1
10 ноября 2022 г. в 20:09
С грохотом мачты и треском парусов чайки приносят на крыльях отравленный плод, песчаный ветер с опустевших берегов, морковные клювы пробивают, съедают островную корку, кричат «бо-лезнь», «бо-лезнь», точат мели и гористые пики с мшистой шевелюрой, фрегат вбирает в себя дно и борта, как живот и бока, — единственная среди всеобъемлющего красного штиля матушка больна, глаза отцветают маленькими озерцами, морщины приобретают болотный цвет. Слегает в перины: она ждёт этого часа, лелеет его, гладит ему белые воротнички, подготавливает пышные торты, — «Ох, Алиса, ты всегда преувеличиваешь», — «Нет, мама, я преуменьшаю», — и хрустит костяшками многоножка-гардина, каюта укрывается от метких лучей, и пряная трава настаивается в заварочных чайниках из почти живого и подпрыгивающего фарфора, порции урезаются с каждым днём, каждый листик, мусор на дне коробки — бесценный дар, благодать, ссыпающаяся с ангельских крыльев.
Матушка долго спит, сон тянется через каюты, как слизь, прорастает на палубу: до болезни там знакомый соленый штиль, и рычащая синева, неизведанная земля распахивает рот-рояль, вталкивает корабль между зубов, и не выпускает, держит под алым языком, а точнее в нём: безумное море, бездумное море, такое не расчертишь на пути, не охватишь фрегатами, не запугаешь пиратами, переливается от насыщенного гранатового до перламутрового блеска, изредка ерошится, толкает корабль гривастыми волнами, о Земля, Земля, поверни свои бока от жутко палящего солнца, — иссыхает дух моря с парусов и видавших зубья молний, как хищных рыб, вблизи лиц и деревенеют неровно отросшие косы. Алиса одним глазом рассматривает карту, прикидывая, куда на этот раз её занесло, вторым осматривается, отбивает каблуком редкую дробь, освежает каюту влажной марлей, взбивает подушки, морщины разглаживаются на материнском лбу, — «Алиса, я рада, что всё случается так, как случается».
«Ещё много случится, мам, нам ли не знать, после этого пекла найдем и лёд, и ветер, и световые ниши, где солнце садится пережидать ночь», — матушка смеётся, хрипя лёгкими, старается выкашлять чистый смех, обрывает попытку настой. Матушка спит беспокойно, то морщась от яркого света из-под занавесок, то прося пить, Алиса задумывается на секунду, — и среди шарфов и подушек мелькает и голубоватое, мохнатое, и хвостатое, наглое, и длинноухое, с помпоном-хвостом, вместо тяжёлой кружки, которую удобно прицепить на цепь ей кажется изящно подогнутая ручка фарфора, и цветочные очертания чаши. Алиса исследует углы, закоулки, доносится самый шум из глубоких недр морского чуда, — разбегающиеся впрямь и в ширь твиндеки, как бесконечные просмоленные поля, кто-то пощёлкивает носком ботинка: тик-так, тик-так, точно в такт времени, подстраиваясь под его ход. Среди скребущейся темноты и продетой в ушко острейшей иглы тишины шепелявит со стеной пиджак, кучерявятся мандариновые волосы, и срезают навалившуюся на плечи дрёму растерянные зелёные глаза.
Это как весенний, цветочный, разрывающий голову, непременно поблескивающий порыв, — «ТерранТеррант, какими судьбами, разве ты можешь покидать родину, разве возможно такое яркое сплетение двух миров?», — и сладостными иголочками поперек сердца ластятся пальцы, замотанные в ветошь, и постепенно набирающие цвет волосы, и флисовая спина, — улыбающийся ТерранТеррант, смущённый ТерранТеррант, ничего не помнящий всевозможный Террант : Алиса сипит, как детский воздушный шар, но доводит его до каюты, по потёмкам, по мелким коридорчикам. Он помнит как цветёт и пахнет Страна Чудес, как плавно летит под сладкими облаками улыбка Чешира, как заваривается последняя минута до времени чаепития, но не помнит что потом, ни раздирающего уши снега, ни новой красной ведьмы, ни других напастей, только стон фрегата под ногами и ругань засалившихся карт.
