— А где моя одежда?
— Что?
— Одежда. Её нигде нет.
Ночь, подобно покрывалу, накрыла город, погрузив его во временную черноту, сквозь которую с трудом проглядывались очертания стоящих построек, издалека напоминавших изваяния — таких же неподвижных и зловещих. Лишь луна, одиноко пробивающаяся через затапливающий её мрак, давала свет — и то крайне блеклый.
Сильвен, терпеливо дождавшись, когда Доктор уснёт, — на этот раз тот соизволил раздеться, — выскользнул на улицу, чтобы сделать главную глупость в своей несчастной жизни — пробраться в дом мадам Ришелье и утащить оттуда вещи её сына.
Доктор проявил любопытство через три томительных дня после того, как Сильвен рассказал ему о его лживой судьбе, перемешанной частично с событиями из прошлого самого гробовщика и ещё немного — с правдой о матери Доктора. Он подошёл внезапно — нет, скорее подкрался, испугав тем самым Сильвена, сосредоточенного на гробе мадам Ришелье, — и завёл буднично беседу, словно отвлекая себя от самого главного. А когда не выдержал, спросил — как гром среди ясного неба, — и сердце гробовщика, уже в который раз, застучало в два раза быстрее.
— Мы поссорились.
— Поссорились?
— Да. И я выбросил вашу одежду.
— Вот как?.. Но что же между нами произошло?
— Вы меня не слушали.
Разумеется, ему пришлось снова солгать — уже, если посудить, постоянная практика, к которой Сильвен невольно прибегал, когда Доктор раздражал и находился так близко, что от него не было никакого спасения. Или когда тот лез не в свои дела и пытался завести диалог, превращавшийся в незамысловатый монолог — довольно интересный, учитывая, что Доктор, не обременённый тяжёлым жизненным опытом, рассуждал как-то чересчур наивно.
— В чём я вас не слушал?
— Хотя бы в том, чтобы вы не отвлекали меня от работы.
Сильвену не нравилось врать, пускай теперь его не мучила совесть, как раньше, когда он злоупотреблял своей мнимой властью. Для него стало нормой — недоговаривать человеку, нуждающемуся в понимании своего места в мире, в общении с себе подобными, в простых ответах на такие же простые вопросы, возникающие с пугающей быстротой.
Ещё Сильвену не нравилось общество Доктора, и проблема даже не в том, что тот донимал его. Рядом с юным Ришелье гробовщику приходилось следить за каждым словом, лишь бы случайно не ляпнуть глупость и потом не пожалеть о ней раз сто. Сильвену не было никакого дела до ранимой натуры Доктора, не терпящей грубости или неуважительного отношения. Но прежде, ещё с клиентами, он никогда не переступал через себя, чтобы ответить — хоть как-то, лишь бы долго не отмалчиваться и не обижать их своим равнодушием. С покупателями он взаимодействовал скупо, как с должным, как с мельтешащим на переднем фоне бесполезным объектом, который, если смахнуть, прекратит надоедать. Но с юным Ришелье Сильвен был нарочито мягким, — с его точки зрения, конечно, — и он презирал себя за подхалимство; за то, что не мог отгородиться от Доктора, тянущегося к нему, как куры на зерно.
— Вы хотите, чтобы я ушёл в комнату?
Сильвен честно пытался плевать на чувства Доктора. Он — никто для него. Сначала — человек с эскиза, незнакомец, которого в раннем возрасте настигла немилосердная смерть. А теперь и вовсе что-то совершенно неясное, необъяснимое, ведущее себя естественно, будто так было всегда. Будто не Сильвена после смерти его отца приютил гробовщик, а он — Доктора, когда у того погибла мать.
Он осуждал себя за слабость, за смирение со всей ситуацией, сейчас воспринимаемой им как само собой разумеющееся явление. Он ненавидел себя за то, что не отправил Доктора восвояси и сдался, и даже Жоэль, извечно пожираемый ненавистью, не смог бы с ним в этом потягаться.
— Просто не отвлекайте меня.
Сильвен крался в ночи, одолеваемый различными противоречивыми эмоциями. Он ощущал себя последним подлецом, вором, ищущим себе пьяную в стельку жертву, чтобы обокрасть её. Для него было так дико — выбираться куда-то настолько поздно, преследуя единственную цель, кажущуюся для любого нормального гражданина непомерно абсурдной и наталкивающую на некоторые мысли: например, что у человека серьёзные проблемы с головой, и ему стоит изолироваться от общества — да поскорее.
Сильвен руководствовался логикой, когда сбегал с дома, но только сейчас, маневрируя между домами, — лишь бы не светиться на главной дороге, — он понимал, что у него — ни малейшего предположения, как ему необходимо будет оправдать внезапное появление одежды, удачно совпадающей по всем параметрам, хотя не были сделаны даже базовые мерки. Когда гробовщик сообщил Доктору, что выкинул весь его гардероб, тот заметно опечалился из-за этой отнюдь не весёлой новости, и Сильвен отлично прочувствовал странную горечь, осевшую у него на языке. Вероятно, именно поэтому он жертвовал своим заветным сном, — чтобы юный Ришелье не грустил, когда было и без того немало причин для уныния. А, может, ему всего-то хотелось загладить вину — всё же он не выкидывал его тряпки. Сильвен не видел их и в помине.
В любом случае Доктор — личность поломанная, не подозревающая никакого подвоха и соглашающаяся с любой ложью. Гробовщик не сомневался, что юный Ришелье не осознает и всего кошмара, даже если он, решившись подшутить, назовёт его больным чумой. Доктор, этот неразумный птенец, будет хлопать глазами и задавать новые вопросы — слишком очевидное поведение, если учитывать, как простодушно он себя вёл.
