***
По ощущениям проспал он добрых десять лет, но календарь с детально прорисованным золотым драконом и темень за окном услужливо напомнили, что прошло не больше одних суток. Суток адской агонии и метаний по постели в совокупности с запредельной температурой, пропавшим голосом и полностью неадекватным состоянием. У Эрика не получалось вспомнить ничего из произошедшего за эти сутки беспамятства. Не покидало чувство, будто из него взяли и выдернули целый кусок чего-то слишком важного; настолько, что едва не замерзший насмерть мозг решил пощадить психику и не нагружать ее излишними сложностями. По все еще помятому настрою он справедливо рассудил, что бóльшую часть времени просто спал, видя сны, которые сейчас уже не помнил, но с точностью мог сказать, что были они беспокойными, наполненными неведомым животным страхом и отчаянием. Как будто случилось что-то нестерпимо ужасное, но из-за пробелов в памяти понять, что же произошло, не представляется возможным. Это выводило, но злиться и кидаться вещами в стену не было сил. И желания тоже. А еще он смутно помнил все те же трясущиеся руки, что, видимо, приволокли его — а куда, собственно?.. ох, это же его комната — сюда и продолжали выхаживать вплоть до нынешнего часа. Внезапно сердце ухнуло куда-то вниз, и юноша, резко обернувшись по сторонам, застыл со слегка приоткрытым ртом. Худшие опасения подтвердились, а огромным открытием и весомым аргументом в пользу этого стал сопящий на подоконнике Леша. Он не хотел его видеть. Не потому, что ненавидел, но потому, что просто не мог его ненавидеть. И этот ужасный вывод прозвучал на периферии сознания смертельно опасной аксиомой, ведь если Леша в действительности возился с Эриком все время, пока он пребывал в состоянии трижды пережеванного овоща — в пух и прах разбивалась вся его логическая цепочка, которую юноша так старательно разрабатывал, умирая лицом в сугробе.Лучше бы умер.
Эрик не хотел утопать в ненависти к самому себе еще больше только потому, что оказался в затруднительной ситуации и не смог помешать Леше о нем позаботиться. Не хотел, но вот незадача: все же тонул. Медленно, начиная разлагаться еще до смерти, — точнее, конечно, уже во время своего рождения, — окончательно и бесповоротно. Будто кто-то невыносимо долго тянулся к выключателю в конце туннеля — и свет все-таки погасил. Леша спал, дыша слегка сбивчиво и хмуря брови так, что пришлось насильно заставить себя отвести взгляд. Он не был способен смотреть на это — на то, что так близко, но до чего ему никогда не дотянуться, и что никогда по праву не будет принадлежать ему. Каким бы смельчаком он не пытался показаться, Эрик знает, что он боится. Знает и чертовски его понимает. Слишком резко захотелось затянуться. Трава, сигареты — все тленно и так желанно, но в данный момент настолько не имело смысла, что юноша готов был раскурить хоть чей-нибудь прах. Закашлялся бы, отворотил нос, но сделал вторую затяжку, и той же самой схемой раз за разом возвращал опустевший взор на складку меж чужих бровей. Мышь плакала, кололась, но упорно продолжала жрать кактус, а без стука отворившаяся дверь лишь нагоняла стресса и не способствовала скорейшему выздоровлению. Отчим стучался, мать — никогда. — Ну что, доволен? — ледяной тон не требовал ответа, он приковывал к кровати одним своим отскочившим от стен каморки звуком. Голос матери он слышал каждый день, но этот… Так звучала грань, отделявшая ребенка от родителя — и наоборот. Эрик предпочел проигнорировать сию попытку в риторический вопрос и только принял сидячее положение, как в то же мгновение ощутил на себе все Христовы муки: тело ломило, голова закружилась, а статная фигура матери радости никоим образом не прибавляла. — Теперь в молчанку играть удумал, значит? Эрик поджал губы. Мама разочарована. — У тебя талант, Эрик! Талант, слышишь? И как же ты его растрачиваешь? Напиваешься и валяешься в снегу, ставя под угрозу и свое здоровье, и мое! А если бы ты повредил связки?! Простую ангину вылечить можно, но что ты будешь делать, если сложится все куда