eat, drink, dance, cum

      Чтобы вывести пятна спермы, нужно смочить ткань холодной соленой водой, после чего смывать как обычно.       Это Сатору знал давно и об этом же шептал ему в шею, втискивая слова сквозь налипшие на кожу черные волоски.       Сжимая ладонь под его мокрым коленом.       Дыша ему в лицо: пары алкоголя, страсти и блочной злобы, ближе к аффекту.       Сугуру сказал ему заткнуться. Он хрипнул и, поджав пальцы на ногах, повторил громче, почти выкрикнув, потому что Годжо с первого раза не понял.              Годжо все прекрасно понял: ведь фокус в том и состоял, что он понимал Сугуру лучше всех и понимал еще лучше, чем лучше-всех, когда Гето с ним не разговаривал и намерения свои выкраивал на кончиках пальцев, стуча ими по столу — или когда облизывал губы.       Первое означало подойди.       Второе — поцелуй.       Язык жестов на двоих и для двоих; тут слова не нужны, а Сатору и без того не стал бы его слушать. Он не хотел этого, пусть и срывало башню от тихого, въедливого голоса Гето: оскольчатая хрипотца, осевшая на верхних нотах, и сладостный тон, как нега, как плотная карамельная начинка в шоколаде. Сладкий настолько, что сахар бы вот-вот заскрипел на зубах, и даже для Сатору, который из сладкоежек, это было слишком — и потому он не хотел слушать Сугуру.       И потому он накрыл его лицо пятерней, чтобы Гето помолчал и дослушал его. Вталкивая ствол в эту узкую, влажную задницу, Годжо нашептывал ему между ключиц, обращаясь к крохотному потному озерцу между ними. Он лизнул его, просунув указательный и средний пальцы в приоткрытый рот, а член — рывком до самого основания.       — Ты так всех этикету учишь?       Гето сжался, как-то странно взвыв, и сжал челюсти.       Белые клыки соскочили по коже.              Чтобы вывести пятна крови, нужна перекись. Или спирт. Но стирать нужно в холодной воде — это обязательное правило.              Годжо зашипел, когда Сугуру начал грызть его пальцы, и вытащил руку: тонкая, вязкая струйка вытянулась от его кончиков к губам Гето, приоткрытым и злым, и Сатору, грубо схватив смуглую шею, взглянул на ее обладателя без всякого сожаления. Представьте, как может ослепить случайный блик — крошка гнева — в безоблачном полуденном небе.       Представьте, как тает ледник, выплавляясь в тлеющее раздражение.       Представьте, как оно все закольцовывается, безбожно перемешиваясь, и Годжо отныне не понимает, что он чувствует: гнев или радость, тоску или расслабленность. Похоть или снова.       Раздражение.              Пальцы к артерии, розовые ребристые следы на них — к одурелому пульсу.       Больше всего Сатору ненавидел, когда его пытались научить чему-то, что он вроде бы и так знал.              — Ты знал это?       Взорванное вожделение в этих лисьих глазах и прищур, из-за которого, будь у Годжо в руках пистолет, немедля бы приставил его ко лбу Сугуру. Аккурат промеж этих симпатичных темных глазок.       — Ты знал?       Он смотрел на него, добивая без всякого оружия; взмах его ресниц — падение лезвия гильотины, движение глазными яблоками вверх, под веки — спущенный курок.       Удар мачете. Взмах катаной.       Пулеметная очередь.       Взрыв.              Чтобы избавиться от чьего-либо парфюма, въедливого и удушливого, проще сжечь провонявшую вещь.       Чтобы избавиться от парфюма Гето, не хватит и кострища.       И мало будет сжечь себя, сжечь собственную кожу и мясо, кости и все то, что называют организмом, — мало, чтобы уничтожить фантомы его прикосновений. Касания его волос; легчайшие, как шепоток ветра.       Его взгляды. Мало будет сжечь глаза и мозг, ведь воспоминания о них навеки выжжены тут и там: на изнанке век и в несчастных закутках, где больше не было места ни для одной приличной мысли — и не стало их с того самого момента, как Сатору увидел Гето незадолго до этого.              Впорхнул тогда в комнату, как будто он здесь главный. Походка от бедра, убранные в хвост волосы, объем крупных плеч: размах целого мира вмиг сузился, сжался, сфокусировался лишь на его фигуре, основательно высеченной в пространстве. От нее, как от центра вселенной, расходилось все остальное: и блеклые тени, и невнятные очертания интерьера, и все в каких-то полутонах, в полутьме, в забытье.       В тени его ослепительного естества.       Годжо хотел бы приукрасить, но оно все так и было.       — Я решил, — начал Гето, бесшумно вышагивая по ковру, — что если буду выглядеть так, то Вам будет проще научиться вести в танце.       Остановился, упер руку в бок.       Одна из прядей, неряшливо свалившись ему на щеку, лезла в нос.       — А если научитесь, то Вам будет чем удивить даму, приглянувшуюся на вечере.              Годжо сложил руки на груди, усмехнувшись. Он бы хотел соврать, но врать не умел, а значит оно так и было: третья их деловая встреча стала точкой невозврата. Переломным моментом.       Той самой первой дозой, с которой у тебя едет крыша, и ты хочешь еще и еще, еще и еще.       — Неужели?       Еще больше. И аппетиты твои растут в геометрической прогрессии: они не складываются, а сразу возводятся в степень, безбожно жирея на вседозволенности и тщательно вскормленном желании.       — Да.              Сатору, будь его воля, придушил бы собственного учителя прямо здесь и сейчас за то высокомерие, что неустанно плескалось в сощуренных темных глазах. Или, о! — на обеденном столе так и манила к себе бутылочка дорогущего красного вина, одна из многочисленных в семейном погребе. Плеснуть бы из нее ему за ворот, чтобы алкоголь протек по ложбинке меж грудей, собрался в пупке и стек ниже — туда, где начинался разрез блядского бордового платья, из которого при плавной босоногой поступи выглядывало молочное бедро.              Чтобы вывести пятна красного вина, нужно втереть в них раствор лимонной кислоты с водой, затем смыть и постирать вещь, как обычно.              — И ты считаешь, что это соответствует вашему сраному этикету, сенсей? Да как тебя вообще пустили в дом, в таком-то виде?       Содрать бы к чертям это платье.       — А Вы считаете допустимым так разговаривать с человеком, который приходит давать Вам личные уроки по, следует напомнить, этикету?       Впиться бы пальцами в мякоть ягодиц, обласканных этим струящимся безобразием, и вгрызться бы в шею, так опрометчиво ничем не прикрытую. От внешнего вида Гето Сатору как будто пустили кровь — и это в нее же, горячую и вязкую, тот и оделся; из капилляров соткал себе незатейливый узор на груди, из сонной артерии — сшил лямки. Все оставшееся, что курсировало в Годжо и поддерживало в нем жизнь, что гоняло кислород и делало всякие полезные штуки, ушло на силуэт, изысканно подчеркивающий крепкие торс и бедра, — и чем тщательнее Сатору присматривался, тем детальнее он видел в них собственную смерть.       Ты потеряешь где-то семьсот миллилитров без вреда для здоровья.       Ты потеряешь полтора или два литра, или еще больше, прежде чем умрешь.              Кивнув собственным мыслям, Сатору сунул вспотевшие ладони в карманы отпаренных брюк и качнулся на носках лакированных туфель, порядком надоевших за день, проведенный в стенах школы, а затем и тут, в родительском особняке. Накрахмаленный ворот рубашки давил ему на кадык.       И даже ослабленный узел галстука душил похлеще грубой веревки.       — Сегодня мы договорились научиться вести себя в танце, не так ли? Ваш отец настоятельно просил пройти этот урок.       Если бы этот ублюдок сдавил свои пальчики вокруг горла Годжо, он бы не стал сопротивляться.              Их первая встреча была похожа на знакомство детей в детском саду.       это сатору, сатору, знакомься, это сугуру гето,       твой учитель по этикету       Учитель учителя. Ха.       Не хватало лишь надеемся, вы подружитесь, или постарайтесь не ссориться, всем всего хватит, — как говорят о нечетном количестве формочек в песочнице для двоих.       Тогда Годжо лишь высокомерно усмехнулся и закатил глаза, наблюдая за тем, как почтенно отец зажимал в руках эти смуглые элегантные ладони, заглядывая длинноволосой выскочке едва ли не в рот.       Выскочка и сама оказалась щедра на дежурные вежливости.       годжо-сама, спасибо, что доверились мне в таком деликатном деле       Сатору подумал, что лучше бы он провел головкой члена по тонким губам — как его там? — Гето, столь обаятельно улыбающимся.       годжо-сан, приятно познакомиться       Или чтобы он открыл рот лишь для того, чтобы взять в него, — и Годжо, обхватив его голову, сразу бы толкнулся в эту славную маленькую глотку.       Вцепился бы в его волосы.       Глубоко бы трахнул его, чтобы не зазнавался.              Твердый, но несильный обхват мягких рук вернул его в чувство. Тонкие пальцы с аккуратным маникюром почти напоминали девичьи, вот только их узловатость вкупе с шириной ладоней выдавали принадлежность к мужчине. Взгляд — слегка исподлобья, надменный, блеснувший топью чего-то потайного буквально на секунду, прежде чем Сатору был лишен внимания, от которого покалывало кожу. За тот вечер Учитель-Учителя-Сугуру-Гето больше на него не смотрел, и взглянул только тогда, когда пришло время прощаться.       