***
Ей потребовалось ещё три дня, чтобы отойти от прошлой встречи и заявиться к нему заново — с очередной корзиной, — где она их только берёт? — наполненной едой. И с торчавшими из неё засушенными мелкими фиолетовыми цветами. Лаванда. По-прежнему недоумевая, зачем она его посещала, Сильвен принял её всё так же холодно, когда как мадам Ришелье, кажется, испытывала подъём сил от этих странных и несуразных взаимодействий с таким же странным человеком, и выглядела в этот раз куда более бодро, без красных и опухших от слёз глаз и даже с еле видимым естественным румянцем на щеках. Сильвен задумался над тем, что мадам Ришелье нашла в нём своеобразное спасение, и теперь, пока он работал над куклой, она решила приходить к нему и делиться с ним какой-то незначительной информацией, пускай это общение и походило на разговор здорового человека с глухонемым. Или со стеной. В любом случае ей шёл на пользу этот заново обретённый смысл жизни, приводивший её в чувства и отвлекавший от скорби, и Сильвен считал это довольно ироничным — потерять сына и убиваться по нему, чтобы потом заказать его куклу, которая должна была заменить в гробу истерзанное войной тело и которая по интересному стечению обстоятельств отвлекала от реальной потери. Что будет потом? Она проникнется к кукле материнской любовью и заберёт её к себе домой? Будут ли тогда вообще похороны? — Я… снова занесла вам гостинцы, мсье Ленуар. Вы не против? Он вытирал влажные от воды руки грязным куском ткани — его давно нужно сжечь, — и параллельно следил за мадам Ришелье, снова испытывавшей дискомфорт от того, что Сильвен упорно молчал и не проявлял заинтересованности по отношению к ней и к её подарку. Тем не менее, зная, какой Сильвен, она всё равно не избегала его и вовсе не испытывала к нему отвращения. Даже маска её не смущала. Когда она смотрела на него, то делала это без какой-либо неприязни, словно у него — нормальное лицо, а не кусок неживого материала, имитирующий это самое лицо. — Вы… Вы столько работаете, мсье. Разве вы не устаёте? — она по чистой случайности хрустнула одним пальцем, и от громкого звука, раздавшегося на всё помещение, у неё ошарашенно округлились глаза. — Я… Простите меня. Вы, наверное, не любите резкий шум? Мой сын тоже его не любил… Всегда просил меня быть тише, а я… Я… Она прикусила язык, шмыгнула носом и отвела взгляд в сторону. Сильвен дотронулся до корзины, ощущая себя каким-то Богом или любым другим сверхъестественным существом, которому делали подношения, чтобы задобрить. Аромат лаванды, не ярко выраженный, всё равно ударил ему в нос, и он мог поклясться, что это был самый яркий и стойкий запах в его скудной жизни, который ему впервые понравился. Гробовщик вдохнул его ещё раз. Интересно, она сама собрала этот букет? Почему именно лаванда? — Расскажите о нём, — наконец, после долгой паузы, проведённой в гробовой тишине, хрипло сказал Сильвен. — Опишите внешность. Характер. Всё. Мадам Ришелье вопросительно подняла голову, натыкаясь из-за неудачного ракурса на черноту в прорезях для глаз, в которой пропадало всё человеческое. Сильвен заметил её замешательство и пришёл к мнению, что ему стоило менее конкретно выражать свои мысли, чтобы сейчас не казаться настолько некомпетентным и грубым. Нет, его вовсе не волновало, что своей просьбой, похожей больше на приказ, он бередит не зажившую рану. Всё же женщина сама начала, пускай и вышло это непроизвольно, делиться воспоминаниями о сыне. Однако, пожалуй, ему следовало быть помягче с ней. Она ведь не собиралась его обижать или как-то задевать, и зачем же вести себя с ней так, как с другими? — Вы, — угомонив сердце, неуверенно произнесла мадам Ришелье, — и правда хотите послушать о моём сыне, мсье? Её выражение было жалостливым, полным надежды, что над ней не издевались. Никто прежде не позволял ей высказываться, не разрешал поддаваться мгновению, чтобы поделиться прошлым, когда её