Родись он в другом веке, то какой бы вышел из него чумной доктор? Наверняка неплохой, если брать в расчёт рассказ мадам Ришелье.
И умер бы он от болезни, а не от войны.
Какая, однако, печальная судьба — у этого мсье.
Сильвен надеялся, что Доктор всё же не придаст значения новым вещам: мол, появились и появились, разве это важно? Или, так сильно обрадовавшись, забудет обо всём на свете, и ему не захочется вновь расспрашивать гробовщика и мешать ему выполнять его работу.
Всё же Сильвену стоило меньше думать, причём касательно всего. Из-за этого у него болела голова, что не улучшало и общее состояние. Он нервничал — постоянно, без передышки, по малейшему поводу, упирающемуся так или иначе снова в Доктора. Сильвен невольно сосредоточился на нём, пускай и делал всё от себя зависящее, лишь бы не зацикливаться на юном Ришелье, заполонившим весь его рассудок.
Иногда ему казалось, что в мире нет никого, кроме Доктора, — видимо, жестокая шутка от мироздания, которое издевалось над Сильвеном, окончательно запутавшимся во всём, в чём только можно и нельзя.
Дом мадам Ришелье находился не там, где кабак, а в более цивилизованной части города, что позволяло избегать большого количества пьяниц, любящих под градусом дебоширить по ночам и нарушать покой мирных граждан. Было, на самом деле, иронично, что женщина, будучи ещё живой, между своими визитами к нему оставила на стойке клочок бумажки, исписанный подробнейшим образом, где она жила, когда он знал это и без неё.
«Если у вас возникнут вопросы касательно моего сына, то, пожалуйста, не стесняйтесь обращаться ко мне», — сказала она в смутной надежде, что гробовщик всё же к ней заявится.
И он действительно собирался к ней прийти.
Но уже тогда, когда она — умерла.
Сильвен выскользнул на главную дорогу. Он, погружённый в очередные тревожащие его душу мысли, не успел среагировать на приближающуюся фигуру и напоролся на такого же спешащего человека, от которого невыносимо разило алкоголем.
— О-о, а вы чегось… мсье… так чудно́, — он икнул, — выглядите? Вы расплываетесь или… э-э… Какое сегодня число?..
Сильвен попытался отвязаться от незнакомца, шагнул в сторону, но пьяница, будто повторяя его движения, преградил ему путь. Он повалился на него, и гробовщик, не ожидая такого поворота, отпрыгнул назад, и человек рухнул на асфальт. Смачно ударившись, он захныкал, однако тут же, собравшись с духом, перевернулся на спину и потянул пальцы к Сильвену.
— Вы-ы… в порядке, а, ха-ха, мсье?..
— Да, — рассеянно ответил он, наблюдая за пьяницей, снова переворачивающимся — в этот раз на грудь. — В полном.
— А-а вы-ы-ы… Хм-м… О-о… А вы кто?
— Какое вам дело?
— Гр-рубите, а? Вам… не стыдно?! Мсье, что ж вы такой невоспитанный!
Человек, опираясь ладонями об асфальт, оттолкнулся, задержался на корточках и плюхнулся на задницу. Не теряя веры в собственные силы, он постарался ещё раз подняться, и в этот раз, видимо, с Божьим чудом, ему удалось, согнувшись в три погибели, встать на ноги. Когда пьяница зевнул и его заштормило, Сильвен схватил человека за плечо — слабо, без намерения причинить ему боль. Привыкнув к темноте, гробовщик смутно изучил чужое блаженное лицо с густыми бакенбардами, кажущимися слегка небрежными — очевидно, всему виной попойка, растрепавшая и короткие кудрявые волосы.
— Ой-ой, мсье! Помягче!
Нельзя, чтобы и он рассмотрел Сильвена. Повернув к нему голову полубоком, гробовщик быстро убрал от него руку — ещё не хватало трогать этого грязного мерзавца, небось опустошавшего свой желудок где-то в подворотне, недалеко отсюда.
— Вы, выходит… э-э… помогли мне, а? — пьяница предпринял слабую попытку отвесить глубокий поклон, что вышло неуклюже и нелепо. — Премного вам благодарен, мсье!
— Я вам не помогал.
— О-о, какая печаль! — промычал человек и озадаченно почесал затылок, а потом в его мозгу что-то щёлкнуло, и он широко улыбнулся. — Представляете… У моей жены на заднице была огро-о-омная такая шишка! Её, конечно, вылечил тот врач… Как там его? А! Из семьи Ришелье… О-о, помню я старшего Ришелье! Мы вместе с ним… ха-ха… выпивали по выходным… А он, ну, пил столько, что лошадь бы откинулась, а ему хоть бы хны! Постоянно, гадёныш, да простит меня Господь, в спорах… э-э… выигрывал!
— Мне неинтересно.
— Неинтересно? Неинтересно! — крикнул пьяница и грубо схватил Сильвена за предплечье. — Вам станет куда интереснее, если я скажу, что теперь проклятущая шишка опять вылезла на заднице моей жены! Она больше и сидеть, вообразите, не может! А когда мы это… в постели, ну, уединяемся, я смотрю на эту гадость и сразу чувствую, как мой… дражайший дружок… ну… вы понимаете, да? В общем, опускается он, когда я на задницу собственной жены смотрю! Нелепость! — жалко причитал он. — А сейчас же сынишка-то Ришелье… э-э… подох! Наш нынешний врач… О-о, Бог мне свидетель, но он совсем никчёмный! Уверен… м-м-м.. что из-за него эта шишка и вылезла. А Ришелье… хороший парнишка! Не скажу, что весь в отца, хотя, — пьяница прикусил губу, подбирая слова, — и на мать совсем не походил! Может, он это… подкидыш, а, мсье? Ха-ха! Я несерьёзно! Нормальный он… э-э… был. Врач просто — во! А теперь ни его, ни отца! И ни мамаши вродь, да, мсье? Она там скорос... скороп... ск.. Скоропостижно скончалась! Рядом с домом гробовщика! Вот это чертовщина творится с этой семейкой!
