутье.       Я шёл и со скучающим видом смотрел по сторонам. Всё было ровно таким же, каким и раньше, но теперь я будто бы ничего не ждал от этого места, как не ждал Саня, говоря, что от ожиданий одно расстройство. Шёл дальше, по тропинке, теперь вдоль огромного серо-красного забора, к станции. «Строительная». Я никогда здесь не ездил — эта ветка уходила дальше, к полигонам, и, как говорила тётя Люба, делать там было совершенно нечего.       Платформа была уже открыта и там начинали собираться первые люди. Оказалось, я проторчал у помойки целых полчаса. И когда время стало идти так быстро? Мне всегда хотелось застать первый поезд. Вообще нравилось в чём-то быть первым, хотя теперь едва ли, учитывая количество пересдач, но как-то оно всё не получалось и не получалось, потому что между первенством и дружбой, я, как не кичился целеустремлённостью, выбирал дружбу.       Когда поезд проехал, не пассажирский, мимо, я истерически рассмеялся. Опять слишком быстро. Опять не успел. Опять ускользнуло. Опять…       — И вновь поднимается вой, Но прошлое мне не спасти! — горланил я, размахивая рюкзаком. Люди на платформе даже не оборачивались, — И Саня тако-о-ой молодо-о-ой, И глючный август впереди!       Как пафосно. Фу. Я, застеснявшись самого себя, подошел к концу платформы и свесил ноги. Всегда хотел так посидеть, но Саня не разрешал, говорил поезда быстрее, чем мы о них думаем. Я этого не понял, даже отучившись год в железнодорожном институте, а страшилок нам показывали вдоволь.       Подо мной был всего метр, но ощущение было такое, будто если прыгну — навсегда. Я прыгнул. Постоял секунду, поймал чей-то взгляд и оббежал платформу, пока не поехал поезд.       От буйной зелени вокруг кружилась голова и болели глаза. Осенью листья были спокойные, а эти… Эти были суетные и раздражающие. Саня очень не любил суету, в то время как я сам активно искал её в каждом хоть чуть-чуть не похожим на каждодневное событие деле. Раз уж я стал Саней, значит можно было не бояться, что я перестал искать суету.       А ещё я привык видеть деревья очень сильно сверху: мы с Эдиком жили на одиннадцатом этаже. Тётя Люба говорила мне, что жить выше пятого этажа очень плохо, потому что там из-за высоты нельзя открывать окна, и перебои с водой, но я всё равно хотел жить как можно выше. Окна у нас открывались, одно даже вывалилось, а ещё зимой с утра часто казалось, что наступило лето. Эдику нравилось, а я почему-то очень пугался и выбегал прямо в пижаме к лифту, чтобы спуститься вниз и убедиться, что всё ещё зима. Лето висело где-то возле стратосферы и сползало сверху, и, наверное, спокойно должно было быть, что видишь будущее лето и знаешь, что обязательно наступит.       Я прошёл через кусты и увидел заброшенные пути. Узкоколейка шла куда-то к Песчаному бору — вернее, уже не шла, вся ржавая и заросшая, но не суетной зеленой травой, а той желтоватой, которую я любил. Кусты были совсем низенькие и из-за них выглядывали цистерны и товарные вагоны.       Немного побродив, я забрался в обломки единственного пассажирского поезда и уселся в кресло машиниста. Тут было настолько грязно, что можно было с абсолютной уверенностью сказать, что здесь не шастали глупые школьники, готовые продать родное место по цене картошки в стакане, что не могло меня не радовать. Как интересно стало ругаться на глупых школьников, когда только-только закончил одиннадцатый класс!       «Машинист 37-го. 37-й!» — я поднял телефонную трубку, на всякий случай прислушался — не работает — и вообразил голос диспетчера.       — 37-й, Спичкин, слушаю.       «Диспетчер Новикова, здравствуйте. А чего так плохо едете?»       — Не понял, — я пытался изображать тон настоящего машиниста, который слышал на какой-то забавной записи, которую передавали с телефона на телефон у меня в институте.       «Почему так плохо едете?»       — Что вы хотели? — я прикрыл глаза, и соседние рельсы заплясали. Перевел взгляд, не поворачивая головы, на лес. Тоже едет.       «Я что хотела, а вы что, ничего не хотите? Видите, что поезд выбивается из графика — вы ничего не хотите!»       Ехали, ехали, ехали. Не точно как раньше, но даже лучше. Как было бы правильно, если бы со мной ехал Саня.       — Нас вывели на восемь минут, потом на обходной был «Сталевар-1» ещё две, какие вопросы к нам?       «Вопросы такие, что машинист должен, если поезд выбивается из графика, вводить поезд в график, и не ждать, пока его диспетчер вызовет!»       «Да пошли ты её куда подальше!» — махнул рукой воображаемый Саня.       «Ну сволочи, я сейчас начальника депо подниму!»       Положенная на место трубка съехала и повисла на проводе. Я на мгновение замер, застыв с задорной улыбкой на лице. Саня. Саня всегда со мной.       — Саня, а давай… — когда ударила тишина, я упал лицом на грязную приборную панель.       Подняв голову, я посмотрел сквозь мутное стекло на заросший упор тупика, затем — на бледное небо. Глаза болели то ли от света, то ли от пыли, то ли…       — Ерунда всё. Ерунда, — я провожал глазами единственное едва заметное облако. Лето сползало сверху. А осень росла из залитой бетоном земли.