сын был ещё жив, а его поистине грандиозные планы не знали границ. Всем было плевать и на неё, и на её горе, и натыкаясь прежде на безразличие, было приятно столкнуться с искажённым подобием сострадания и понимания. Но Сильвен не вкладывал это в свою просьбу. Ему не было дела до того, чтобы утешить мадам Ришелье и подарить, подобно священнику, покой её метящейся душе. Всё было куда прозаичнее, ведь единственное, чем он руководствовался, когда заговорил, это тем, что ему не хватало информации, дабы сделать куклу похожей на её оригинал. Сильвен ничего о нём не знал, за исключением того, как он выглядел — и то без как таковых деталей, кажущихся незначительными. Какого цвета его волосы? Глаза? Его кожа такая же бледная, как у его матери, или она была загорелой? Какого цвета его губы? Как он вёл себя в обществе? Чем он увлекался? Что любил? Что привело его к тому, чтобы стать доктором? Что он из себя представлял? — Да, — сухо ответил Сильвен, отказавшись вдаваться в подробности. Она улыбнулась ему — солнечно, благодарно, искренне, и гробовщик резко перевёл внимание обратно на корзину, уязвлённый эмоцией, которой его одаривали просто за то, что он предложил ей, не без корыстных целей, рассказать о своём сыне. — У него волосы как у вас — такие же чёрные. Они всегда были мягкими, шелковистыми и очень густыми. Он пошёл этим в своего отца, — женщина задержалась на лавандовом букете. — Ему не нравилось, когда они сильно отрастали. И он не следовал парижской моде. Бакенбарды, как он утверждал, слишком старили его. Поэтому он часто стриг себя. Сам. У него неплохо это получалось, мсье. Видит Бог, у него всё получалось отлично, даже если до этого он никогда этим не занимался. Но когда мой сын поехал на войну… Он не остриг их. Для мадам Ришелье это было плохим предзнаменованием, как и гроб без тела. Любое совпадение она принимала близко к сердцу, в том числе и то, что её сын не срезал отросшие волосы, когда до этого всегда избавлялся от них, и поехал так на войну. Словно он чувствовал, что в этом нет необходимости. Словно он решил не тратить время на пустяки, когда впереди была только смерть. Сильвен полагал, что это — просто маразм. Но он лишь медленно кивнул, и женщина приняла это за согласие с тем, что она права касательно волос и в этом действительно есть какой-то сакральный смысл, знак, который послал ей Господь. — Его взгляд… проникновенный, мсье. Кажется, что он хладнокровный и спокойный, но вы не представляете, насколько ошибочно это первое впечатление. Это самый прекрасный и открытый человек, которого я когда-либо видела. И во мне говорит далеко не мать, — она снова улыбнулась, но куда печальнее. — У него с детства небесно-голубые глаза, и они не потеряли своего блеска и к двадцати годам. Этот цвет… Его не описать словами, мсье. Это глаза ангела, а не человека. Почему… Почему Господь забрал моего мальчика? Почему, мсье? Потому что все рано или поздно умирают. Так устроена жизнь. — Он всегда забирает лучших. — Да… вы правы. Он был... слишком прекрасен для этого мира... — по её щекам потекли слёзы, но она их не вытерла. — Он всегда хотел помогать людям, поэтому и стал доктором. Это его призвание. Судьба, понимаете, мсье? Он готов был отказываться от всего, готов был не спать сутками напролёт, лишь бы оказывать помощь всем нуждающимся. Это его не тяготило. Он жил благодаря чужому благополучию и счастью. Какая расточительность. Сильвен скривился за маской. Его одновременно раздражала эта святость, которая в принципе не могла быть у человека, потому что все, абсолютно все порочны, и она же восхищала, потому что он стремился верить в то, что сын мадам Ришелье был фигурой, заслуживающей, чтобы жить, а не быть разбросанным в виде кусков мяса по окровавленному полю, изничтоженному войной. Эти противоречия вызывали в Сильвене недовольство. Привыкший относиться ко всем одинаково — с ненавистью, его больной мозг