Грешная полынь

Ничего не вернулось. Так думал Сильвен, стоя на расстоянии вытянутой руки от кровати, на которой мирно лежал Доктор, укрывшийся с ног до головы чужим одеялом. С его стороны слышалось тихое сопение, ещё больше подтверждающее мысль о том, что он был не деревянным, не куклой, а вполне себе реальным человеком, разве что ничего о себе не помнящим. Сильвен недоумевал. Не будь на нём маски, то на его лице, не отличающемся какой-либо эмоциональностью, можно было отчётливо увидеть разочарование. Он не понимал, почему, проснувшись по обыкновению рано и тут же поднявшись на второй этаж, лицезрел не пустую застеленную кровать, а Доктора, развёрнутого к нему спиной. И Сильвен, к своему величайшему огорчению, никак не мог осознать, почему вместо того, чтобы спуститься вниз и заняться делами, неторопливо и с некоторым раздражением изучал проглядывающиеся из-под толстой ткани одеяла контуры фигуры юного Ришелье, заснувшего прямо в одежде на выход. Ну что за дурак? Было много вопросов, крутившихся в голове Сильвена, находящегося в шаге от того, чтобы нервно засмеяться и запереться в коморке, отгородившись таким образом от мира. Он полагал, что ему не помешает обратиться к врачу, даже к тому откровенно странному и бесполезному, которого ему уже не посчастливилось встретить день назад. Сильвен выпросил бы у него иные травы, не мяту и мелиссу, уже благополучно опробованные Доктором, когда тот истерил похлеще, чем сам Сильвен. Он считал, что ему необходимо посетить церковь — в конце концов, прошло столько лет с последнего раза, когда он туда ходил. У Сильвена были плохие отношения с Богом — обида на Него, взращиваемая десятилетиями, преследовала его ежесекундно, пускай ненависть давно поутихла, оставив после себя лишь отголоски. Сильвену было неважно, что Бог думал о нём, как Он относился к поступку своего дитя, одновременно испортившему и улучившему его унылую жизнь. На самом деле, Сильвена вообще не волновал Бог и Его глупые заморочки, однако, невзирая на это, он не мог простить Его за равнодушие, проявляемое далеко не единожды. Он не мог свыкнуться с наказанием, которое Тот «подарил» ему — безгрешному младенцу, уже обречённому на пожизненные муки. Признаться честно, к нынешним годам Сильвен перестал понимать, что хотел от Бога. Он потерялся, но не тогда, когда перестал верить в Него. Сильвен отказался от Его покровительства, когда сидел перед крестом Божьего Сына на коленях в жалких попытках дозваться — хоть до кого-нибудь, чтобы спасти свою никчёмную душу. Доктор, перевернувшийся на другой бок, отчего заскрипела старая кровать, отвлёк гробовщика от бесконечного самокопания, в которое он погружался каждый раз, когда что-то нарушало его привычный уклад жизни. Сильвен, склонив голову набок, вгляделся сквозь прорези своей маски в открывшееся лицо юного Ришелье — в расслабленное, безмятежное, без изъянов и с идеальными пропорциями — всё в нём так и кричало, насколько он совершенен. Оно куда красивее, чем лицо Сильвена, хотя он никогда не замечал за собой страсти оценивать чью-либо внешность. Но здесь, в этом случае, его принципы переворачивались вверх дном: невозможно проигнорировать то, как хорош Доктор, спящий в его кровати. Кто это был? Человек, погибший на войне, от которого не осталось даже тела, или его иная, мистическая форма? От второго предположения, чересчур дикого для реалий мира, Сильвена пробивало на смешок. Скажи ему хоть кто-то, что ожил мертвец или кукла, то он бы отнёсся к этому достаточно скептично. Не было таких сил, которые бы умели оживлять. Сам Бог не мог напрямую повлиять на своё дитя и изменить его мировоззрение, сделать из злодея — добродетеля, что уж говорить про то, чтобы воскресить умерших, а сожжённую дотла землю заново заполонить травой и