серьезнее?! От долгого молчания и никуда не девшейся болезни голос подводил и страшно сипел, однако все еще присутствовал. — Но я же жив. — Жив, жив! И слава богу! Но ты хоть представляешь, как я перепугалась, когда твой друг принес тебя ночью на руках и заявил, что ты нажрался, как последняя скотина, и увалился в сугроб?! Молчание. — Я устала уже от этого, ты понимаешь?! Мои слова про зрелость, видимо, так тебя и не достигли. И очень жаль! Тебе самому-то хоть не стыдно перед другом? И вновь. — А мне вот стыдно. Глаза б мои тебя не видели. У Эрика появилось гнетущее желание свернуть себе шею. Дверь за матерью закрылась с оглушительным хлопком, но он уже не обращал внимание ни на что, кроме собственных мыслей: разумеется, зачем интересоваться состоянием своего выродка, когда можно поинтересоваться его способностью делать то, ради чего он был рожден? А ради чего он был рожден? Он чесал. Расчесывал руки до устрашающих покраснений, лишь бы отмыться от навязчивых мыслей и перестать вновь чувствовать это: то же самое, что и после мыслей о Леше тогда, на снегу. Невыносимо… Нет. Неприятно. Боль от собственных ногтей притупляла все нежеланное, не избавляя от него, но ненадолго отгораживая и давая время окончательно отрезвиться. Прийти в себя. Эрик никогда не надеялся на других, не нужно ему это и сейчас. Он сам справится, ему уже давно не десять и даже не пятнадцать. Не ребенок. Рука, пробудившая воспоминания. Все те же прикосновения, но сейчас пальцы ее сжимались куда крепче на предплечье Эрика. Ему было по-настоящему страшно не то, что в глаза смотреть — даже просто поднять голову, ибо если тот все это время не спал, лишь умело прикидываясь, или же пробудился от криков матери, то… Это конец. — Какого хуя, блять? — явно недовольный голос Леши заставил очнуться от своеобразного транса и потупить взгляд вниз, на красные полосы от ногтей. Нет. Это все же пиздец. Юноша резко выдернул руку из захвата, моментально отвернувшись и начав копошиться под подушкой. Оказалось, что кто-то до тошноты заботливо переодел его в сухую домашнюю одежду. Никогда в жизни он и подумать не мог, что будет надеяться на маму, а не на какого-нибудь молодого человека. Или не молодого. — Але, блять, я тебя спрашиваю или с крышкой от твоего обоссанного рояля базарю?! Или не человека, а дьявола во плоти. Потому что смотреть в чужие омуты с мыслью, что эти самые пальцы пробегались по его телу, стягивая отглаженную, но ныне помятую рубашку, расстегивая брюки… — Помолчи. Терпеть было ужасно сложно. Найдя под подушкой заначку, Эрик вытащил одну желанную сигарету и раза с третьего прикурил, зарываясь другой рукой в копну грязных от пота и когда-то-там-навалившего снега волос. Он не смотрел, но отчетливо чувствовал на себе пару наполненных неприкрытым гневом и непониманием глаз и оттого с мучительным тихим вздохом массировал голову, что болью отдавалась с самой первой секунды тяжелого пробуждения. — Че ты сказал? — Я попросил помолчать, — как-то слишком устало на выдохе произнес он, рефлекторно повышая голос в ответ, но тут же опомнился и продолжил уже куда тише. — Хотя бы немного. Пожалуйста. Удивительно, но это сработало. Движимый желанием наконец-то «проснуться», чтобы если не полностью, то хотя бы частично контролировать ситуацию и порывы, Эрик не походил на самого себя, понимая, что еще хоть одно неверное слово — и он не выдержит. Не сможет удержать в узде ни себя, ни своего треклятого собеседника. Леша, по всей видимости, фишку эту просек, поэтому, раздраженно фыркая и скрещивая руки на груди, послушно уселся обратно на подоконник и принялся ждать, отведя взгляд и прислонившись лбом к оконному стеклу. Эрик все же позволил себе посмотреть на него… и еле удержался от восхищенного вздоха. Проклятие. Ну как же, как же его угораздило так тупо и безнадежно упасть лицом в эту лужу, попутно попивая дождевой водицы, перемешанной с грязью и автомобильными выбросами? В очередной раз поджав губы, он съежился, пытаясь еще немного согреться и снова поднося сигарету к бледным губам. Не ебало, куда