хорошего вечера, годжо-сан и блаблабла       до скорой встречи       напишите мне       Как те девки, которые строчили ему в мессенджерах: «позвони мне, Сатору», «напиши мне, Годжо-кун <3», «спасибо, Сатору-кун, еще увидимся»; ну, вы знаете.       дайте знать, когда вам будет удобно встретиться       «Может, встретимся в пятницу? У меня была такая тяжелая неделя, Сатору-сан…»       «Напиши мне, если захочешь повеселиться»       «Годжо-кун, моего парня не будет в…»       Шлюшки, студентки, изменницы, выпускницы колледжей каких-нибудь искусств.       но не затягивайте, хорошо?       Сугуру был другого покроя, но от того, как он лизнул губу и как снова взял его руку — плавно и ненавязчиво, — Сатору, вообще-то нетактильному, мгновенно захотелось подчинить его себе. Даже если у этого изысканного выблядка были другие планы.       да, гето-сан,       конечно же, гето-сан       Может, это из-за его болотистых глаз, в которых он бы увяз целиком.       Или дело было в его голосе: вычурно сдержанном, с вызубренными академическими интонациями; ни грамма лишнего. Никаких эмоций, лишь их оттенки: едва различимые, блеклые, сдавленные тошнотворной (читай: вынужденной) обходительностью.              Или в том, как он припарусил в этом своем платье; весь нараспашку.       — Даже не пытайся заставить меня плясать вальс, сен-сей.       Клацанье зубов, раздавшееся оглушительно четко в просторе зала, как маска, вдруг пошедшая трещинами. Секундная заминка; капля керосина на тлеющем фитиле — их достаточно, чтобы дать огню с легкостью вспыхнуть.       — Да, для вальса вы недостаточно опытны. — Сугуру постучал пальцем по подбородку, словно раздумывая, но было очевидно, что он все давно придумал. — Тогда танго.       Сатору изогнул бровь.       — Танго? Вот в этом, в твоем…       Ладонями он очертил пару изогнутых линий, похожие на очертания вазы, но относилось это к фигуре Гето.       Сугуру ухмыльнулся.       — Да, в этом моем.       — Ты все заранее придумал.       — Может быть.       Он подошел к массивному столу, где среди роскоши закусок и алкоголя вдруг втиснулся магнитофон, проглотивший диск с танцевальными композициями.       — Чтобы получить удовольствие от танго, его нужно танцевать с полной отдачей. С эмоциями. — Сугуру говорил и с ним, и с тихо зашипевшими динамиками. — Хотя бы с этим у вас нет проблем.              Тут же, немедля Гето дернул резинку — и его ониксовые волосы тяжело рухнули на плечи. Смахнув их за спину, он развернулся к Годжо лицом, и только сейчас его взору открылся превосходный вид на разлет тонких ключиц и переливы хрустальных отблесков на мышцах.       Все Сугуру, Сугуру.       И он же спрашивает:       — Так я больше похож на женщин, которые Вам нравятся, Годжо-сан?       Намазанные бордовым губы сложились в букву «о», имитируя бестолковый вид дочек директоров: приподнятые брови, хлопнувшие глазки и розовые щеки.       Только вот его щеки не розовели, а бесстыжие глаза темнели в многогранных сумерках люстр, словно бездна.              Чтобы вывести пятна помады, нужна зубная паста или лимонный сок вперемешку с содой. Спирт лучше использовать на шерсти или шелке.              Вместо интригующей темноты ложбинки, уводящей прикипевший взгляд под сборки мягкой ткани — лишь крепкая мужская грудь, из-за которой платье натянуто до предела; еще чуть-чуть и с треском разойдется. Поджарые бока заменяли очертания тонкой талии, более уместной для нежного атласа, а ноги — о, эти ноги… Сатору хотел, чтобы эти самые ноги сжались вокруг него, когда он с особой силой будет вталкиваться в эту худую задницу.       Чтобы эти огромные ладони вплавились ему в загривок.       Чтобы эти помадные губы не знали мягкости и колкости других губ — а только Саторовых.              Хмыкнув, Годжо скинул пиджак на пол. Качнув бедром, Сугуру двинулся в такт с первыми аккордами. Сдерживая улыбку, Сатору перешел в лобовое с его изящной лисьей поступью, перед которой уже знал, что рано или поздно капитулирует.       Потому что хотел этого.       Потому что так было нужно.       Приблизившись, Гето положил ладони ему на лопатки и рывком прижался. Его удушающий, терпкий парфюм плотно забился в ноздри, а пряный полураспад мускуса, явно присутствующий, облеплял Сатору с каждым взмахом густых волос.              