цветами. Дьявол не мог убивать людей, изменять мир в угоду себе и порочить детей своего Отца. Даже сверхъестественные силы были ограничены. И всё же — что из себя представлял Доктор? Совершенно обычный человек — заявит любой, кто на него посмотрит. Потерявший память, но не монстр с искажёнными чертами, не убивающий неугодных одним взглядом, не превращающий других в мертвецов одним лишь прикосновением пальцев. Юный Ришелье — не кукла, хотя Сильвен, не видевший его без одежды, не мог быть уверенным в том, какая у него была кожа. Но даже так — его ладони отличались бледностью, но оставались тёплыми, человеческими. Он был подвижным — даже бойким, — и Сильвен, вспоминая дерево, сомневался, что, будь Доктор куклой, то смог бы двигаться так же свободно, как и любое создание Господа. Так кто же он, чёрт возьми, такой? У него было жгучее желание разбудить Доктора, схватить его за грудки и прижать к стене, чтобы заставить его признаться, покаяться во всех своих злодеяниях; чтобы он пояснил, почему не исчез из его жизни и по-прежнему оставался с ним в одном доме. Сильвен не требовал от Доктора чего-то нереального. Ему всего лишь нужны ответы — малое из того, что способно его порадовать в нынешней непростой ситуации. У птенчика нет памяти. Это всё меняло. Это останавливало Сильвена от каких-либо действий. Если он будет грубым или настырным, то спугнёт Доктора, и тогда ему придётся решать новые проблемы, которые не вызовут ничего, кроме головной боли. А вдруг Сильвен, так заработавшись, забыл, что в прошлом был отлично знаком с Доктором? Что, если они оба потеряли память? Он отмахнулся от внезапно возникшей теории, звучавшей ещё более абсурдно, чем то, что Доктор — кукла. Может, Сильвен и забыл, как возился с заказом мадам Ришелье после прихода неприятного гостя, он готов был поклясться, что его основные воспоминания не пострадали, в отличие от тела. Доктор младше Сильвена на целых тринадцать лет, и гробовщик не мог общаться с ребёнком, который вскоре и вовсе уехал из города. Их знакомство — это что-то за гранью фантастики. И всё же юный Ришелье находился в его доме. Замечательно. Что ему с ним делать? Сильвен не знал. Единственное, что он понимал — нельзя показывать Доктора никому, пускай его и хотелось кому-нибудь сбагрить, чтобы раз и навсегда отвязаться от надоедливого мерзавца, проявляющего неуёмное любопытство. Конечно, никто не запрещал его выгнать, а самому изобразить удивление, когда кто-то его найдёт. Но Сильвен, не в силах пояснить феномен смерти мадам Ришелье и живого Доктора, тревожился, что, поддайся он этим желаниям, то не получит заветного покоя. Наоборот — ему придётся снова с этим разбираться, только уже не в одиночку. Всё же мёртвый человек, с которым давно успели попрощаться, будет очередной обескураживающей новостью — и никто не пройдёт мимо неё. Каждый житель будет заинтересован в Докторе, пока тот, не помнящий ровным счётом ничего, оставшийся без матери, забывший, как вести себя в обществе, забывший свою личность, растеряется. Ему будет сложно свыкнуться с повышенным к себе вниманием, у него начнётся новая истерика, и как он с ней справится? Ему никто не поможет. Люди его задавят, испортят — так же, как уничтожили когда-то Сильвена, навсегда забрав у того детство. Безвыходная ситуация. Ему стало жаль Доктора — и это заставило его отшатнуться ещё дальше от кровати. Он прижал ладонь к груди, в которой, за рёбрами, стучало сердце, быстро качающее кровь, и ужаснулся. Сильвен не должен жалеть того, кого не знал. Чьё происхождение даже не понимал. Он, давно отвыкший чувствовать, выполнял свою работу, не вдумываясь во всё мирское: приходящие к нему люди, рыдающие над собственным горем, не вызывали в нём потребности сострадать. Ему было плевать — на них и на смерть, внезапно