отказывался воспринимать юного Ришелье и его мать как врагов, которых тоже нужно порицать. Которым нельзя доверять. И которым нужно желать смерти. Сильвен не был с ними знаком настолько, чтобы с гордостью называть их своими друзьями. Он немного общался с мадам Ришелье, но этого оказалось достаточно, чтобы испытать грусть, что ему не удалось лично пересечься с её сыном. Он не имел ни малейшего понятия, о чём бы они говорили. Однако Сильвен очень хотел разочароваться в этом человеке и убедиться в том, что нет никаких ангелов и каждый действительно грешен, сколько их не расхваливай. — Он всегда приносил домой раненых птиц, выхаживал их, кормил, а потом отпускал. Он приносил и других животных, которых тоже лечил. Я не знаю человека светлее, чем мой сын, мсье, — мадам Ришелье осторожно коснулась фиолетовых цветков растения, и некоторые из-за своей хрупкости посыпались. — Он любил лаванду. По его мнению, она привлекала к нему добрые силы. Вы знали, что она символизирует счастье и душевное равновесие? Её используют и в медицине. Это уникальное растение, и я не удивлена, что оно его привлекло. — Она ему не помогла. Мадам Ришелье замерла. Буквально на короткую секунду, тянувшуюся для Сильвена как самая долгая минута. — Потому что она была не с ним... Лаванда его расслабляла, и поэтому он посчитал, что она будет отвлекать его от первостепенной цели. Но... если бы он взял её, то спасла бы она его от смерти, мсье? — Нет. Женщина поджала губы, уязвлённая столь прямолинейным ответом. Она сделала шаг назад и прижала ладонь к груди — туда, где билось её материнское сердце, тоскующее по сыну. Родитель не должен пережить своего ребёнка — вот что вертелось у неё на языке ровно с того момента, когда она узнала ошеломляющие новости. И вот какую мысль она никак не могла от себя отогнать, когда речь заходила о её рано возмужавшем мальчике, кормящем червей своей плотью. — Да... Очевидно, вы опять правы, мсье. Я… надеюсь, вы не против, что я оставлю вам букет? Мне вовсе не хочется доставлять вам хлопот. Но вдруг… лаванда тоже будет вас успокаивать. — Ничего страшного. — Спасибо, мсье. И хорошего вам дня. Она ушла, и Сильвен, тяжело вздохнув, нашёл для засушенного растения глубокую ёмкость, чтобы оно стояло на видном месте — в мастерской, и опьяняло его своим пряным, ни с чем не сравнимым ароматом, навевающим свободу от тягот и земных проблем.***
Это был вопрос времени, когда же она заявится к нему в следующий раз. Сильвен ставил на то, что она не продержится и пяти суток. Но мадам Ришелье его удивила. Она пришла к нему спустя месяц. Это был долгий период, за время которого Сильвен, мало спавший и сосредоточенный целиком на кукле, а именно на проработке лица, продвинулся довольно далеко, хотя его всё равно что-то смущало, и он не понимал, в чём же причина. У него не было как такового права на ошибку, поэтому ему приходилось работать вдумчиво, без резких движений. Это, к сожалению, и играло с ним в злую шутку. Орудуй гробовщик кистью, то он бы мог сотню раз перекрашивать холст, дабы добиться идеального результата. Однако у него были куда более грубые инструменты, и если застрять на одном месте в попытке его исправить, то придётся начинать всё заново — так себе перспектива для того, кто ненавидел что-либо переделывать. Поэтому, отойдя от лица, он приступил к одежде, дававшейся ему куда проще. Услышав звон колокольчика, Сильвен уже знал, кто к нему пожаловал — это было предчувствие, которое его не подвело. Мадам Ришелье, облачённая в свою излюбленную одежду — поверх длинного белого платья надет весьма потрёпанный спенсер, на плечах — блеклая шаль, а на голове — кибитка, держала корзинку с едой — её было куда больше, чем раньше. Даже слишком, и Сильвен засомневался, что сумеет съесть всё до момента, когда продукты испортятся. — Вас долго не было, — непроизвольно вырвалось у него из рта, что для него стало таким же сюрпризом, как