Черви сливаются с морем в иллюминаторе, пики с тревожной, насыщено-фиолетовой темнотой, на рассвете она перейдет в бурый, как бок волка или бродячего пса. Алиса расчищает просторную каюту, сваливает пергаменты и чернила, захлопывает кожистые гроссбухи, есть старая, немного забывшая свет пастила. «Не беда, Террант, что ты не помнишь, мы обязательно отыщем путь назад и возведем время снова, если потребуется, нам же по плечу любые клыкастые твари!», — это первое в поросших зеленью веках сплетение двух миров, доносится эхо первого, Алиса осекается, рассеяно облизывая пальцы в сахарном мелу, Террант вставляет немой вопрос. «Но здесь болеющая мама, она совсем плоха, нужно выпутаться из этой кровавой гривы и отыскать помощь», из зелёных глаз сочиться неподдельное сочувствие, Террант готов помогать всеми шнурками и тесёмками в добавку к пальцам, осматривает лечебно-чаевые запасы, и румянит щёки растёкшийся огарок.
«Знаешь, думаю, те, кто приспособился к такой жаре могут лечить всё что угодно, размяв пару кореньев в ступке, осталось только отыскать острова», — Алиса не верит в редко наполненные склянки, — «Отставить сомнение, у меня на него аллергия, вспомни, из каких передряг и как мы карабкаемся», — рассвет из бурого превращается в янтарный, как в гротах и пещерах со страшными пауками-хранителями, их мохнатые туши не покидают паутину, но жвала вполне способны переживать железный винт, Алиса совсем не устанёт говорить и прятаться в узких поворотах от сонных карябающих шагов, Террант всё тот же шляпник, — готовый сечь головы, вести войска и останавливать время на чай, находит убитую пылью и темнотой складов розу, бережно вставляет под заплатку на сердце, — растрёпанный флис, белый лис, — «такие иногда заходят на чай, редко перебрасываются словами».
Это как терпкий сидр и катящийся по отвесному холму рассвет: «Знаешь, ТерранТеррант, больше спокойных закатов мне не хватает отросшей травы, чтобы скатиться с горки вниз головой, надышаться ей, перепачкать и изорвать всё, что только можно и нельзя». Это и звёздный Террант, сочиняющий рассказы и путеводные стихи — как добраться от самой желтушной звезды до остроконечной, бледно-голубой, не съехать с постоянно крутящихся, жгущих ступни сторон, нужно пройти девять комнат, скрытых за ночной завесой, не трогать ни красивых пирожных, ни странные глаза с вьющимися, как косы, сосудами, только особые кирпичи. Вдавить последний с удвоенной силой, — осыпятся штукатурка и ногти, но последняя дверь выведет на спокойную, холодную, цвета вечерней синеве, звезду.
Скручивайся припёкшимся калачиком, путник, и засыпай в её глубоком дышащем ядре, матушка засыпает, отпоенная травами, Алиса подпирает голову кулаком, среди раскаленной кислоты порастает мягкое, как мох, спокойствие, Террант устраивается у изголовья кровати и рассказывает историю полушепотом, — матушка не обращает внимания на голос, то ли верит, что говорит Алиса, то ли верит уже всему, даже в конец красной тиши за окном. Террант говорит полушепотом, сочиняет не в корабле, а давным-давно, перед рождественскими праздниками, когда графитные улочки прорастает белым скользящим пушком, история рождается постепенно, под хлопки салютов и блеск гирлянд, для младшей сестры, пожизненно обидевшейся на кровати, одеяла и сны. Сказка помогает, только не сразу, примерно через пару-тройку лет, Алиса прыскает, выводя Терранта на палубу окольными путями — ему слишком любопытно глупое море.
Это и бродячий Террант: носки ботинок узнают о коридорах раньше, чем Алиса, шлепают с хрустом разворачивающегося корсета, если впереди никого нет, и ступают тише охотящихся львов, когда по коридору стучат шаги. Чаще трещат балки, попискивают тросы, форма сидит, как шерсть на коте, острит плечи и рапиру в ножнах, — «Алиса, тебе так идёт!», — Террант запрыгивает на палубу и сравнивает кровавые просторы с «немного подтаявший Ирацибетой», — Алиса впервые за заточение кротко улыбается бездушному морю. Кудрявые бороды матросов под зноем как медь, тяжелеют, грохочут металлом, «Капитан, мы не можем вечно дрейфовать», — Алиса скоблит ресницами карту, от ожидаемых побережий до самых дальних глубин — они где-то между, вне пергаментной плоскости, вне чернильных контуров, накрахмаленной воротник, закатный миг, и рассыпанные волосы цвета ягодного крем-брюле.