объявившуюся к ним. Всё закономерно — вот какого девиза придерживался Сильвен, когда подох его отец и когда внутри него что-то окончательно переломилось. А теперь ему жаль Доктора. До него — мадам Ришелье, которая всё же была хорошей женщиной, относившейся к гробовщику как к равному. Эта семейка убивала его. Невольно разрывала его плоть и душу, вытаскивая наружу то, что он давно запрятал внутри, лишь бы отгородиться от всего человеческого и зациклиться на чём-то ином, менее болезненном. Сильвен ненавидел боль. Он уже достаточно её натерпелся. Доктор, не просыпаясь, высунул руку и положил её на подушку. Он действительно спал в одежде, в которой последний раз бродил по дому, и этот простой факт заставил гробовщика раздражённо закатить глаза. Он до сих пор терялся в догадках, почему этот человек разительно отличался от своей портретной версии на эскизе — либо это две абсолютно разные личности, либо Сильвен — глупый, и ему стоило меньше ломать над этим голову. У Доктора были тонкие пальцы с аккуратно подстриженными ногтями — ещё одна прелюбопытнейшая деталь, за которую Сильвен ненароком зацепился взглядом. Будь юный Ришелье версией с войны, то навряд ли бы он мог похвастаться подобной ухоженностью. Это почти ничего не объясняло, но Сильвен ещё больше убедился в том, что спящий в его доме Доктор — кто-то совсем другой. Брат-близнец? Какая чепуха. Мадам Ришелье обязательно бы упомянула, что у неё есть второй сын. Сильвен перевёл внимание на свои руки — длинные, костлявые, до противного тонкие, испещрённые шрамами и не такие, как у Доктора. В его пальцах не было изящности, ими не хотелось восхищаться. И эти ногти — ужасные, пускай он и смыл кровь с грязью, обломанные и уродливые, не соответствующие элементарным нормам их общества. Они достойны порицания, но никак не восторга. Сильвен отмахнулся от новых мыслей, надоедливо преследующих его ровно с того момента, как он проснулся. Из-за этого Доктора всё менялось, а разум, прежде славившийся расчётливостью, вызывал противоречия, с которыми Сильвен с огромным трудом боролся. Ему нужно было проветриться — ещё одна невообразимая жажда, всплывающая довольно редко, чтобы сейчас она испугала его. Он спустился с лестницы так тихо, как это было возможно. Она не скрипнула под его тяжестью, и Сильвен с облегчением выдохнул: ему не хватало ещё пробудившегося Доктора с его бесконечными расспросами, занимающими бесценное время. Он сходил в мастерскую за кошельком, хранящимся в самом нижнем ящике комода, в котором специально было сделано двойное дно, — там же, за неимением более удачного места, хранился и эскиз юного Ришелье. Сильвен, передвигаясь буквально на цыпочках, добрался до входной двери и, придерживая звонок, чтобы он не издал предательского звука, выбрался на улицу. Его руки по привычке коснулись маски, отлично сидящей на лице. Ему всегда было неловко бродить на всеобщем обозрении в таком неполноценном, даже плачевном виде: простая рабочая, пускай и удобная одежда, в которой он встречал посетителей; эти волосы, неостриженные в соответствии с парижской модой и потому выглядящие дико, абсолютно небрежно; и маска, особенно смущающая своим существованием. Сильвен как будто сбежал из леса в культурное общество, и люди, видящие его, часто шептались за его спиной о том, что он очень странный. Напротив дома гробовщика, через дорогу, достаточно широкую для того, чтобы в ряд поместить семь карет, располагался ещё один дом, где жила супружеская пара, чья дочь вышла замуж за богатого мсье. Ещё одну дочь, младше старшей на три года, уже сватали за другого мсье — среднего сына офицера, покинувшего город по очевидным причинам. Если свернуть влево и пройти несколько домов, то можно добраться до главной площади, на которой всегда было оживлённо. Но