и для мадам Ришелье. — Я плохо себя чувствовала, — виновато сказала она. — Лечи меня мой сын, то болезнь отошла бы куда быстрее. А так... Я не хотела подвергать вас риску, мсье Ленуар. Её глаза не заслезились. Она не шмыгнула носом. Щёки не покраснели. Мадам Ришелье глядела на него спокойно — как люди, перешедшие на вторую стадию и уже смирившиеся со смертью родственника. Конечно, и месяц назад, в их предпоследнюю встречу, женщина держалась стойко, однако упоминание сына причиняло ей сильнейшую боль, и она сдавалась во власть эмоциям, завладевающих её сознанием. Однако сейчас всё было иначе, и Сильвен был убеждён в том, что эта женщина и правда свыклась с мыслью о своём одиночестве. — Как ваше самочувствие, мсье? Он пожал плечами, как бы заявляя — у него всё в порядке. Сильвен шустро изучил содержимое корзинки и отметил для себя, что в этот раз было приличное количество овощей и фруктов. Что ж, это явно лучше, чем днями напролёт питаться хлебом. — Я сегодня не задержу вас. Я… хотела вас проведать. Я рада, что вы добром здравии. — Да. Я тоже. Она одарила его улыбкой — довольно вялой для человека, который выздоровел. Сильвен, огороженный от женщины деревянной стойкой, отошёл от неё на несколько шагов назад и невзначай поправил маску — привычка, которую бы в полной мере оценили те, кто носил очки. Она потрепала в пальцах шаль, как бы решаясь не то уйти, не то о чём-то спросить. В итоге первое перебороло второе, и женщина кивнула своим пространным мыслям. — Хорошего вам дня, мсье. Пожалуйста, не болейте. Она покинула Сильвена, но не успел тот вернуться в мастерскую, как снова зазвенел колокольчик. Полагая, что это мадам Ришелье, возможно, что-то забывшая, он, развернувшись, неприятно удивился тому, что это — совершенно другой человек. Странный. До чёртиков странный, и это не было даже преувеличением. На нём — тёмно-коричневый фрак с завышенной талией, под которым торчала белая рубашка с высоким накрахмаленным воротником. На шее — бежевый платок, завязанный узлом, концы которого были спрятаны под жилет. Пуговицы на фраке — из золота, красиво переливающегося на солнце и подчёркивающего статус гостя. Однако не это смутило Сильвена. Ладони человека были полностью перемотаны чистыми бинтами, словно он боялся обжечься воздухом, если оголит хоть малейший участок кожи. А когда Сильвен постарался посмотреть на его лицо, то перед его здоровым глазом почему-то возникли размытые пятна, сводящие на нет все его заведомо тщетные усилия. У него внезапно началась головная боль, во рту пересохло, а вдоль позвоночника пробежали мурашки. Оперевшись рукой о стойку, Сильвен опустил взгляд вниз, и зрение, прежде подводившее его, неожиданно восстановилось. — Мой господин, — голос гостя негромкий, но Сильвену казалось, что его ушные перепонки лопнут, если он скажет что-то ещё, — долгое время был парализован. Он усмехнулся, будто это отличная шутка, которой самое место в трактирных попойках. Сильвен, не отказываясь от идеи изучить пришедшего к нему незнакомца, задрал голову, однако натолкнулся на что-то белое, не имеющее названия ни в одной книге. Вокруг него была ужасающая аура, пугающая, принуждающая думать против воли об отвратительных вещах. Например, о повешении. Себя или кого-то другого — на самом деле, неважно. Он давил своим присутствием, авторитетом, и единственное, что оставалось в мозгу — это первобытный инстинкт самосохранения. Бежать. Поперхнувшись воздухом, Сильвен сослался на обезвоживание организма, которому ни с того ни с сего поплохело. Это — закономерный процесс после целого месяца, проведённого на чистом энтузиазме, с минимум сна и еды. Он добровольно губил себя, хотя у него были все условия для того, чтобы пытаться сохранить своё и без того паршивое здоровье. Но это слишком легко для того, кому на себя чхать. Поэтому его состояние, близкое к обморочному, — это последствия его действий, за которые он теперь