Господь всемогущий.
Сильвен ударил пьяницу по запястью и отошёл от него в сторону, чтобы тот снова не удумал его тронуть.
— Ладно-ладно! Вы особо неразговорчивый! — незнакомец пьяно рассмеялся и хлопнул себя несколько раз кулаком в грудь. — Моя жена… э-э… тоже мало начала говорить с этой шишкой... Горе мне, горе! Кругом одни молчуны! Лишь мсье Кавелье меня поддерживает!.. Правда, пугает он меня своим красным носом... Ха-ха! Ну, учитывая... э-э... Учитывая, сколько он пьёт...
Сильвен, раздражённо закатив глаза, лишь чудом удержался от желания смачно ругнуться. Обойдя болтливого собеседника, с которым не сравнится даже Доктор, он, обернувшись и убедившись, что за ним не следуют по пятам, ринулся дальше по главной дороге.
Сильвен, продолжая держаться рядом с зданиями, в тени, повстречал ещё двоих гуляющих дебоширов, горланящих песни и не обращавших на него должного внимания — они его не видели. Он добрёл до главной площади, а оттуда — налево — в узкий переулок, и ещё раз налево — и вот, шкодливо осмотревшись, Сильвен, скрытый стеной другой постройки, встал напротив двери, на которой красовалась металлическая буква «Р». Именно в этом светлом доме совсем недавно жила мадам Ришелье. А с ней — когда-то и Доктор.
Он не знал, сколько ещё будет пустовать это здание и выкупит ли его хоть кто-то, — непростая и трагичная история семьи Ришелье могла с лёгкостью оттолкнуть потенциальных клиентов. Впрочем, его не волновало, какая судьба постигнет бывшее жильё женщины и её сына. Единственное, что заботило гробовщика — это содержимое, за которым он сюда рвался.
Судорожно подёргав ручку, Сильвен с удивлением обнаружил, что дверь не заперта. Нахмурившись, он бесшумно проник в дом, сразу же чертыхнувшись из-за темноты, в которой сложно было разглядеть что-то конкретное. Ему очень не хватало света или хотя бы маленькой свечи, чтобы ориентироваться в пространстве, но одновременно с этим он опасался напороться на людей, заинтересующихся подозрительным огнём внутри уже нежилой постройки.
Наплевав на безопасность, решив не отдаляться от окон — они давали хоть какое-то лунное освещение, и Сильвен не походил на слепого щенка, только-только родившегося, — он, проскользнув в гостиную, побрёл по длинному коридору и оказался на кухне, являвшейся одновременно столовой. Споткнувшись об стул, издавший в тишине резкий громкий звук, Сильвен, излишне агрессивно пнув его, заприметил камин. Он кинулся к нему, пошарил по каменному холодному выступу и придвинул к себе коробочку, надёжно спрятанную во мраке. Он чересчур нервно открыл её и со вздохом нащупал огниво — значит, не всё потеряно, и осталось дело за малым — отыскать свечу.
На обеденном столе, в самом центре помещения, не было ничего, кроме длинного и продолговатого предмета — пустой вазы. Он облапал каждую поверхность, распахнул все доступные ему дверцы шкафов, но не нашёл ничего полезного. Не имея вариантов лучше, Сильвен воротился в гостиную, обошёл диван и встал рядом с другим столом, уже более низким. Потянувшись к нему, гробовщик задумчиво схватил за ручку подсвечник со свечой, которую уже давно следовало заменить — она была до жути маленькой.
Особо на этом не зацикливаясь, он добрался до кухни-столовой, забрал коробочку и неглубокое блюдце, сел на пол и разложил на белой посуде сухие полоски древесины, вытащенные из тканевого мешочка, хранившегося в коробке. Сильвен взял изрядно потасканный кремень и прижал к нему кресало, с силой проводя по камню и вызывая сноп искр, оседающих на труте. Он делал так много раз — дома, и потому его движения были уверенными, не резкими, но при этом быстрыми и чёткими. Уже буквально через считанное время, получив наконец-то хорошую искру, древесина разгорелась. Гробовщик поднёс к огню свечу, поставил её в подсвечник и затушил пламя, с неимоверной скоростью пожирающее трут.
Вернув всё на законные места, Сильвен, теперь освещая себе дорогу, ещё раз — правда, в темпе, — изучил гостиную, но ожидаемо разочаровавшись результатами поиска, совсем скоро потерял к ней интерес.
Двигаясь дальше, в другой коридор, гробовщик зашёл в достаточно большую комнату с расположенной возле стены кроватью. Он приблизился к ней, отодвинул чуть в сторону балдахин, прикрывавший столб, и с необъяснимой эмоцией уставился на странные царапины на дереве, напоминавшие следы ногтей.
Кому бы понадобилось портить мебель? На самой кровати тоже царствовал беспорядок: одеяло небрежно свисало на пол, простыни смяты, а подушки жестоко разодраны. Переступая хаотично разбросанные вещи, Сильвен подкрался к туалетному столику. Под его ногами хрустнуло стекло, и он увидел, что круглое зеркало вдребезги разбито.