Сильвен, преследуя иные цели, поплёлся, держась рядом со стенами, направо. Он спустился по лестнице в другую часть города, особенно суматошную по вечерам, когда люди выбирались из кабака и устраивали беспорядки. Здесь же находилась и мясная лавка Жоэля. И здесь же была пекарня Бланш Буланже — женщины и правда выдающейся, тем более вкупе с её не совсем стандартной внешностью — седыми волосами, отливающими под яркими солнечными лучами белым. Однако, как и в случае с Жоэлем, ей повезло куда больше, чем Сильвену — она не нуждалась в том, чтобы прятать свой недостаток. Бланш жила полноценно, пускай ей и приходилось регулярно сталкиваться с косыми взглядами, каждый раз задерживающимися на её статной и высокой фигуре. Но даже несмотря на это — всё затмевало её удивительная красота, покорившая не одного мужчину. А холодность, которой она также славилась, гордость, проскакивающая в каждом её жесте, побуждала отчаянных на безумные поступки. Впрочем, Бланш умела отказывать — её речь, всегда твёрдая, наполненная ядом и насмешкой по отношению к потревожившему её бездарю, злила многих мужчин. Однако одновременно с этим было в её высокомерной позе, в безэмоциональном взгляде что-то дикое и отталкивающее, с чем потенциальные ухажёры не справлялись и поспешно отступали, лишь бы не схлопотать по шее. Люди бы сказали, что её закалила нелёгкая судьба: неудачный брак, мёртвый супруг и свалившаяся на её худые плечи ответственность в виде целой пекарни, доставшейся от мужа. Сильвен помнил, как делал ему гроб. И он помнил, как спокойна была Бланш, чувствовал её тщательно скрываемую радость, словно смерть мужчины — долгожданное событие. Она не изображала искусственную скорбь. Мадам Буланже не лила слёзы на похоронах и не выслушивала утешительные слова, полные искусственности и лицемерия. Мало кто любил её мужа. Она же его ненавидела. Сильвен, зная Бланш с детства, когда она ещё якшалась с Жоэлем и была свободна от предрассудков, сказал бы, что она испытала счастье от гроба с телом супруга, погружаемого в землю, чтобы навсегда отгородить его от внешнего мира. И от неё — в том числе. Сильвен, которого Бланш не спасала от издевательств Жоэля и зачастую просто стояла в сторонке, понимал её слишком хорошо, и был уверен в том, что она, хладнокровная к судьбам живых существ, лично приняла участие, чтобы её муж скончался быстрее положенного срока. Преодолев несколько невзрачных домов, Сильвен, нырнув в переулок и сократив себе путь, вышел на дорогу и сразу же заприметил пекарню, сливавшуюся с остальными постройками. Лишь характерная длинная табличка над дверью и аккуратно расставленный с двух сторон хлеб за стеклом позволяли определить, что же это за здание. Набрав в лёгкие воздуха, он вошёл внутрь — и запах свежей выпечки сразу ударил ему в нос. В помещении не было людей, что удивило Сильвена, привыкшего всегда наблюдать здесь посетителей. Если к этому опять, пускай и косвенно, причастна семейка Ришелье, то выходило даже забавно. Бланш, придя на звон колокольчика, замерла напротив своего нового посетителя. Фартук, повязанный на платье, был идеально чистым, указывающим на то, что не она месила тесто, а её рабочие. Она же лишь контролировала процесс издалека — мадам Буланже очень не любила марать руки. Её взгляд изменился буквально на секунду — из растерянного снова в хладнокровный, под которым становилось куда сложнее понять её истинные эмоции, и Сильвен ухмыльнулся этой жалкой попытке обезопасить себя от всего мира за маской неприступности. Он тоже этим страдал. — Мсье Ленуар, — голос ровный, лишённый подобострастия, грубее, чем у мадам Ришелье. — Мадам Буланже. Её голубые глаза были не такими, как у Доктора — они холодные, как айсберг, неприятные, вызывающие какую-то панику, если Бланш глядела