вынужден расплачиваться. Иногда, в редчайшие моменты, Сильвен радовался, что на нём маска, скрывающая его лицо, и никто не был в курсе, какие же эмоции он переживал. Однако сейчас ему казалось, что его видели насквозь. Прикусив внутреннюю сторону щеки, чтобы боль его отрезвила, он понял, что была ещё одна вещь, которая его взволновала. Сильвен не помнил, чтобы в их городе был такой человек. — Мне нужен гроб для моего господина, — продолжил незнакомец как ни в чём не бывало, не соизволив поинтересоваться ради приличия, что с гробовщиком нет так и не нужна ли ему помощь. — Самый дорогой. Сильвен, зажмурившись, шумно выдохнул. Ему лучше поесть, как только он останется один. А ещё лучше — поспать. Его работа подождёт. Ему нужен этот отдых, хочет он того или нет. И Сильвен обязан заставить себя, чтобы больше не происходило таких конфузов, когда ему было физически тяжело говорить. И стоять. Существовать. — Как зовут вашего господина? — с трудом уточнил гробовщик, чтобы иметь малейшие представления о том, с кем он будет работать. Человек рассмеялся, резко умолк, и наступившую тишину можно было по праву назвать самой гнетущей за все тридцать три года Сильвена. Он, впервые в жизни смотря не на собеседника, а куда-то вниз, как опозорившийся перед родителями ребёнок, тщательно старался сосредоточиться на отсутствующих звуках, не было даже чужого дыхания, чтобы понять, что незнакомец делал. Прошла, наверное, целая вечность, прежде чем послышался глухой стук каблуков. Собравшись с немногочисленными силами, Сильвен глянул на гостя, который, не спрашивая разрешения, беспардонно обошёл стойку и с ровной спиной направился в мастерскую. — Вам туда нельзя. Незнакомец, чувствуя себя как дома, отмахнулся от Сильвена. Он воспринял его жалкий писк как раздражающее жужжание, которое рано или поздно прекратится, если не обращать на него внимания. И это уместно, если бы этот дом принадлежал ему. Но всё было ровно наоборот. Сильвен, разозлённый скотским к себе отношением, схватил его за рукав фрака и сквозь зубы процедил: — Мсье, вам туда нельзя. Ему улыбнулись — гробовщик этого не видел, однако это было осязаемо. Аура вокруг гостя, имей она цвет, приобрела бы насыщенно красный предупреждающий оттенок. А имей она материальное воплощение, то на Сильвена упал бы тяжеленный камень, который бы превратил его в кровяную лепёшку, тошнотворно распластанную на асфальте. Его заворотило, и он отпустил незнакомца, который этим воспользовался и всё же вошёл в мастерскую, не отличающуюся какими-либо изысками. Тот, толком не оглядываясь, по какой-то немыслимой команде, будто управляемый невидимым созданием, заприметил массивный стол, а на нём лежащую куклу, которую издалека можно было принять за живого человека, уснувшего от долгого дня прямо здесь, на неудобной и твёрдой поверхности. Гость, подойдя ближе, замер, а потом трепетно, определённо восхищаясь проделанной работой, провёл кончиками пальцев от деревянной ноги, на которой вырисовывалась обувь, до бедра. От него — до груди. Он положил на неё ладонь, туда, где должно стучать сердце, а затем обхватил шею, изображая удушение. Когда ему это наскучило, он погладил костяшками пальцев щеку — так нежно, что складывалось ощущение, что под ним и правда был реальный человек, а не кукла, заменяющая живого. — Красивый. Сильвен, не рискуя вновь нарушить личное пространство незнакомца, сохранял между собой и ним расстояние. Он пристально следил за посетителем, удерживаемый лишь собственным испортившимся самочувствием от острой потребности рвануть к нему и отстранить от детища, которое он создал не для того, чтобы кто-то его лапал. — Не трогайте. Конечно, ему это не нравилось. Мало кому вообще придётся по вкусу, когда кто-то рядом ведёт себя так неуважительно и нагло. Гость выглядел богато, и это отчасти объясняло его вызывающее поведение, однако Сильвену было безразлично, кем тот являлся и сколько