Складывалось впечатление, что здесь побывал ураган. Или же кто-то намеренно рыскал в комнате в поисках чего-то ценного, а потом, потерпев сокрушительное поражение, разозлился и устроил тут настоящий кавардак. Сильвен наобум поднял вещь — из женского гардероба, — и кинул её к остальным.
Это — спальня мадам Ришелье, и либо к этому погрому была причастна сама женщина, что звучало крайне сказочно, ведь она всегда выглядела ухоженно; либо после её смерти сюда действительно кто-то заявился с подлой целью нагло обокрасть покойную.
Вдруг она не смирилась со смертью сына?
Вдруг её терзало одиночество?
Что, если за маской обыденности она скрывала свою невыносимую боль?
Может быть, она и правда умерла от резкой остановки сердца? Вдруг незапертая дверь — это её вина? Неужели она, недомогая, шла к дому гробовщика, чтобы попросить у него помощи, но опоздала буквально на пару секунд?
А что же Доктор? Откуда он?
Сильвен поспешно выбрался из комнаты мадам Ришелье и, подталкиваемый каким-то неясным чувством, подёргал ручку следующей двери, не поддававшейся ему.
Только этого не хватало.
Он подёргал ещё раз — бесполезно. Тогда гробовщик, поставив подсвечник на высокий комод, попробовал ударить её плечом — с каждым разом прикладывая всё больше и больше сил, но даже так дверь, треща, не открывалась.
Будь она трижды проклята!
Разозлившись, Сильвен отошёл от неё на несколько шагов назад и, набрав в лёгкие воздуха, с разбегу врезался в непробиваемое дерево, испытывающее его нервы на прочность.
Не получилось.
Он повторил ещё. И ещё.
И ещё, пока, не влетев в очередной раз в дверь, он не грохнулся с оглушающим звуком на пол. От падения в глазу моментально потемнело, реальность отдалилась от него, сделалась незначительной и до противного смешной. В ушах звенело, а с каждым вдохом и выдохом, когда грудь поднималась и опускалась, по его телу проносился импульс, причиняющий адскую боль — такую острую, словно кто-то вспарывал брюхо и одновременно резал, как тончайшую нить, его нервные окончания, доводя до обморока. Сильвен не терял сознание, но и не шевелился, боясь малейшим движением попросту погубить себя.
Он не представлял, сколько провалялся в таком отвратительном состоянии. Когда сердцебиение выровнялось, а дыхание вернулось в норму, гробовщик постарался подвигать пальцами рук — и это, к его счастью, не принесло ему той прежней боли, от которой можно было спокойно подохнуть. Медленно, всё ещё переживая, Сильвен неловко очутился на ногах и сразу же прижал ладонь к солнечному сплетению, когда выпрямился.
И почему ему не сиделось дома?
Мог бы работать над гробом, но нет же! Ему захотелось найти себе бездарные приключения, уже давно обходившие его стороной.
Чёртов Доктор!
Прислонившись к стене, он первым делом ощупал маску — если будет трещина, что немудрено, учитывая её хрупкость, то ему придётся делать себе новую. Он уже занимался этим — два раза, если ему внезапно не отшибло память. Самая первая, доставшаяся ему от отца, треснула пополам почти сразу же, когда Сильвену не посчастливилось пересечься с Жоэлем. Вторая, вылепленная из глины собственноручно по подобию самой первой, вышла ввиду неопытности ребёнка и его юного возраста весьма гротескной. Третья же, созданная в восемнадцать лет, оставалась с ним и по сей день.
Не обнаружив никаких дефектов, Сильвен поправил маску — для собственной убеждённости, вышел из комнаты за свечой и зашёл обратно. Он осмотрелся, убеждаясь, что тут определённо обитал Доктор, судя по идеальному порядку и ненавязчивому аромату лаванды, ударившему ему в нос. Сильвен шагнул к кровати, остававшейся, в отличие от кровати мадам Ришелье, заправленной, без единой складки, и задержал на ней взгляд, раздумывая над тем, что именно здесь спал
настоящий Доктор; именно здесь он взбивал подушки и видел беспокойные сны, в которых отражались его переживания о предстоящей поездке на войну.
Сильвен, не ведая, что творя, потянулся к толстой ткани и коснулся подушечками пальцев приятного на ощупь одеяла — юный Ришелье со своей нежной, до невозможного ухоженной кожей не мог спать на чём-то грубом. Он сжал его в кулак и потянул к носу маски, не ощущая ничего, хотя бы отдалённого — не запах тела, но, может быть, слабый аромат парфюма, которым Доктор пользовался.
Какое разочарование.
Сильвен, обойдя кровать, безучастно, очарованный иными вещами, поставил на стол подсвечник и неуверенно сел на самый её край, чувствуя головокружительную мягкость, в которой он проваливался, — это не сравнится с тем грубым, неудобным местом для сна, где сейчас дремал Доктор, не знавший, какое чудо хранилось в его доме. Гробовщик откинулся назад и окончательно утонул в матрасе, нежно обнимающем его и обволакивающем чудесной негой, уносящей человека далеко за пределы реального мира.
На такой кровати не могли сниться кошмары.
