***
Итак. Еда, повторял ему Гето, это искусство. Сатору слушал его и убеждался лишь в том, что искусством было бы перевернуть к черту все эти изящные блюда да взять Сугуру посреди устроенного хаоса. Можно даже при свечах, если ему захочется романтики; и вот тени, оставленные тысячью движений, хаотично двигаются вдоль стен и по потолку, покуда тела, их породившие, пришвартованы к полу. Колени в ковер, плечи к окну. Черные пряди, прилипшие к розовым щекам и к белым пальцам. глубже Когда входишь в него до основания, он начинает царапаться: спина, руки, шея. Все отправляется на казнь его аккуратных тонких ногтей. еще Когда он, ощущая толчок головки, закатывает глаза и замирает, весь скованный. Когда вжимает бедра сильнее в бока Годжо. Когда забывает, как стонать и разговаривать — а нужно ли оно, это самое разговаривать? еще еще глубже Когда трахаешь Гето, спина у него такая влажная, что хоть выжимай. годжо-сан Годжо вздрогнул, нехотя отлипнув от стены. Рядом с ним — симпатичная девчонка, осторожно придерживала его за локоть и смотрела куда-то вдаль, пока Сатору не очухался. Голова у него гудела, рот вязал алкогольный привкус, а эпигастрий ныл так, что Годжо впору было взвыть самому: и он бы взвыл, конечно, окажись сейчас где-нибудь в огромном поле или в ебаных горах, или еще где, подальше от всех, так ведь нет. Он был здесь и сейчас, не в мыслях и не в постели с Гето, а в окружении дорогостоящих рож, изысканной жратвы и всякого высококлассного дерьма: те самые сраные условности, которые Сатору ненавидел, но был вынужден с ними соседствовать. Это как разговоры о личной жизни тех, до кого вам никогда не было дела. Или кого вы не знаете. Как эта девчонка. Из-за нее Сатору выдавливает (мучительно) вежливую улыбку, шаркая ладонью по ее холодным пальчикам, и бесится, перехватывая недоуменный взгляд. Тазовой костью он ощущает нажим ее живота, ведь стоит она едва ли не вплотную, и Годжо бесится сильнее, потому что у сучки глаза и волосы Сугуру — темнее черного, как смоль или тушь, — но это не он, и взгляд ее, такой же исподлобья, лишен той томной искры, рассматривать которую особенно приятно, когда длинноволосый засранец сидит с Саторовым членом за щекой. У нее кожа Сугуру — смуглая, оливковая, — и Сатору, уже на пределе, мгновенно ощущает голод; он нестерпимо желает вгрызться в хорошо знакомые ключицы. Не в эти, которые так близко, что можно рассмотреть на них мелкие родинки, а в его, те самые, размашистые и крепкие, которые куснешь — и Гето кончает. Его сперма на животе и подбородке Сатору. Сатору облизнулся, припоминая ее вкус. Девчонка смотрела на него и явно хотела, чтобы его член оказался между ее упругих, мягких сисек: чем раньше, тем лучше. Годжо улыбнулся ей, сгорая от желания мазнуть головкой сначала по одному, а затем по второму соску Гето, и потерять голову от соприкосновения пирсинга с уретрой. Ее наманикюренные пальцы — манящий алый — навели на мысль о том, что если бы Сугуру намазал ногти лаком и всунул бы их в зад, себя растягивая, то Сатору бы вмиг отрекся от всего, что еще имело для него значение. Ее пушистые ресницы — и ресницы Сугуру, когда он так близко, что, моргая, щекотал ими щеку Годжо. — Годжо-сан, вы в порядке? Ему не нужен этот сладкий голос — ему нужен отрывистый хрип Гето. — Да, спасибо. Ему не нужен этот сногсшибательный мускатный парфюм — ему нужен запах его пота, до того крепкий и въедливый, как если бы Сатору сунул голову ему прямо в подмышку. И шлейф его почти что выветрившегося одеколона: пачули, специи, древесные цветочные ноты. — Вы выглядите расстроенным. Впервые на подобной встрече? Ему не нужны все эти лживые улыбки и разбег помад на мягких губах — ему нужны шелушащиеся губы Гето, сухие и тонкие, которые, когда грызешь их, распухают как у здешних дам. Только без ботокса. Слезы, слюни, размазанный помадный след на стволе. Накрашенные красным ногти, перепачканные в сперме. Сперма между его бедер и на животе. Полупрозрачные разводы на щеках. Слабая слюнявая улыбка. Сугуру выглядел бы милее, позволь он разомлеть чуточку больше под ловкими ладонями Годжо. Все в полном порядке, повторяет Сатору. Да, все прекрасно. Приставьте ему к виску пистолет, заряженный золотом, выстрелите — и увидьте всю ту порнографию, томящуюся в его никчемных, закисших от скуки мозгах. Разбрызганные позолотой позы, как из Камасутры, на стенах, фаянсах, каминных полочках, стеллажах; на семейном портретном