франков у него в наличии. Его заботило лишь то, что его не воспринимали всерьёз, а ещё порочили своим присутствием куклу, предназначенную для абсолютно иных целей. Незнакомец, погладив деревянные волосы куклы, подобрал лежавший на краю стола эскиз и изучал его так неторопливо, что Сильвен, справившись с подступавшей к горлу тошнотой, вот-вот готов был снова высказаться нелестно в сторону человека. Но тот, специально выжидая, когда гробовщик оклемается, подал чарующе манящий голос, врезающийся прямиком в мозг: — Маленькая пташка была свободна, пока ей не вырвали крылья и не поместили в клетку. Но вот печаль — почувствовав однажды свободу, она больше не может жить в неволе. Сильвен, кое-как уловив суть, недоумевающе скрестил руки на груди. Если ему пытались что-то донести, то это не получилось. — Покиньте мою мастерскую. Живо. Снова усмешка. Незнакомец просунул указательный и средний пальцы под бинт, вытащил оттуда маленькую карту и протянул её Сильвену, заторможенно принявшего странный дар. На ней было нарисовано массивное красное существо с козьей головой и крыльями, державшее мужчину и женщину на поводке, а внизу располагалась характерная надпись — Дьявол. — Кукла мертва, но если постараться, то она будет жива, — он почти любовно провёл по деревянному лицу. — Её могут отобрать. Я помогу это предотвратить. Свободные пташки должны оставаться свободны. — Хватит. — Бог сотворил мир за шесть дней, — задумчиво поделился незнакомец, обходя Сильвена. — А за сколько сотворишь свой мир ты? Он дрогнул. Повернулся к нему и увидел идеально белое полотно, ослепляющее своим светом. Оно обжигало, и Сильвен снова отвернулся от него, чтобы окончательно не лишиться зрения. — Убирайтесь. Гость рассмеялся — низко, раскатисто, до пробирающей самое нутро дрожи. Равномерный стук его каблуков раздавался по всему дому даже после того, как хлопнула дверь и Сильвен остался абсолютно один в своей мастерской с не зашторенными окнами. Истощённый, он осел на колени, взялся рукой за бело-серую маску, стянул её вниз и судорожно хапнул воздуха, которого ему стало резко не хватать. Сильвен очень хотел спать, но больше всего он хотел забыть этого ненормального клиента, заставившего его испытать чересчур сильную эмоцию, о которой он успел уже забыть. Ему было страшно. До безумия страшно, и этот страх, ползающий под кожей как колония муравьёв, вызывал в нём дикое желание окунуться в воду, чтобы там же задохнуться и умереть. Сильвен дёрнулся от обилия неправильных мыслей, разрывающих его голову. Ему надо отвлечься. Срочно. Он поднялся на ноги, и его взгляд мимолётом задержался на кукле, пока пальцы сами не потянулись к ней и не коснулись трепетно её лодыжки. Она и правда была красива. Но до сих пор так несовершенна. Сильвен убрал карту, данную ему незнакомцем, и сразу же наступила полная пустота, на короткий миг дезориентировавшая его. Однако затем что-то щёлкнуло, и он понял, чем обязан заняться. Ему нельзя отдыхать. Больше нет. Он должен исправить это несовершенство, даже если для этого ему придётся продать кому-то душу.***
У него началась ломка, когда он не уделял хотя бы малейшую секунду кукле, остававшейся по-прежнему неидеальной. И если раньше Сильвен мало спал и ел, то теперь он и вовсе бодрствовал сутками напролёт и ел лишь тогда, когда становилось уже невмоготу. Внешний мир, окружающий его за пределами мастерской, мало интересовал его прежде. Он вспоминал о нём только тогда, когда того требовало дело. Сейчас же ему было на него совершенно наплевать. Сильвен абстрагировался от него, сосредоточился только на своём детище, которое нельзя сравнить с унылыми гробами, грубыми и скучными по своей форме. Кукла же была уникальной. Это — живое создание — чересчур реалистичное, чтобы его бояться и одновременно восхищаться талантом мастера. Но Сильвен, слишком строгий к себе или просто помешавшись на своём творении, образы которого