Сильвен, рвано выдохнув, зажмурился, когда невольно вообразил, как юный Ришелье, уставший от обилия пациентов, заявляющихся к нему с поразительной регулярностью, приходил в комнату, закрывал за собой дверь и вставал напротив большого, почти в его рост, зеркала, специально придвинутого к кровати. Смотря на отражение, он оглаживал себя по бёдрам, поправляя бежевую ткань штанов, доходящих ему до щиколотки, трогал пуговицы фрака, расстёгивая их и избавляя себя от неудобной вещи гардероба, подчёркивающей талию, но изрядно затрудняющей дыхание. Доктор снимал фрак и оставался в одной белой рубашке — такой свободной, будто шилось не под него, а под кого-то другого — человека с более крупным телосложением. Он проводил костяшками пальцев по худой шее, по линии подбородка, проверяя, чтобы на лице не было щетины; спускался к пуговицам штанов на поясе…
Хватит.
Это ненормально.
Сильвен пристыженно вскочил и потряс головой. Ему было отвратительно от своих мыслей — чужеродных, принадлежащих кому угодно, но только не ему. Простое наваждение, навеянное изначально долгим изучением эскиза, а затем и вовсе постоянными думами о происхождении Доктора.
Стоило очистить свой разум. Переключиться на что-то иное.
Вот, например, небольшой рабочий стол, расположенный напротив окна, вид которого открывался на другой дом.
Когда он записывал свои мысли в блокнот, глубокой ночью, с единственной свечой, освещаемой тёмно-бежевые страницы, усеянные чернильными, выведенными до совершенства словами, смотрел ли он на небо? О чём он думал в такие моменты?
Чтоб его!
Сильвен ударил себя по затылку, вынуждая прекратить страдать чепухой, тратившей его ценное время. Находясь в этой комнате, где всё так или иначе перекликалось с юным Ришелье, ему становилось некомфортно. Казалось, что помещение давило на него, что призрак
настоящего Доктора, погибшего на войне, глядел на него и осуждал, презирал и ненавидел за то, как неправильно, как по-скотски Сильвен обходился с
другим Доктором, не помнящим о себе ровным счётом ничего.
Он остервенело подскочил к столу, подвинул подсвечник, замечая маленький засушенный букетик лаванды в вазе — такой же одинокий, каким был сейчас Доктор, лишившийся одновременно всего.
«Если бы он взял её, то спасла бы она его от смерти, мсье?» — всплыл в памяти вопрос мадам Ришелье, и Сильвен, не изменяя себе в отрицательном ответе, поспешил отвлечься на что-то другое.
Он прикоснулся к кожаной, удивительно дорогой длинной коробочке, которую кто-то намеренно оставил на столе. Открыв её, гробовщик лицезрел серебряный скальпель — определённо новый, если судить по незапятнанной пальцами поверхности. Под коробкой было незапечатанное письмо, и Сильвен, поднеся его к свече, попытался прочесть, но из-за ужасного освещения маленькие буквы расплывались, и гробовщик решил взять бумагу с собой, чтобы изучить её содержимое перед камином — в более подходящих условиях.
Сильвен кинул коробку и письмо на одеяло, подобрался к шкафу с подсвечником в руке и раскрыл его: на нескольких полках, аккуратной стопкой, была сложена одежда — на верхней — тёмные фраки на выход, чуть ниже — однотонные жакеты, ещё ниже — белые рубашки, вот здесь, кажется, — зимнее одеяние, тут — сорочки, а на самой последней полке — нательное бельё. Всё имело свою систему хранения, каждой тряпке полагалось её законное место, которое нельзя менять просто так.
Сильвен, взяв всего понемногу, бросил одежду на то же одеяло, где уже валялись письмо и кожаная коробочка. Он, соединив концы и завязав их в узел, перекинул получившийся мешок себе на плечо и, обведя комнату юного Ришелье печальным взглядом, потушил свечу, поставил подсвечник на стол в гостиной и выскользнул на улицу.
***
Он тихо убрал вещи Доктора в обветшалый шкаф в спальне на втором этаже, но без фанатизма — по ряду причин, и самая главная из них — ограниченное пространство, из-за которого пришлось пару полок оставить для себя, а пару «подарить» его новому жильцу.
Сильвен, стараясь вновь не пялиться на спящего Доктора, немедля спустился вниз, в мастерскую, развёл огонь в камине и уселся напротив него, поджав под себя ноги. Он неторопливо раскрыл письмо, сразу же зацепившись за первые строки.
«Мой дорогой Дегэйр… Я знаю, что писать тебе, когда ты и так вернёшься домой — глупое решение, но, мой милый сынок, меня переполняют эмоции, которые лишь бумага сможет запечатлеть. Я бы с удовольствием поделилась ими с тобой лично, но нас разделяет огромное расстояние, и мне никак его не преодолеть... Надеюсь, ты простишь старой и одинокой женщине её странную прихоть, ведь, моё сокровище, ты обрадуешься, когда поймёшь причину моего счастья. Я узнала о предстоящей ярмарке, и я, каюсь, заинтересовалась ею! Обычно я не посещаю подобные мероприятия — ты сам прекрасно осведомлён, почему — я слишком падка на безделушки, из-за которых твой отец часто злился. Поэтому я стараюсь сторониться их, но здесь обещали что-то совершенно грандиозное! Я сдалась, Дегэйр… Видит Господь, я боролась с собой, но у меня не вышло! На следующий день, в числе первых, я сразу пошла на ярмарку, устроенную на главной площади. О, мой милый, какая же там была суматоха! Клянусь, у меня разболелась голова от шума, стоявшего на улице! Я не тратила франки, сынок, ни одного! Я ходила и поражалась искусными работами, но меня, ты не поверишь, не тянуло на их покупку, хотя они по праву удивляли своей красотой. Я словно чувствовала, что там, среди немногочисленных лавок, я найду нечто особенное… И так произошло! В коробочке из телячьей кожи… Да-да, тебе не показалось, Дегэйр! Из телячьей кожи… О-о, я потратила на неё целое состояние, но я ни о чём не жалею! И ты, мой милый, не жалей меня — я не буду голодать, ведь меня будет согревать знание, что я тебя порадовала! Так вот, моё сокровище, в этой кожаной коробочке был чудесный скальпель. Я, увидев его, сразу подумала о тебе, сынок! Он был создан для тебя… Я расплакалась, когда мне его показали… О, я так скучаю по тебе! Мне не хватает тебя, Дегэйр! Почему ты уехал на эту войну? Она никогда тебя не касалась!.. Прости… Прости, что опять, даже в письме, надоедаю тебе своей материнской заботой… Конечно, я принимаю твой выбор. Я всегда поддержу тебя! И этот подарок… Я так надеюсь, что ты обрадуешься, когда приедешь и увидишь его. Я не сомневаюсь, что он тебе понравится, мой милый. Я так люблю тебя! Так горжусь тобой! Ты будешь для меня всегда тем маленьким Дегэйром, восхищающимся каждой мелочью… Как же я тебя люблю! Пожалуйста, возвращайся!»