так долго, что начинало казаться — она видела смертного насквозь. Доктор по сравнению с ней — подобие ангела, когда как она — уже демон, скрывающийся за человеческой оболочкой. Зачем Сильвен вообще об этом размышлял? Внутреннее убранство пекарни было доведено до совершенства — впрочем, как и всё, что касалось Бланш. Тут нельзя встретить грязь, валявшиеся не к месту предметы, захламляющие помещение. Предметов — по минимуму, даже декораций нет: лишь просторное помещение с большими окнами, дающими основной свет, два крупных прилавка с разложенным в два ряда товаром, и стол, на котором дополнительно лежал небольшой ассортимент хлеба — наиболее покупаемая продукция. За ним — стеллаж — и также аккуратно заполненный мучными изделиями. Бланш, стоя за столом, смотрела на Сильвена, ожидая от него какой-то реакции или же просто давая ему шанс выбрать для себя привлекательный товар. Сам же гробовщик, двигаясь нарочито вяло, предпочитал сохранять тишину. Пускай он и пришёл сюда за хлебом, он мало его интересовал. Что же вызывало в нём любопытство, так это поведение Бланш, которая вела себя слегка иначе, чем обычно. Для простого обывателя такое изменение незаметно, но Сильвен же, будучи проницательным, научился определять, когда она была обеспокоена. Редкое для неё состояние. — Он посещал меня, — спустя время наконец произнесла Бланш. Сильвен растянул потрескавшиеся губы в улыбке. — Кто? — Ты знаешь, о ком я, — мадам Буланже скрестила руки на груди — так же изящно, как и всё, что она делала. — Он нелестно о тебе отзывался. Сильвен хмыкнул. Хоть Бланш и не общалась с Жоэлем, тот продолжал заглядывать к ней в перерывах и донимать своим неугодным вниманием — не в романтическом плане. Это скорее напоминало отношения пациента с врачом, когда первый рассказывал второму обо всём, что у него болело в смутной надежде на скорейшее выздоровление. Что же касается Сильвена, то Бланш никогда не чувствовала к нему отвращения, как, например, Жоэль. В детстве она принимала участие в его издевательствах лишь потому, что ей было скучно, а мучения уродца — редкая забава, приносящая сомнительное удовольствие. Заставляя того страдать, Бланш не ликовала, что Сильвен истекал кровью и в любой миг мог умереть. Но именно тогда ей казалось, что она сильная и достойна куда большего, чем просто сидеть в родительском доме в ожидании того, когда к ней начнут заглядывать ухажёры. Однако, повзрослев и попав на место Сильвена, Бланш поняла, как паршиво быть жертвой, об которую вытирали ноги. — Тебе стоит остерегаться его. — Да. Она не заботилась о нём — Бланш всегда волновали лишь собственные проблемы. Но проскальзывало в её словах нечто странное, наталкивающее на мысли о том, что ей хотелось искупить перед Сильвеном свою вину, не знающую границ. Жоэль — человек с шатким контролем, и выпусти он своего внутреннего монстра, то они поплатятся оба: Сильвен за свою невезучесть, а Бланш — за предательство, пускай её изменившееся мировоззрение навряд ли можно было принять за измену их общим детским планам. — Я слышала, возле твоего дома умерла мадам Ришелье? О, она ещё не в курсе о Докторе. Вот потеха. — На моём крыльце, — поправил Сильвен. — Ясно, — проговорила Бланш. — Он утверждал, что кто-то открыл твою дверь. Пальцы Сильвена задрожали. Всё-таки не мираж. Жоэль принесёт ему проблемы, если так и продолжит трепаться без дела. Впрочем, навряд ли он ещё поделился с кем-то своими чересчур поразительными наблюдениями: из двоих возможных претендентов — Бланш чхать хотела на того, кто прячется в доме Сильвена, а второй же… Что ж, он редко когда просыхал. Да и не заглядывал к гробовщику в последние несколько лет уж точно. Навряд ли и ему есть дело до того, что творилось в его жизни. — Нет, — он оборвал дальнейшие размышления — и