Небесные щёки бугристые, багрянистые, сворачиваются в клюквенный от постоянного рёва, Террант расхаживает по палубе, ему не жжёт ни тепло пиджака, ни ярость местного солнца, он подкидывает напёрсток, — сточенное до черноты серебро, — голову Алисы поднимает надувающийся эмульсионный пузырь недалеко от борта корабля. Разводы складываются в новую карту, где отмечены и адовое пекло морей, и континенты вечных зим, и все дороги Страны Чудес, Террант целится напёрстком в расширяющиеся бока, серебро с бликующим оттиском, — и громадное тело Бармаглота, и его уничтожающий огонь, и тонкое лезвие, тончайшая фигурка у мощных лап, — «Погоди, это что, я?». Террант прокручивает напёрсток, рассматривает выдавленный рисунок, прижимает к заплатке и спрятанному в зигзаг пёстрого пиджака карману, — не помнит, в каких лоскутках, заготовках и стежках находит такую драгоценность, Алиса фыркает «Да ладно тебе».
Пузырь рычит, как сторожевой пёс, и разрывает шипящий кислотный бок, к Алисе подходит ещё матрос, задаёт ещё вопрос, Террант скользит за мачту, — первородная причина это, конечно, матросы, юнги, точильщики корабельных зубов и оков, они непременно любопытны, и как страшный невозможный сон, — «а кто тот рыжий?», и тогда не отвертишься, ведь каждый на борту — это груда бумаг, печатей, штампов и подписей, без чернильной волокиты ни одного цилиндра не занесёт на корабль. А вторая потайная, хранится в дальнем кармашке, наблюдает из-за тугих канатных переливов за кудрями, за очерченными словами, за упругой раздосадованностью, она отпрыгивает от борта корабля, вторая окрыляет и остужает, бросает в искру страха, Алиса почти не видит пристальных глаз, почти не слышит постукивание по толстенному дереву.
Проблеск бирюзового лака, — бери в пример, гневливое море, стягивай красную одёжку, — закат рвёт шею на позвонки, «О, небесная сила, если ты здорова, помоги!». Мотыльковые крылышки шуршат за затылком, — «Ступай, но не оступись, вечно смелая и вытягивающая из-под плотоядного рта кровавых королев Алиса», — жадный рот раскрывается на мили вперёд, и Алиса чувствует, как падает с края набитых облаков, дальше, чем клумба и колючие бутоны, сквозь матово-стекольное небо, дальше пасты земли, на самое дно багряной отравы. И штиль першит в горле, это безобразное море никогда-никогда не закончится, рыбы не обглодают остатки корабля и наших голов, ведь в этом отвратно-бесконечном яду их нет! И хрупкие шаги, касание вдоль белых полос жакета, — хрусткие угольки в огненных зубах, — «Не расстраивайся, Алиса, выход обязательно найдется, и ветер поднимется, и мы поднимемся, ты покажешь мне озёра и зеркала, может, немного погостишь в Стране Чудес перед следующим плаваньем».
Закат выжигает дыры на парусах, спускает в уютные, заплаченные разбушевавшихся солнцем, каюты, в них можно отдохнуть от гранатового цвета, тихонько порассуждать или поспать, там Террант вяжет для матушки тёплые накидки, переплетения воздушных петель складываются в хищные, высовывающие языки и клыки цветы, но если не всматриваться, то незаметно. Между попытками вытолкнуть фрегат из горючей трясины и четким убористым почерком в бортовом дневнике Террант обучает Алису набирать воздушные петли, сначала выходит рыхло, вяло, слишком пушисто, потом твердеет, и нити связываются в длинный рядок, словно хвост Чешира, — пальцы сплетаются, как пёстрая коса, — Террант указывает на нить, которую нужно захватить, слизь моря пропадает в хлопковом чёрном небе, — тысячные прорехи звёзд перебивают внимательные зелёные глаза.