преследовали его ежеминутно, был только недоволен и зол, что картинка в его воображении разительно отличалась от реального результата. И сколько он не страдал над куклой — всё было какими-то нелепым, неправильным, кривым и другим. Абсурдным. Стоило признать, что ему нужно было остановиться. Ещё пару дней назад, когда он раскрасил глаза, и те было сложно отличить от настоящих. Сильвен не был художником, но с этой куклой всё было как-то иначе, будто она общалась с ним мысленно и сама подталкивала его к тому, чтобы он смешал эти краски с этими, тут сделал тонкий мазок, а там — более толстый, добавил блики и тень. Его тело работало без ведома мозга, отключившего ровно тогда, как его посетил незнакомец. Сильвен потерял счёт времени, но это его тоже мало волновало. Его волосы были растрёпаны, как у умалишённого, выдёргивающего их в порыве агрессии, как у пьяницы, проспавшего после очередной попойки в хлеву. И без того худой, он потерял в весе ещё больше. Его здоровый глаз был весь красный из-за лопнувших в нём капилляров. Сильвен выглядел болезненно, и не нужно быть врачом, чтобы это диагностировать. Ему необходим был постельный режим — очевидное заключение для всех, но не для самого Сильвена, не желавшего и думать о том, чтобы сделать передышку. Он сходил с ума. И происходило это так быстро, что он не успевал этого даже понять. Мадам Ришелье заглянула к нему спустя полмесяца после того, как в последний раз покинула его. Будучи с новой корзинкой, она поставила её на стойку — уже маленькая традиция, согревавшая её душу и сердце. Простояв в ожидании Сильвена несколько томительных минут, она прочистила горло. Когда это не подействовало, она решила его позвать. — Мсье Ленуар? Вы здесь? Он вышел к ней — дрожащий, потирающий перепачканные в краске и в запёкшейся крови пальцы, разодранные в мясо и с поломанными ногтями. Мадам Ришелье ахнула от его вида и приблизилась к нему, чтобы помочь, но тот, излишне агрессивно отмахнувшись, держась на последнем издыхании, опёрся о шкаф и прижался к нему лбом холодной маски. — Боже... Мсье Ленуар, что с вами?! Он закашлялся, взялся за шею, чувствуя кадык, двигающийся каждый раз, когда он глотал. — Убирайтесь отсюда. Мадам Ришелье, сославшись на что, что Сильвен был очень гордым, чтобы признать, как ему паршиво, не восприняла его слова всерьёз и опять к нему подошла. — Вам плохо! Вам нужна помощь! Давайте я отведу вас к лекарю! Он посмотрел на неё так, что она готова была поклясться, что увидела в тёмной прорези маски, как вспыхнуло что-то бесовское, дикое, как зелёная радужка на миг, на короткий миг стала неестественно фиолетовой, нечеловеческой. Она отшатнулась от него, и Сильвен, схватив корзинку, кинул её в женщину, из-за чего всё содержимое разлетелось в разные стороны. — Убирайтесь! — Мсье!.. — Живо! Мадам Ришелье, разрыдавшись от грубого к себе отношения, развернулась и, как испуганная лань, умчалась прочь от хищника, собирающегося на неё вот-вот наброситься и полакомиться свежим мясом. Сильвен, зло вцепившись в волосы, отрицательно замотал головой, чтобы наваждение, охватившее его разум, наконец-то рассеялось. Когда он более-менее оклемался, то на негнущихся ногах добрался до куклы, извратившей его жизнь и превратившейся в личное проклятие, в бесконечный кошмар без возможности закончиться. Сильвен снова взял кисть, чтобы идеальный результат стал ещё идеальнее. Он провозился до самой ночи, вырисовывал одни и те же линии на одном и том же месте, пока его не осенило, что он доволен. Сильвен отстранился от куклы, оглядел её сверху вниз в полутьме почти погасшей свечи. Он нервно взялся за маску и истерично рассмеялся, не веря, что его детище готово, и то, что его мучило, приносило агонию, отныне больше не будет заставлять его страдать. Сильвен оступился и без сознания упал на пол. И проснулся, когда за окном светило солнце, от сильного стука где-то совсем неподалёку от него.