свои, и её. — Буханку хлеба. Пожалуйста. — Конечно, — она взяла чистым белым полотенцем товар, покупаемый Сильвеном каждый раз, когда тот посещал пекарню, и передала его гробовщику. Он расплатился с ней, но вместо того, чтобы развернуться и уйти, провёл пальцами по хлебу, ощущая кожей приятную текстуру. Сильвен медлил, превратившись в неподвижную статую, и Бланш, предпочитающая общаться с людьми, чьё лицо не было скрыто маской, не могла определить, что на уме у гробовщика. Это — ещё одна причина, почему она старалась меньше с ним пересекаться. — Я всё хотел спросить, — с лёгким наклоном головы начал он. — Когда ты убила мужа, то какие чувства овладели тобой? Тебе казалось, что ты — подобие самого Господа? Бланш, и без того с ровной спиной, выпрямилась ещё больше. Она заметно напряглась, и даже воздух в помещении словно заискрился, а свет стал блеклым, не таким ярким, как пару секунд назад. Её горло дрогнуло, когда мадам Буланже сглотнула, в стальном взгляде читалась неприкрытая вражда. Сильвен, будто вернувшись в детство, в очередной раз столкнулся с настоящей сущностью этого человека — кошмарной, жестокой, такой же, как у Жоэля, скрываемой разве что более тщательно за привлекательной внешностью. — Мой муж умер от остановки сердца, — с прищуром ответила она. Сильвен тихо усмехнулся — единственная реакция, последовавшая на общеизвестную информацию. Он изучал её так долго, что Бланш, никогда не теряющаяся в присутствии других людей, потрогала причёску — греческий узел, и, убедившись, что с ней всё хорошо, поджала губы. Сильвен развернулся к женщине спиной и направился к двери, но перед тем, как её открыть, он бросил: — Да. Мой отец тоже умер, когда свалился с лестницы в церкви. И ушёл, оставив Бланш один на один с растерянностью, вызванной столь странным диалогом.

***

Доктор, сидевший на корточках и с неподдельным интересом разглядывающий что-то на асфальте, был для Сильвена нонсенсом. Непредвиденным обстоятельствам, заставившим его сердце опять стучать куда быстрее. Бросив юного Ришелье в комнате, на втором этаже, он рассчитывал на малое: чтобы тот безмятежно валялся в кровати или, если уж на то пошло, — бродил внутри дома, а не за его пределами. Но обнаружив его на улице, когда Сильвен только недавно размышлял о том, как опасно Доктору показываться на людях, он запаниковал. Капелька пота стекла по его виску, пока гробовщик лихорадочно смотрел по сторонам, убеждаясь, что поблизости нет никого, кто бы заприметил юного Ришелье. В маленьком городке слухи всегда распространялись со скоростью света. Доктор, подобрав что-то пальцами, поднял это на уровне глаз. Не успев как следует изучить свою находку, он завидел Сильвена, спешащего к нему со всех ног. — Приятно!.. Сильвен, не рассыпаясь в просьбах, схватил Доктора, заткнувшегося на полуслове, за предплечье и насильно потащил его обратно в дом. Тот не оценил грубость гробовщика и начал активно брыкаться, усложняя Сильвену задачу спрятать его и при этом не привлечь к своей скромной персоне лишнего внимания. — Какой… беспредел!.. Он открыл дверь и буквально закинул Доктора внутрь — было удивительно, как тот удержался на ногах и опять не повалился, — а затем захлопнул её так сильно, что задребезжали петли. Юный Ришелье, не ожидавший от Сильвена подобного поведения, от возмущения раскраснелся. Он сжимал и разжимал кулаки, очевидно, стараясь подавить вспыхнувшую в себе злость, чтобы быть мягче к нелюдимому человеку, ведущему себя до чёртиков вызывающе. — Вы не имеете никакого права так со мной обращаться! — крикнул Доктор, не справившийся с эмоциями. — Пускай, по вашим словам, мы близкие друзья, но вы не проявляете ко мне никакого уважения! Что это за дружба такая? Сильвен, твёрдо ступая по деревянным доскам, положил хлеб на