С эмоциями танцевать, значит…              Если выражение эмоций в танце можно выразить только движениями — предоставьте это Годжо. Уж он-то знает, как показать даме, что она пришлась по вкусу. Широко расставленной пятерней он огладил сильную спину, скрытую нежной тканью, и промял впадину позвоночника. Музыка набирала обороты — и Гето вместе с ней. Игривость ярким пламенем полыхала в сощурившихся глазах — и она же кусала за кончики пальцев, обожженные о горячую кожу спины, когда Сугуру отдалялся. Может, Годжо и прогуливал уроки танцев в школе, но о танго он кое-что знал. Энтрада*, например, было его любимым движением. Он с хищной полуулыбкой пригвоздил гибкое сумасшествие, именуемое учителем, к собственной груди, и провел носом по скуле к самому уху, раздвигая обсидиановые прядки.       — Ты знаешь, я привык, что женщины смотрят на меня снизу вверх.       Гето с удовольствием поддержал игру. Медленно стекая ниже, он оглаживал руки, завернутые в белый хлопок, и с нажимом провел ногтями по тонкой коже запястий, оказавшись внизу с элегантно вытянутой вбок ногой. Медленно, притираясь всем телом, Сугуру принялся вырастать обратно, стискивая ткань на брюках Сатору.       С вызовом посмотрел в глаза снизу вверх — пошло, бесстыдно и смело — и облизнулся.       Завиток вытатуированного чешуйчатого хвоста размыто мелькнул у Годжо перед глазами и тут же спрятался в складках атласа. Будь у него хотя бы секунда — рывком бы развернул спиной к себе, чтобы увидеть остальное.       Но оно — на десерт, который подают после танцев.              Корридой** взрезав напряженное до дребезжания пространство, они переместились ближе к столу с закусками. Хрусталь бокалов жалобно звякнул, стоило Сатору легонько толкнуть Гето бедрами в его край. Платье совсем не скрывало очертаний тела, стоило Сугуру извиться волной в восьмерке. Голые ступни его игриво, не торопясь, отдавливали то один, то второй мысок ботинок, вынудив Годжо отступить. Под звучание скрипки, тягучее и многообещающее, он впутал пальцы в растрепанные волосы и с силой очесал назад, открыв подернутое румянцем лицо. Ему было не отлепить руки от разгоряченной влажной кожи, но Сугуру ухватил его за голову, вынудил повернуться и сделать комбинацию шагов.       Взмахнув волосами, Гето одним складным движением закинул ногу на бедро Годжо и прижался лицом ему под челюсть, жарко выдохнув. Губы мазнули по вороту рубашки, безбожно пачкая помадой дорогую ткань, и провели жгучий след к уху.       — Так больше похоже?       Жадные пальцы очертили торс Сатору и сжали рубашку на спине. Он выгнулся, извернувшись, и гибкую спину пришлось подхватить, дабы танцор-хвастун не упал с грохотом.              Мягкое молочное бедро наконец оказалось в цепком хвате костлявых пальцев. Оно именно такое, каким Годжо себе воображал: шелковистое, как и бордовое платье, и теплое, идеально гладкое. Сделав корпусом полукруг, Сугуру подтянулся вверх, сжав ногой чужую ляжку. Годжо хулиганисто сунул ладонь глубже, забрался кончиком среднего пальца под разрез на бедре; потянулся дальше, дабы сжать упругую ягодицу, как вдруг по-ребячески хихикнул и выдохнул тому в самое ухо:       — Разве по этикету положено не надевать на танцы нижнее белье, сенсей?       — По этикету не положено тянуть руки туда, куда не просили.       — Не просили, значит…       Рывок дыхания, отступь. Годжо хотел вгрызться ему в щеку.              Восемь базовых шагов, но теперь это меньше похоже на танго. Теперь в танце — почти что бачата, разве что движения куда развратнее: от знания, что под бордовым атласом лишь горячая липкая кожа, руки сильнее сжимались на ягодицах, стискивали их упругую твердость и тянули ближе: членом, выступающим сквозь кровавую ткань, к ширинке.       Дыхание обоюдно сжигало губы, а пальцы крепко вцепились в лопатки.       Плавные движения корпуса давно потеряли счет и ритм. Все настроилось на какой-то их, особенный лад. Еще, еще.       Теснее, жарче. Откровеннее.       Настоящий танец эмоций.              Сатору злился, что Гето-сенсей такая блядь. Что он посмел заявиться в этом развратном одеянии, посмел вдавить пуговицы на рубашке Сатору своей грудью в его, посмел так одурело пахнуть и так гибко двигаться-плавиться в его руках. Так облизывать губы, смотря прямо в глаза.       Так кусать нижнюю, когда, сверкнув озорством, запускал пальцы в шлевки брюк и не отпускал от себя.              — Отодрать бы тебя как шлюху, — рыкнул Годжо, сдавив его талию. — Прямо здесь, прямо…       Он вжал губы почти что ему в ухо, отрывисто выдохнув.       — … прямо на этом столе.       Гето прикрыл глаза, качнув бедрами. Между ними и под лопатками у него давно сырело, и он лизнул губы, стараясь не сосредотачиваться на том, с каким усердием Сатору вдавливал бедро ему между ног.       На него Сугуру почти уселся сам.       — Прямо, знаешь… — Продолжил Годжо, облизнув уголок нижней челюсти, — развернуть лицом к стене и оттрахать так, чтобы ты стонал и плакал. Как сучка. Или лучше нагнуть над столом? Как выйдет вежливее?       Опустив руки ему на задницу, Сатору несильно хлопнул по ней.       — Чтобы ты кричал, как тебе хорошо… — Чуть наклонившись, он лизнул Гето шею: соленая и приторная одновременно. — Чтобы ты сам в итоге садился на мой член. Чтобы ты высунул язык, когда я буду кончать тебе на лицо.       — Как эти бляди, которых ты… то есть Вы трахаете, Годжо-сан?       Интонацией прямо-таки подчеркнул нарочито-небрежное отношение «на вы». Сатору хмыкнул, гневно поджав губы.       Развернул лицо Гето к себе, сжав пальцами подбородок.       — А теперь скажи мне это в лицо.       Сугуру ухмыльнулся.       — И давай-ка «на ты».       Сугуру покачал головой.       Бесит.       Черт, как же он бесит; и его всезнающий вид, его движения в танце, ямочка его копчика. То, что у него на лице написано, что он из тех, кто перед тем, как взять в рот, мягко целует головку и только потом размыкает губы, высовывая язык. И слюна тонко вытягивается у него во рту.       Пальцами он убирает за ухо вылезшую прядь.       Он готов отправить тебя в рай. Пристегни ремни.       Сядь поудобнее.       И только холодный кончик языка проводит окружность по уретре, как ты мгновенно забываешь, что, несясь на всех скоростях не пристегнутым, рискуешь собственной жизнью.              У Сатору задрожали ладони: до того колотила его точечная злоба. Он едва сдерживался, чтобы не схватить Сугуру за волосы или талию, чтобы не швырнуть его кубарем через стол или на пол; чтобы не сесть ему на грудь и, высвободив ноющий ствол, тыкнуть им ему в щеку.       на, возьми       Блять, Сатору дрожал весь: он поджал пальцы на ногах, скованные узкими носами туфель, и дернул макушкой, едва Гето переплел с ним пальцы.              — Вы сбились с ритма, Годжо-сан.       Гето взобрался на его ботинки, прошаркав пятками по шнуркам, и, несильно сдавив лицо Сатору, поцеловал.              Вторую встречу Сатору плохо помнил. Только фрагменты: дипломат, распухший от работ элитных двоечников, процесс надувания жвачных пузырей и профиль Гето-сенсея. Он втолковывал Годжо какую-то бесполезную хрень про расписание, план их уроков и темы, которые придется разобрать.       — Гето-сенсей, зачем тебе это все? Это смешно.       Сугуру как-то странно на него посмотрел, сказав, что это важно.       Может, важно это было лишь для него, ведь уже тогда он все продумал: что не напялит трусы под платье, что потрется задом о его член, что сожмет его щеки и поцелует, не дав и доли секунды на размышления.              Они не закончили танец. Мелодия гремела по залу партией фортепиано, пока в ушах гремело собственное сердце.       Сугуру целовал Сатору, вытаптывая последние шаги на его ботинках.       Сатору отставил назад руку, раздавив ею несколько симпатичных канапе; они здесь для того, чтобы Гето поведал ему все хитрости приема а-ля фуршет.       Как будто Годжо не знал.       съешь меня       Соусы измазали ему пальцы.       Годжо знал — и знал он больше; знал про то, как выводить разные пятна, знал как вести в танго; знал как есть эти бутербродики, которым даром что предпочитал жирные сытные бургеры, — а еще знал, что Сугуру, весь такой изящный и правильный, лучше всего смотрелся перед ним на коленях.              Не говоря ни слова, Гето опустился, широко раздвинув ноги, и лизнул разбухший бугор под брючной тканью. Его слюни выглядели как слюда на черной материи, которую он бесцеремонно обхватил губами, слабо втолкнув в рот манящий очерк.       съешь       У Годжо покалывало в подмышках и в трахее, плыло перед глазами и сковывало повсюду. Буксующий мозг играл с ним злую шутку, доставляя информацию медленнее обычного, и когда он в полной мере осознал собственный ствол в обхвате горячей глотки, Гето взял у него по самое основание. Медленно, в такт скрипичной партии, он двигал головой, и как мог прятал зубы, но они то и дело слабо задевали чувствительную кожу.       Особенно его клыки.       Сатору хрипнул, вцепившись в черноволосую макушку, и чуть наклонился, мягко толкнувшись бедрами. Головка ткнула в заднюю стенку горла Сугуру, а его помада оставила багряные разводы по всему стволу, смешавшись со слюной.       выпей меня       То, как Сугуру сексуально убрал прядку за ухо, выбило Сатору из колеи. Держа во второй руке поблескивающий член, Гето посмотрел на Годжо исподлобья, ухмыльнулся — поплывший багряный мазок на губах — и, жадно раскрыв рот, снова приблизился к стволу.       