Можно выяснять новости и тихонько дремать, ситец ночной рубахи обвивает ключицы, раздраженный в иллюминаторе сменяется умершим чёрным, слишком темным, чтобы быть покачивающейся жижей, гаснет свеча, темнота затекает между пальцев, как под коренья буков, переворачивает и скатывает в трубочку, словно блин, Алиса старается распрямиться и втиснуться на сдувающуюся койку, но той уже нет, ничего, кроме тёмно-фиолетоаого киселя, — его прорезают бодрые зелёные глаза. От сонного шока до обеспокоенного дружеского, — «Почему не спишь?», — стекают с носика чайника пара секундных капель, — «Совсем не могу уснуть при качке, кажется, будто меня отнесёт далеко за борта, за корму, проснусь где-то в глубине, ещё, чего доброго, она сожрёт у меня шляпу, или напёрсток» — недоверием косятся концы Алисиных губ, качки же почти нет, повсюду непробудная гладь, и это ведь Шляпник — король толстенных качающихся ветвей и крутящихся полей, это он раскручивает время в циферблат и обучает моря создавать волны, — Террант зажигает свечу ловким фокусом, якобы пальцами.
В переплётной тишине звонко отбивает Алисино сердце, и ладони Террант а в карманах, и скрип койки, и броскость движений, и робкие касания губ, — так странно, так первородно, но не приправлено шоком, Алиса примерно так и представляет: шершаво, молчаливо, чуть влажно, с натянувшейся животворящей нитью в груди, прячет представление в самом глубоком месте живота, оно медленно всплывает на поверхность, лечит любые ожоги, как бархатные лепестки цветов. Алиса съезжает по масляной горке, жизнь на фрегате в водном заточении расцветает, — и сильными ладонями, если сжать кулак, то на костяшках разойдутся новые кровавые трещины, Алиса в первую встречу думает, что это родинки. И шелковыми объятиями, — всё слышится как в раковине корабельного червя, как в звучном сне, небольшой глубине, глубоком дупле, — и постукивание ногтей, и меловые щёки, и нос съезжает в пурпур, — «Алиса, это странно, это ни на что не похоже, ни на тебя, ни на меня, это что-то междуречное, ты понимаешь?», — «Каждое слово, Террант, каждое слово».
Террант откуда-то знает, что рыбы воспринимают время иначе, оно для них течёт, как вода, его не надо измерять, обдумывать, расщёлкивать, оно — бесконечный сон, Алиса не хочет просыпаться. Пока гранатовая россыпь пережжённых водами мальков вышивает крестиком и фетровые шляпы, и броши, и бархатные жакеты, Алиса задумывается, прислушивается к телу в колпаке на соседней, такой же узкой койке, и лён рубашки, и жилка у шее, и яремная впадина, всё выстрогано правдоподобно. Только сердце не перепрыгивает валежник, не ворочается ленивой рекой, а идёт в такт часам, как идеально сшитая игрушка. Террант неохотно пьет чай с чуть порозовевшей матушкой, с большим интересом нарезает цедру и питательный корешок, — слегка пригубливает и держит кружку в пятерне, как ученик, не желающий обидеть щедрого учителя.
Со странными догадками растёт невесть чем родившийся ветер, поднимается по лестнице — сначала еле ворочает канаты, потом трепещат флаги, и наконец, паруса, Алиса стирает ладони в кровь толстыми узлами, чтобы его поймать, и выданная закатом карамель волос, и обожжённые щёки, и улыбчивый сон, — теперь качка действительно есть, по Алисиной улыбке прокатывается Террант, — щекотно, но ощущение приятное. Новый багряный день, и в трюме возрождается призрак надежды, — сначала это напросто черная точка на горизонте, мель, здесь таких полно, но точка разрастается вширь, это отмель, или большой остров, точно остров, — как поцелуй грозы, — «браво, капитан!», — Алиса кружится в матушкиной каюте, обнимает её за плечи, грозит кулаком иллюминатора, «мы не по зубам этому слизняку!».
Море становится цвета бычьей крови, и совсем скоро перейдет в океанскую синеву, только Террант не подхватывает всеобщей радости, не отбивает чечётку, не жужжит трещоткой, — море становится цвета бычьей крови, — Алиса изгибает бровь, «что с тобой?». Рыжий скатывается в мандариновый, а из него в персиковый, Террант рассеян и словно чего-то ждёт, — «наверно, я скоро вернусь домой».