Дегэйр.
Так вот как звали Доктора.
Дегэйр Ришелье.
Сильвен, перечитав письмо ещё раза три, удручённо обратил внимание на огонь, сжирающий полена. Ему казалось, что он вторгся на чужую территорию, в чужие переживания и эмоции, не предназначенные для него. Гробовщику было некомфортно, он чувствовал себя грязным мерзавцем, лично прикончившим и Доктора, и саму мадам Ришелье. Скривившись под маской, Сильвен бросил бумажку, исписанную мелким аккуратным шрифтом, в пламя, тут же жадно охватившим её.
Коробочка со скальпелем — этот дорогостоящий подарок Доктору от его матери — он тоже чуть не сжёг. Он не принадлежал ему, и никогда не обрадует так, как самого юного Ришелье, любившего эти врачебные штучки. Сильвен горько усмехнулся. Он даже не мог отдать скальпель Доктору из-за несусветного страха, что тот что-то вспомнит и окончательно разрушит ему жизнь.
Как же мерзко — действовать из корыстных побуждений, из собственной безопасности, когда под боком —
человек без памяти, лишившийся матери, и единственная вещь, оставшаяся от неё, сейчас была в руках того, кто пёкся о себе, а не о ком-то другом.
У него не было выбора.
Сильвен повторял это и повторял, как заведённый, как безумный. Он убеждал себя, что так будет лучше, однако не уточнял, для кого именно, хотя и без того очевидно, что лучше будет лишь для него.
Сильвен вовсе не плохой, и ошибки не делали его грешником. Нет святых людей — каждый испорчен в определённой степени, а по сравнению со своим отцом, бесчинствующим на протяжении долгих лет, он и вовсе — агнец, терпящий злодеяния человечества и жертвующий своим телом, лишь бы Божьи создания не подохли в вонючей яме, наполненной разлагающимися трупами.
Так чем же он ужасен? Тем, что врал Доктору? Сильвен обманет его ещё раз, если потребуется. Он наплетёт ему сказочную историю и заставит его в неё поверить, потому что лишь так юный Ришелье угомонится и не умрёт от прокля́той апатии, которая обязательно нахлынет на него, когда правда всплывёт на поверхность.
Сильвен старался не только ради себя. Но и частично ради Доктора.
Вот какой он добросердечный.
Сострадающий.
Разумеется, ему не удалось бросить подарок мадам Ришелье в огонь. Он спрятал его в комоде — там же, где хранились кошелёк и эскиз — наиболее безопасное место, до которого Доктор с его птичьими мозгами не должен додуматься.
Сильвен подхватил одеяло, украденное из дома Ришелье, потушил огонь в камине и завалился на диван, укрывшись им с головой.
Уже засыпая, на грани сознания, ему почудилось, что он ощущал лаванду, перемешанную со сладким, но не приторным парфюмом, которым мог бы пользоваться
тот юный Ришелье.
Однако это было миражом, и одеяло на самом деле ничем не пахло.
***
Из-за плохой ночи и раннего подъёма работа не клеилась, что угнетало Сильвена, надеявшегося как минимум быстро отвязаться от гроба для мадам Ришелье и больше не думать о том, что вместо её сына в деревянной коробке будет она.
Он честно пытался абстрагироваться, как делал это обычно, но больше данная тактика не помогала ему, и сконцентрировавшись на одном, Сильвен очень скоро возвращался к семье Ришелье, к Доктору, ещё наверняка валявшемся в кровати гробовщика. Было даже забавно, как много он спал, хотя совсем не уставал и в течение дня особо не занимался какой-либо выматывающей деятельностью. Сильвен не будил его, он даже стругал доски тише, чтобы из-за шума юный Ришелье не подскочил и не помчался на всех порах по лестнице, к гробовщику, который своим присутствием и монотонной работой умудрялся как-то развлекать его.
Впрочем, Доктор спал крепко — Сильвен успел это заметить, когда на днях по неосторожности уронил блюдце и разбил его. Ожидая, что до него опять докопаются с расспросами, он приятно удивился, когда наверху юный Ришелье продолжил беззаботно спать и видеть десятый, если не одиннадцатый сон.
Сильвена, как и многое, не заботило, почему Доктор так долго спал. Тот ничем не мог помочь гробовщику, а даже если мог, то навряд ли бы он загрузил его работой. Сильвен не доверял никому, кроме себя, и именно поэтому у него не было ни одного помощника. Он привык к одиночеству, распространявшемуся абсолютно на всю его жизнь. Без исключений.