стойку. Опираясь на неё руками, сгорбившись, он сквозь стиснутые зубы выдохнул, уговаривая себя успокоиться. Он перестарался, когда тронул Доктора и когда хлопнул дверью, доказывая ему, этому нелепому человеку, что с ним шутки плохи. Гробовщик совершил ошибку, когда позволил переживаниям захватить его и без того помутневший рассудок. Сильвен, привыкший к напряжению от работы, совсем не справлялся с экстремальными ситуациями, в которых его безопасность и благополучие зависели от кого-то другого. Он раздражался, когда что-то шло не по плану. Атмосфера вокруг Сильвена заметно потяжелела, и Доктор, ощущая это даже со своего места, не рисковал подходить и трогать его. Вместо этого, прождав ещё некоторое время, он, с неутихающей в груди злостью, нарушил, к большому разочарованию гробовщика, угнетающую тишину: — Почему вы молчите? Я, по-вашему, пленник? Я ограничен в передвижении? Кто вы такой, чтобы меня контролировать? Создатель, если ты не человек, а дрянная кукла! Сильвен одёрнул себя. Самообладание. Ему важно сохранять самообладание, чтобы не натворить новых бед, которые пошатнут его и без того паршивое положение. Если он хотел быть другом для Доктора, то ему необходимо было вести себя подобающе, а не как злодей, удерживающий жертву в подвале. Но как справиться с этим негодованием, царапающим невидимыми когтями его быстро стучащее сердце? — Вы должны знать — ваше молчание не делает лучше. Вы ушли и не соизволили предупредить меня, куда направились. — Вы спали, — не поворачиваясь к нему, прошептал Сильвен. — Это не имеет значения. — Вы предлагаете будить вас посреди ночи, если я решусь куда-то уйти? — язвительно уточнил гробовщик. — Вы нагло искажаете мои слова! — Вы так изъясняетесь. Доктор, будучи на грани от того, чтобы нелестно высказаться о Сильвене, внезапно ощутил смертельную усталость. Он, запустив пальцы в волосы, прошёл на негнущихся ногах до лестницы и повалился на самую первую ступеньку. Его не бил мелкий озноб, руки не дрожали — он был абсолютно неподвижен, и Сильвен, развернувшийся к нему, на короткий миг решил, что Доктор — снова кукла, а не живое существо. — Мне снился кошмар… — поделился юный Ришелье, когда ему стало невмоготу молчать. — Я не помню подробностей, но всё в нём… было чёрно-фиолетовым. Размытым. Непонятным. Я не мог двигаться, но я сходил с ума, — он, перестав разглядывать пол, обратился с мольбой к Сильвену: — Расскажите обо мне. О себе! Почему вы не выпускаете меня? Я не опозорю вас. — Что за чушь? Мне неважно, опозорите ли вы меня и нет. Я не контролирую вас — я желаю вам исключительно добра. — Тогда не томите меня! — воскликнул вскочивший Доктор, в три шага преодолевая разделявшееся их расстояние и вставая к нему почти вплотную. — Ну же, помогите мне разобраться. Гробовщик бессознательно прижался к стойке, чтобы отстраниться от юного Ришелье. Доктор был чуть выше него, и эта маленькая разница в росте, прежде удачно игнорируемая Сильвеном, сейчас изрядно его озадачила. — Прошу вас! У него не было желания придумывать убедительную историю и лгать Доктору, так отчаянно нуждающемуся в любой крупице знаний о себе. Сильвен не одобрял враньё, но если это значило, что от него отстанут; если это значило, что ему не придётся нервничать, то он готов был нарушить свой воображаемый кодекс чести. В конце концов, Сильвен всего лишь мечтал о беззаботных днях, когда ничего его не угнетало. — Я приютил вас, когда ваша мать умерла от болезни. Вам было одиннадцать, и вас собирались поселить в приюте. Из-за моей внешности… я регулярно сталкиваюсь с осуждением, но ваша мать… Она хороший человек. Мы познакомились до вашего рождения, когда я делал вашему отцу гроб, и, вероятно, именно поэтому она доверила вас мне. С того дня вы… живёте со мной, — Сильвен, глядя прямо