полетит дым — главное, что не останется в сердце. — Почему ты не в Индии? — только сейчас, в настораживающей тишине он услышал, насколько же сильно хрипит его голос. Как бы в действительности его не потерять. — Я не такая бездушная тварина, каким ты меня уже успел вообразить, заебал, — даже сквернословие из чужих уст не воспринималось как что-то отрицательное. После случая в переходе — наверное, уже никогда и не будет. Эрик горько усмехнулся. — Хватит лыбу свою идиотскую давить, пидорас! Че за хуйня у тебя с мамкой? Сигарета едва не переломилась напополам. Значит, все-таки слышал. — Не твое дело. Лешина бровь нервно дернулась. Плохой знак. — В смысле, блять, не мое? Не знаешь, что ли, кто тебя из лап смерти вытащил, Шуберт ебаный?! Или сдохнуть там и хотел? Может, я еще и помешал? — А тебя ебет? Вопрос был настолько резким и неожиданным, что Леша приостановил словесный понос и глазами с пятирублевую монету уставился на Эрика, пребывая в искреннем замешательстве. Да на кой церемониться? Он был в полнейшем ахуе. — Ты же сказал не приближаться к тебе. Или что-то изменилось? — выдохнув едкий дым и прищурившись, он ощутил, как понемногу подкрадывается тот самый момент, когда нервные соединения лопнут подобно натянутой струне дорогой скрипки. Трудно не заметить замешательство на лице напротив, но жребий брошен: теперь при всем желании Эрик не сможет прикусить язык и забрать слова обратно. — Мне казалось, что тебе противен мой взгляд. Разве для тебя же не будет лучше, если какой-то грязный пидор отбросит коньки после первой же твоей просьбы, чтобы лишний раз глаза не мозолить? Мужчина замахнулся, вероятно, не найдя ответа достойнее хорошего тумака, а Эрик словил себя на мысли, что уже даже не против. От осознания собственной никчемности он зашелся в истерическом хохоте, накатившем так неожиданно, что кулак непроизвольно застыл в воздухе. Температура наверняка опять шпарит, как ненормальная, плавя мозг изнутри и подчиняя своей воле (или пропуская через себя его волю?). Эрик смеялся долго. Слишком долго. Так, что в унисон с постепенно утихающим смехом с глаз полифонией полились горькие слезы, наполненные жалостью к самому себе, к Леше, к ситуации в целом и к их общим несбыточным мечтам; ведь этот гопник, обитающий в самых низах разлагающейся Москвы, поддавался ее влиянию, делая себя читаемым, как открытую книгу. Эрик видел свои же чувства в его глазах и тлел вместе с ним, но, в отличие от него, ни секунды не вымаливал ни у себя, ни у каких-либо высших сил и малой части того искупления, за которое так отчаянно цеплялся Леша, лишь бы не признаваться себе в том, что лежит на поверхности и бесстыдно манит. Манит… и пугает. Это были не скупые слезы. Это был не сравнимый ни с какими Священными Писаниями всемирный потоп, насланный внутренним ребенком Эрика в наказание за то, что тот так и не смог подарить ему детство, а сейчас, находясь перед лицом своего личного претора, пытался окончательно выгрызть ему глотку, лишь бы не подпустить мучителя так близко, как подпустил в прошлый раз — и проебался. По всем фронтам. От идентичного исхода его все равно ничего не спасло, но теперь, в отличие от произошедшего в подземном переходе, не было ругани. Не было криков и оскорблений, не было всепоглощающей пустоты и холода. Вечного. Вечного холода. Эрик мог чувствовать. Чувствовать, как трясется тело в еле слышных рыданиях, и как кто-то очень грубо и неуверенно, но по-своему заботливо прижимает его к себе, заставляя уткнуться забитым от насморка носом в плечо и промочить поношенные одежды. — Идиота кусок, как в твою безмозглую башку вообще могло прийти что-то настолько ебнутое?! Хватит рыдать, и без того на бабу похож… Широкая длань хлопнула пару раз по темновласому затылку. Юноша, отстранившись, в нерешительности застыл, а после целомудренно и почти невесомо коснулся губами чужих губ, смешивая соленый привкус с терпкими нотками красного. Сладкого. Из его запасов. Хотелось кричать и плакать. Ни на что из этого у согретого чужим теплом тела не было ни сил, ни желания.