Когда детали гроба начали размываться, Сильвен понял, что пора закругляться, или он точно где-то ошибётся, и тогда ему придётся переделывать и тратить на это дополнительное время. Схватив с маленького стола, прислонённого к стене возле окна, яблоко и маленький ножичек, он сел на табуретку и принялся чистить фрукт от зелёной кожуры, горчившей и портившей кисло-сладкий вкус, так обожаемый им.
Раздавшиеся аккуратные шаги заставили его настороженно замереть. Доктор, всё же проснувшись, теперь лазил в шкафу возле стойки, где стройным рядом стояли деревянные игрушки. Сильвен не имел ничего против того, чтобы юный Ришелье отвлекался чем угодно, лишь бы не улицей и не им. Он готов был ему разрешить даже играть с ними, если тому взбредёт в голову эта откровенно детская забава, — главное, чтобы всё это происходило подальше от Сильвена.
Продолжая орудовать ножичком, он, периодически проверяя вход в мастерскую, почти очистил яблоко от кожуры. Оставалось совсем немного, пару движений, как внезапно раздавшийся свист на весь дом ошеломил его, и он ненароком дёрнул лезвием, угодив по пальцу.
— Я нашёл у вас чудесную птичку! — радостно поделился Доктор, вбегающий в мастерскую и показывающий Сильвену, смотрящему на свою рану, деревянную игрушку. — Она свистит, вы представляете? Хотя, вероятно, вы и так в курсе — вы же сами её создали.
Гробовщик поправил бело-серую маску, и кровь оставила размазанный след на ненастоящей щеке. Доктор, оторвавшись от восхищения длинным клювом птички, глянул на Сильвена, и его глаза удивлённо расширились.
— Вы порезались?!
— Что?
— Вы порезались!
— Да? — переспросил Сильвен, изучая неглубокую рану, из которого обильно сочилась кровь. — И правда. Какой я недотёпа.
Доктор, поставив игрушку на стол, рядом с недоделанным гробом, взял мокрую тряпку из ведра, выжал её как следует и скептично оценил. Она была не особо чистой, скорее даже грязной — ею неоднократно вытирали руки. Или же ею протирали поверхность — как вариант. Недовольно сощурившись, юный Ришелье, не поясняя свою взбалмошность, выбросил её на пол, развязал узлы тёмно-бежевого шейного платка и, сложив его несколько раз, чтобы получился квадрат, осел рядом с Сильвеном на колени и серьёзно на него уставился.
Отлично. Использовать для таких глупых целей чистую одежду.
Парижские модники повесятся, если узнают.
— Дайте мне свою руку, — приказал он.
— Зачем? — туманно уточнил гробовщик, засмотревшись на открытую шею Доктора, больше не спрятанную за куском ткани.
— Надо вытереть кровь.
Бледная кожа контрастировала на фоне чёрного фрака. Она была словно не настоящей, а фарфоровой — такой же холодной, запечатлённой на века — всё ради красоты. Сильвен хотел потянуться к ней, прикоснуться пальцами и испачкать кровью, чтобы исчезла противная бледность, чтобы пропала эта идеальность, плотно ассоциировавшаяся с Доктором.
Он хотел убедиться, что он живой, а не плод его воображения; что он дышит, думает, мечется, смеётся, грустит, кивает или морщится, если ему что-то не нравилось. Сильвен, подняв взгляд выше, с вызовом посмотрел в глаза Доктора, терпеливо дожидающегося, когда гробовщик оклемается.
— И что это даст?
Доктор фыркнул.
— Не притворяйтесь глупцом.
— О, какая радость, — Сильвен натянуто улыбнулся. — Теперь вы меня понимаете. Вам нравится это ощущение? Мне лично да. Нет ничего прекраснее, когда кто-то встаёт на твоё место и проживает всё то, что…
— Мне очень нравится ваш голос, — нетерпеливо перебил его Доктор, — но сейчас вам лучше замолкнуть.
Сильвен, ошеломлённый неожиданной строгостью юного Ришелье, и правда закрыл рот. Сам же Доктор, без спроса обхватив тощую руку гробовщика, осторожно прижал платок к его пальцу, из-за чего кровь сразу же пропитала светлую ткань и расплылась в жирное красное пятно.
— И стоило ли оно того?
— О чём вы? — переспросил Доктор.
— То, что вы делаете. Вы испортили свою вещь.
— Это ничего не стоящий пустяк. Безделушка. Куда важнее ваше здоровье. Да, рана неглубокая, но всё же будет лучше убрать лишнюю кровь, чтобы вы не испачкались ещё больше.
Сильвен замер. Отвернулся от него, стараясь справиться с шумом в ушах, мешавшим услышать Доктора.
Ему было непривычно. Вся эта ситуация — до абсурдного странная; она вызывала одновременно дискомфорт и что-то приятное, разливающее расплавленным металлом внутри груди, который не обжигал, а согревал, как тёплое шерстяное одеяло в холодную ночь. После старого гробовщика и мадам Ришелье — Доктор — третий по счёту — кто не испытывал к нему отвращения, а относился с пониманием. Он проявлял заботу — неслыханный нонсенс! — и жертвовал вещами ради него — какого-то бестолкового человечишки, носящего вздорную маску в надежде спрятаться от всех.
Неужели он что-то задумал? Хотел втереться в доверие, чтобы потом растоптать? Уничтожить? Он с кем-то сговорился?
Почему, чёрт возьми, Доктор не ненавидел его?
— Вам больно?