Если глаза Сатору были как снежные вершины, то его глаза — илистые топи, что ближе к преисподним. Оттуда Гето и взирал на него, похабно двигая губами и просовывая ствол за щеку, из-за чего у Годжо затряслись колени.       Он вытащил его изо рта и провел губами вверх от яиц до кончика.       Он спустился обратно и, быстро лизнув снизу вверх, вновь заглотил.       Паршивец.       У Годжо шпарило пятки и сгущалось внизу живота. Не отказывая себе в удовольствии, он намотал импровизированный хвост в кулак, чтобы волосы не мешались, и простонал сквозь зубы, когда тесная глотка еще сильнее сжалась вокруг него.       души меня так, будто ненавидишь              С силой дернув густые волосы, он, удовлетворенный и раздосадованный, отстранил Сугуру от себя. Его еще потряхивало, когда он стаскивал тарелку с канапе со стола, и подкашивались колени, когда он на них опускался перед Гето.       Хотелось проучить его.       Хотелось подчинить его.       Хотелось его надломить, уничтожить, возлюбить, возненавидеть, стереть с лица Земли, стереть его из памяти всех, кто его знал и кому он мог так великолепно отсасывать; черт, Годжо хотел перестать ревновать и гневаться, но он ревновал и гневался, потому что Гето, при его несимпатичном лице, был настолько хорош, что Сатору — ценитель очаровательных мордашек, — вмиг позабыл, что книгу он привык выбирать по обложке.              И вот.       Сатору сел напротив него, приблизился.       — А-ля фуршет, верно? — Поднес бутерброд к его рту. — Давайте. Покажите мне. После танцев ведь следует подкрепиться?       Гето дернул рукой, но Сатору крепко держал его запястье: оно пахло сладостью и похотью. Левую его руку Годжо поместил себе на пах; Сугуру не нужно было повторять дважды, и он тут же обхватил его, позволив Годжо плавно толкнуться в холодный полукруг пальцев.       Подцепив кусочек зелени, он прижал его к губам Сугуру и, аккуратно пихнув, протолкнул тому в рот. Далее — кусок форели; его Годжо захватил кончиками пальцев, приблизил к лицу Гето, заставив того задрать голову и разомкнуть губы.       — Это так делается?       Пальцы в сливочном масле грубо полоснули его по губам, столкнувшись с зубами. Гето нахмурился, продолжая неспешно ему надрачивать, и покрутил головой. Он опустил ее, сжав челюсти, и попытался проглотить кусок рыбы, но тот словно комом встрял у него в глотке.       — Гето-сенсей.       Далее — бекон. Он налип на нёбо Гето, соскользнул по его горлу, и Сугуру начал задыхаться.       — Я лучше пойму, если вы покажете мне.       Четвертинка черной оливки, сыр.       Маскарпоне. Малина. Каких тут только нет, этих ебаных канапе.       — Не выпускайте член из рук, пожалуйста. Гето-сенсей.              Сугуру зажмурился; его клыки и резцы сражались с резиновым мясом, и он шумно сглотнул, мазнув большим пальцем по липкой розовой головке. Капли смазки, падая, стекали между его пальцев, а сок — по шее. Ноги, все еще разведенные — одна многообещающе выглядывала из разреза по бедру — подрагивали от напряжения и колючего желания, скопившегося между ними.              Да, и вот.       Он сидел перед ним, полностью подчиненный: склонил голову так быстро, что Сатору даже слегка разочаровался.       При этом им очарованный. Одна лямка соскочила по плечу Сугуру, и платье спустилось по оливковой груди, почти обнажая мелкий твердый сосок. Второй же, проколотый, упирался в тонкую ткань, и Годжо с удовлетворением просунул перепачканные в масле и слюнях пальцы под нее, слегка оттянув.       Так он узнал про его проколотые соски. Про чертову металлическую штангу в одном и про блядское колечко — в другом, а еще про то, как это, наверное, круто: зацепиться зубами за тонкое серебро и оттянуть.       Стукнуть ими по нему: несильно, но чтобы Гето заскулил.       Он бы зажал себе рот рукой и сдвинул ноги, как девчонка, а Годжо бы сунул туда руки, грубо раздвинув. Оно ведь ясно: у Сугуру соски — чувствительное место, и он не мог бы с собой совладать, вновь и вновь оказываясь во власти Сатору.              Который сам хотел оказаться в его власти. Пасть перед ним ниц.       Склониться к его босым ногам и расцеловать их, осторожно скользя губами по холодным пальцам.              Годжо взял со стола бутылку вина, хлебнул из нее.       Он бы швырнул к его ступням свое сердце и свое хладнокровие, свою неподступность, а еще все то, что до недавнего ковало его, не позволяя полюбить кого-то всерьез.       Держа Сугуру за волосы, Сатору наклонил бутылку и вылил вино тому на лицо.       — Открой рот.       