в доверчивые глаза Доктора, пытался заглушить совесть, твердящую ему, что это — жестоко. — Я всегда умоляю вас лишний раз не высовываться на улицу. Люди злые, мой друг, а вы слишком мягкосердечны. Вы потеряли память из-за них, потому что не вняли моему предупреждению. Я стараюсь ради вас. Не ради себя. Но вы упёрты. И с годами ничего не поменялось. Юный Ришелье, отшатнувшись от гробовщика, ошарашенно прикрыл рот ладонью. Он замотал головой, и Сильвен, пристально следя за ним, не понимал, почему он так отреагировал. Неужели что-то вспомнил? Пора начать волноваться? — Вы… в порядке? Собравшись с духом, Доктор неуверенно кивнул. Он провёл языком по нижней искусанной губе, и Сильвен, на короткий миг задержав взгляд на его совершенно ненавязчивых действиях, шумно выдохнул. — Это впервые, когда вы столько… говорите, — с изумлением произнёс Доктор. Сильвен, скрывая за напускным равнодушием озадаченность, пожал плечами. — Мне не нравится мой голос. — Но почему? Клянусь, в нём есть особая гипнотизирующая сила. Вы могли бы подчинять массы, если бы пожелали, — искренне поделился Доктор. — Неужели прежде я никогда не подмечал ваше дивное достоинство? Ты и не мог. Для Сильвена это перебор. Он бесстрастно переносил на свой счёт оскорбления, но комплименты… В его мозгу не укладывалось, что это — возможно, что он заслужил их. Они представлялись ему как пощёчины — ещё более унизительные, чем насмешки. Его подташнивало, но Сильвен не догадывался, что на деле это было смущение, и если он снимет маску, то на бледных щеках будет слабый румянец, свидетельствующий о его слабости. — Не несите чепухи. Надеюсь, теперь вы довольны. Доктор улыбнулся кончиками губ, но улыбка тут же исчезла, когда его резко отвлекло кое-что другое. — Когда я… ещё помнил, как вы ко мне относились? Сейчас вы очень холодны. Но разве так должно быть? — Мне нужно привыкнуть, что вы другой человек, — солгал Сильвен. — Это тяжело. Доктор пристыженно склонил голову, будто это он виноват в том, что настоящий Ришелье умер на войне, а вместо куклы появился он — без памяти, охотно принимающий любую ложь, похожую хотя бы капельку на правду. — Я понимаю. Спасибо вам, — Доктор потянул руку к Сильвену, чтобы опять накрыть его плечо, но тут же одёрнул её и неловко отвёл взгляд — в последний раз на его прикосновение отреагировали чересчур остро. — Я… Мне так жаль, что я не помню своих родителей. Ты и не должен помнить. — Я не знал вашего отца, но ваша мать до последнего о вас заботилась. Она… приносила мне еду, когда я был слишком занят. — Она и правда очень хорошая… — Да. Её смерть — это печальное событие. Доктор погрустнел. Было так отвратно — слышать, как положительно отзывались о родном человеке, но при этом воспринимать его как незнакомца из-за серьёзных пробелов в памяти. Пускай с ним и поделились более подробной информацией, это всё равно не возымело никакого успеха, что печалило юного Ришелье, надеявшегося на минимальный прогресс. Он даже не помнил, как жил с самим гробовщиком, и очень стыдился того, что из-за своей ограниченности доставлял Сильвену столько хлопот. Справившись с плохими мыслями, Доктор вымученно улыбнулся ему. — Спасибо вам. За всё. Вы такой же хороший, как моя мать. Совесть наконец-то больно кольнула Сильвена. Он прикрыл здоровый глаз, убеждая себя в том, что ему необходимо было обмануть, чтобы Доктор не навлёк на гробовщика новых бед, которые тот старательно всё время избегал. Если он будет откровенен с ним, то Доктор обязательно ринется наружу: узнавать про мадам Ришелье, а там его заприметят другие — и что будет дальше? Сильвен ещё не изучил Доктора, чтобы так легко его отпускать. — Не нужно меня благодарить, — буркнул он. — Я ничего не сделал. И это, в отличие от его рассказа, было чистейшей правдой.