Сильвен излишне нервно мотнул головой. Это был его бесславный конец. Он не соображал. Гробовщик потерялся похлеще, чем юный Ришелье, сидящий перед ним на коленях и не волнующийся о своём позорном положении. Сильвен не мог на него смотреть. Страх, стремительно разгорающийся в нём, вынуждал его подняться и убежать, снова где-то затаиться до момента, пока эмоции не поутихнут и не перестанут разрывать его пополам.
Ему хотелось разрыдаться — какой позор! — от неописуемого взрыва в мозгу, не справляющегося с возникающими противоречиями. Сильвену не было больно, но он желал себя ударить, вырвать зубами кусок плоти, чтобы невыносимая боль заменила собой
иные ощущения, незнакомые и дикие, неконтролируемые и ослабляющие его.
Он плясал под них, как под дудку, слишком никчёмный, чтобы отказаться и уйти. Он позволял им управлять собой — и всё потому, что кто-то проявил к нему искреннюю заботу.
— Вы, — Доктор нежно погладил кисть Сильвена, — в порядке?
— Вам не противно? — резко выпалил он.
— То есть?
— Вы… Вы трогаете меня. Разве вам не противно?
Доктор недоумевающе отстранился от гробовщика, случайно скопировав его манеру и наклонив голову набок. Он, не отпуская его руки́, согревая холодную кожу своей тёплой, улыбнулся кончиками губ — без насмешки, а с каким-то пугающим смирением.
— Почему мне должно быть противно?
— Я не знаю, — на выдохе честно ответил Сильвен.
— Вы не монстр, чтобы испытывать к вам отвращение. Вы обычный человек, который, как и все, нуждается в помощи.
Сердце застучало как бешеное. У него сбилось дыхание — уже регулярная реакция организма на Доктора, даже не замечающего, как пагубно он влиял на Сильвена своими проникновенными и незатейливыми речами. Жар прилил к его щекам, выдавая новое смущение, и ему резко понадобилось окунуться в холодную воду.
Сильвен одёрнул руку, зажал её между ног, будто полагая, что если юный Ришелье подержит его ещё чуть-чуть, то резко передумает и возьмёт все свои слова назад. Гробовщик переживал, что в любой миг Доктор, глумливо рассмеявшись, начнёт оскорблять, однако по его не на шутку оторопелому виду было ясно, что он даже не помышлял об этом.
— Вы меня не знаете.
— Да, мне очень жаль, — с печалью в голосе произнёс юный Ришелье. — Я не помню ничего из того, что связывало нас в прошлом, но это всё равно не значит, что вы монстр.
— Человека бы не прятали в тесной коморке, без света и пищи.
— Вы неправильно думаете. Монстры — это люди, которые относились к вам жестоко, — Доктор вновь улыбнулся. — Я не помню, показывали ли вы мне своё лицо или нет, но я сомневаюсь, что под вашей маской скрывается чудовище. Ваше отличие не делает вас хуже остальных. Просто окружающие, к сожалению, слишком слабы. Им легче приравнять вашу физическую особенность к чему-то ужасному, нежели чем принять её и свыкнуться с мыслью, что не все рождаются идеальными.
Юный Ришелье, проведя языком по подушечке большого пальца, потянулся к маске гробовщика, чтобы стереть кровь. Сильвен, против воли зациклившись на абсолютно развратных действиях Доктора, не успел даже переварить то, что он изрёк.
— Я…
Юный Ришелье, приподнявшись, поставил руки по бокам от ног Сильвена и вцепился мёртвой хваткой в табуретку. Он долго всматривался в безжизненную маску гробовщика, прежде чем признался:
— У вас красивая радужка.
— Ч-что?
Доктор молчаливо указал на свои голубые глаза, а потом — на здоровый глаз гробовщика, округлившийся от полнейшего шока.
— Красивая.
— У вас тоже красивые, — наобум ляпнул Сильвен.
Юный Ришелье усмехнулся.
— Вы так и не сказали, как вас зовут.
— Сильвен.
— Сильвен, — медленно повторил Доктор. — Очень изящное имя.
— Вы так полагаете?
— Да.
— Тогда повторите ещё раз, — прошептал гробовщик, начав терять нить с реальностью. — Пожалуйста.
Юный Ришелье, по-новому облизнув свой палец, преднамеренно тянул время, лениво вытирая поверхность маски от оставшихся бледных следов крови. Когда он остался довольным проделанной работой, то с серьёзным выражением лица выполнил чужую просьбу:
—
Сильвен, — он на секунду зажмурился, будто смакуя слово и пробуя его на вкус, как самый лучший деликатес. — Сильвен, прошу вас. Вам не стоит меня бояться. Я вам не враг. И никогда не буду. Вы мне верите?
Чёрт…
Чёрт.
Гадство!
Чтоб его!
Сильвен, мысленно чертыхаясь от этого тихого, намеренно издевающегося голоса, пробирающегося в душу, в само сердце, окончательно понял, что из уст Доктора его нелепое имя, данное убогим отцом, презираемое все тридцать три года, звучало и правда красиво.
Даже слишком.
Он был уверен, что ещё чуть-чуть — и он ослабит бдительность.
Ещё чуть-чуть — и он сдастся и расскажет ему всю правду, чтобы Доктор прекратил с ним любезничать и заботиться о его состоянии; чтобы он накричал на него, обвинил во всех грехах; чтобы ненавидел его.
Но одновременно с этим ему так хотелось потянуть время, так хотелось видеть в глазах напротив не презрение, а благоговение…
— Да... — прошептал Сильвен заплетающимся языком. — Я хочу вам верить.
Это — точно конец, и он, не отрывая взгляда от изогнутых в полуулыбке губ Доктора, не знал, как ему теперь быть.