Не успев сомкнуть губы, Гето застыл так, зажмурившись. Вино склизко разлилось по щекам и подбородку, по шее и ключицам, груди. Собралось в крохотную кровавую лужу между ног.       Розовые разводы.       Потрясающе.       Сатору цепко схватил его голову, вдавив ладони в щеки и, смахнув с них налипшие черные волосы, поцеловал Гето, еще кашляющего.       Превосходно.       — Открой его.       Словно торжествуя, Сатору подхватил с подкосившегося блюда помидор черри, надкусил; полупрозрачный сок вытек на губы и подбородок Сугуру, следуя за винными разводами. Гето отнял руку от паха Сатору и, откашлявшись, отер запястьем подбородок.              Такой обаятельный. Когда не язвит, не ухмыляется, а сидит, слегка поникший, но все еще на взводе. Его бесстыжие проколотые соски двигались в унисон с вздымающейся грудью, когда он ловил ртом воздух, и все, что видел Сатору — проблески серебра посреди славного пунцового.       Он видел его розовые щеки, смазанные стыдом.       Он видел, как Сугуру мешкал: сдать назад или он об этом пожалеет.       Он видел, какой хаос они развели из того, что должно было привить хорошие манеры, — и, когда дерзкие мотивы танго сошли на нет, а в комнате установилась потрескивающая тишина, Сатору дернул испачканную ткань на его груди.              В ответ ему — неуверенный протест.       — Ах, подожди…те…       Который ничего не стоил, ведь Сатору видел, как на него смотрят снизу вверх.       — Смотри на меня. — Он держал его горло, не давая возможности пошевелить головой. — Смотри мне в глаза. Не опускай их. Не закрывай.       Гето нахмурился, надув щеки; из носа у него брызнуло немного вина, растеклось розовыми струями. Закашляв, он закатил влажные глаза, и Годжо тряхнул его голову.       — На меня. Смотри только на меня.       Второй рукой он опустился по груди Гето. Посмотри на это кто со стороны, воспринял бы как мученичество, как акт насилия. Вот только Сугуру сам получал удовольствие, но в этом, как в позорном секрете, он бы не стал признаваться, — а особенно Годжо.       У него поджилки тряслись от него и от того, что он с ним делал.       Делает.       Собирается сделать.       Во всех временных формах.              — Я трахну тебя, — шепнул ему Сатору, стаскивая бретельки с оливковых плеч, — а потом мы сядем рядышком, и ты научишь меня есть этих омаров, как того хотят мои предки. Хотя… сегодня у нас на это не останется времени.       Гето закусил губу, опалив его губы дыханием. Пахли алкоголем, лукавостью.       Годжо лизнул его щеку.       — Да. Я ведь трахну тебя дважды, а то и трижды, — он лизнул его под кадыком, медленно стягивая платье с широкой груди, — а потом этим же язычком, которым ты облизывал мне яйца, ты поведаешь, с какой стороны от дамы я должен стоять и кто с кем первый здоровается. Или нет разницы? Я читал, но плохо запомнил.       Гето запрокинул голову, почти что заскулив. Его член плотно подпирал влажную атласную ткань: винное пятно на нем темнело, размываясь в границах.       — Я трахну тебя так, что ты ходить не сможешь… — Сатору, как будто лишившийся притяжения, ощущал свое тело раз в двести тяжелее; или это из-за бедер Гето? — А потом, лежа в моей же кровати, ты будешь слизывать сливки с моей же груди, потому что только так до меня дойдет, как же эти ваши десерты…       — Хватит.       — Или с члена. Эй, — Годжо усмехнулся, — я обмажу сливками весь ствол, и ты заглотишь его, чтобы…       — Б-блять, хватит…       Кусок фразы Годжо потонул в протяжном стоне: рыком подтянутый со дна легких Сугуру.       — … и не оставишь ни капли. Сделай так еще раз.       Гето изогнул бровь. Взгляд у него был томный, а член стоял так, что упирался Годжо в живот.       — Стон. Давай еще раз.       Сугуру покачал головой, чем не оставил тому выбора. Годжо с ума от него сходил, и от того, каким развратным он был поначалу, когда вилял бедрами в танце, и каким разгромленным казался теперь: сплошь размазанная помада, вино, испачканная одежда и кожа.       Алое половодье тотального распутства, которое он не смоет, как бы ни старался.       Прикосновения, поцелуи Годжо.       Он не избавится от них даже после того, как они разойдутся.       Сегодня и впредь.       — Приподними-ка бедра.       И отныне, когда Сугуру стал таким послушным: молча забрался на ляжки Сатору, навис над ним. Приподнял бедра, как ему и велели, и прикрыл глаза, стоило Годжо ткнуть носом ему в шею.              Его пришибло мускусом и потом, алкоголем и обожанием. Грубо сунув руки под юбку, Годжо заскользил ими по горячей заднице и, добравшись до промежности, медленно проник пальцем. Всего на одну фалангу, но этого оказалось достаточно, чтобы Гето натянулся подобно струне. Усмехнувшись ему в ключицы, Сатору легонько сжал горячие яйца: снизу Сугуру был идеально гладкий и мягкий, даром что не бархатный на ощупь.       — Оближи.       Пальцы, все еще измазанные соусами и маслом, у распухших губ. Толкнулись веско в рот, раздвинув челюсти. Сугуру — все еще послушный, потому что его шершавый язык сразу же заскользил по фалангам, слизывая остатки испорченной еды (а-ля фуршет) и легкий солоноватый привкус, круживший голову. Он слюнявил их с сумасшедшим увлечением, пока щеки лихорадочно покрывались пунцовым, а веки трепетали от нетерпения. Ниточка слюны растянулась между кончиками пальцев и высунутым языком.       — Так держать.       Мокрый палец протолкнулся до костяшки намного легче. Сугуру вздохнул, поелозил на бедрах. Прижался ближе и прогнулся слегка, насаживаясь глубже. Одного тонкого пальца было мало, мало, слишком мало, поэтому, когда второй палец, такой же скользкий и влажный, толкнулся следом, он блаженно застонал, запрокинув голову.       Годжо развел пальцы внутри него, пробираясь ими глубже, и с каждым покоренным миллиметром дрожь Сугуру укрупнялась, будто под микроскопом.       — Бог ты мой, Гето-сенсей, — прохрипел Сатору, чмокнув его скулу, — это всего лишь мои пальцы…       Гето трясло до того, что его скоропалительное возбуждение, искрящееся на дне болотистых глаз, вот-вот бы прожгло в Сатору дыры.       — Вы так чувствительны.       У Гето горели плечи и шея, а позвоночник, обглоданный позорным огнем, сковало. Он застыл, вжавшись в Годжо, и в груди у него ширилось какое-то странное оцепенение. Едва Сатору вогнал пальцы целиком, задвигав ими быстрее, как Сугуру, простонав, подался вперед, задышав ему на ухо.              — Взгляни-ка сюда.       Держась за его шею, Сугуру посмотрел вниз: между похабно разведенных ног, где собственный член прижимался к животу, Сатору опускал свой член все ниже и ниже, от головки к поджавшимся яйцам, а оттуда — к разработанной заднице.       Чертов атлас лип к ним со всех сторон, собравшись скомканной полосой на животе.       Дыхание Гето липло к щекам и губам Годжо.       — Давай, потрогай его, — Сатору схватил смуглое запястье, направив безвольную руку к стволу, — потрогай, ну же. Чувствуешь? Что ты со мной делаешь.       Гето прикрыл глаза, приглаживая кончиками пальцев жирные жилы на мокром стволе. Обвел ими головку и закусил губу, поерзав. Сатору шепнул ему в щеку:       — А теперь возьми его и направь в себя, как самый послушный мальчик.       Повернувшись, Сугуру мазнул губами по губам Годжо. Остатки помады и слюни искрились на них багряным недоразумением.       — Годжо-сан…       — Поменьше слов, Гето-сенсей, — Сатору умирал от желания лизнуть его язык, но оно того стоило, чтобы слегка подразнить Гето. — Давай.       Пара хлопков по бедрам и ладони, щедро их сжавшие. Сугуру повиновался, раздвинул колени в унисон с его движениями и осторожно опустился, расслабляясь снизу. Его пальцы потряхивало, и когда член вошел в него чуть дальше головки, он тут же закатил глаза, плавно вильнув тазом.       — Вот так.       Длинная юбка собралась в складки на влажной пояснице, и Годжо схватился за них, заставив Сугуру опуститься еще ниже. Его колени заскользили по ковру и по пролитому вину, по разодранной гордости — если она у него оставалась к тому моменту, — и по останкам канапе. По тому, как развязно он запрокинул голову, истомно смотря Годжо в глаза (еще способный что-то видеть), и как краснел перед ним (еще способный что-то чувствовать).       По тому, как маячили проколы в его сосках, и как Сатору хотелось раскромсать их, но было еще рано.       По тому, как насквозь мокрое платье рухнуло между их ног, оголяя мощный торс, и как скользило оно по бедрам в такт ускорившимся движениям.              Кто бы мог подумать, что прилизанный и вежливый Сугуру Гето, жеманный и сдержанный, мог так плавиться в умелых руках, пока в его заалевшей заднице туда-сюда скользил крепкий ствол? И что он мог скулить похлеще девчонок из порно, стоило Сатору выкрутить ему сосок?       Что он бы грубо сказал ему заткнуться, — а не ты ли, эй, был столь вежлив с моими предками?       Что он так изящно выгибался, когда хватаешь его под коленями. Кладешь его на лопатки.       Трахаешь его на полу.       Склоняешься над ним, скрывая его от целого мира, и целый мир — от него.       смотри на меня       Забываешь обо всем, чему он тебя якобы учил.       ну же       Вставляешь ему так глубоко, что в первую очередь отъезжаешь сам — от непосильной, невероятной любви.