фото, где мерцающие кляксы, как звездное созвездие, складываются в миссионерскую позу. Или на кофейном столике, где Сугуру держат за волосы, а во рту у него импровизированный кляп из галстука. Эрегированный Саторов член в пальчиках Гето — у подножия кожаного дивана. Сугуру на коленях, и пятки его вжаты в ягодицы — под фото с дочерью главы этого семейства. Сатору ненавидел их всех. Их. Всех. И свою ненависть он бы выблевал золотом. Разрисовал бы им стены. Разукрасил бы им морды. Ему было что сказать. Гето медленно раздвигает ягодицы — и все сияет, переливаясь оттенками насыщенного драгметалла, — и Сатору прикрывает глаза, мечтая, как бы он вставил ему прямо здесь. Посреди этих гребаных блюд, названия которых он никогда не слышал, и на глазах у обомлевшей публики, которая только с виду приличная, но за закрытыми дверьми — те еще извраты. — Годжо-сан, вы не скучаете? Девка не отходила от него даже тогда, когда Сатору мысленно раздвигал перед всеми бедра Гето и, спускаясь губами к его уху, неспешно вел рукой по его стволу. Сугуру бы возненавидел его. Годжо ненавидел всех — и в первую очередь эту шлюшку, снова схватившую его локоть. — Нет, что вы. Она хотела, чтобы он кончил на ее славный маленький язычок, двигающийся наверняка лучше, чем девственный язык Сугуру, а Годжо мысленно стягивал резинку с пучка Гето и, убирая волосы с его лица, целовал так долго и глубоко, что тот едва ли не терял сознание. — Здесь можно курить? — Вам придется выйти на балкон, Годжо-сан. годжо-сан, годжо-сан… У всех на виду, Сатору бы насадил на себя Гето, держа того под коленями, и тяжело бы дышал ему между лопаток, двигая бедрами все отрывистее, размашистее. Каждый бы смотрел — кто-то внаглую, кто-то сквозь пальцы, — как глубже проникает член в его порозовевшую задницу, и как он становится больше, потому что Сугуру, сжимаясь, с ума бы сходил от смущения, а когда он сжимается, Сатору возбуждается сильнее. Теряя голову от терпкого запаха его кожи и от того, как Гето запрокидывает голову. Сатору закатывает глаза. Сатору целует его мокрую скулу. Сатору лижет ему ухо. Ему было что сказать, но Гето научил его держать язык за зубами, как того требовали правила этикета. Сатору пялился прямо по курсу, и горячая вязкая струя вдруг потекла из его правой ноздри. г-глубоко, а-аах… год…жо-сан… Кровь. — Годжо-сан? Перед ним — картина почти во всю стену, Микеланджелово «Грехопадение»: угрюмые Адам и Ева, покинутый райский уголок. Сатору вперил взгляд в масляные мазки, и с подбородка у него рухнула увесистая капля: шлепнув на нос лакированной туфли, растеклась по нему почти вопросительным знаком. Девчонка засуетилась, всовывая ему под нос влажную салфетку, а Годжо, не отрывая взгляд от позолоченной рамы, мазнул запястьем по губе, растирая кровь. Моргнув, ненадолго пришел в себя: — Не волнуйтесь, со мной такое бывает. — Улыбнулся как подобает, стоило красным ногтям щекотнуть его по щеке. Годжо плавно отстранился. — Все хорошо. Лучше дайте мне сигарету. Лизнул губу, распробовав железный вкус. Его фантазия, увековеченная в золоте, застыла в форме Сугуру, прижавшего щеку к груди и тяжело вздыхающего: твердые соски и штанги в них, отливающие румяным. Сатору бы никому не позволил ни прикоснуться к нему, ни тем более его забрать. Он весь, целиком — от жеманных манер до мешков под глазами, от простенького лица до многообразия обворожительных улыбок; от некоторой наивности, порой проскальзывающей, до размякшей задницы, в которую так легко нырнуть в третий-то раз подряд, — так вот он весь, Сугуру, которого довести до слез проще, чем сосчитать в уме трижды девять, он целиком принадлежал Годжо. Впервые Сатору ошпарило столь мощным приливом ревности, собственничества: не до вспышек в глазах даже, а до отупляющей злобы, мгновенно сбивающей с ног. Выхватывая сигарету из подрагивающих пальцев, он подмигнул: — И, прошу вас, не идите за мной. — В глазах помутнело, к лицу прилила кровь. — Здесь полно других членов, которые вы сможете оседлать сегодняшней ночью. Может быть, даже не один. — Что? Кровь у него под носом остановилась, застыла багряной лужицей. Сатору уже было развернулся, как вдруг приблизился вплотную, вдавив грудь в глубокое девчачье декольте. Склонился к уху и, приподняв черные волосы, шепнул в него: — Думаю, вам больше подойдет вот тот и этот, — Годжо выборочно тыкнул пальцем в толпу. — Вот тот, мелкий, явно выглядит как любитель анала. А вот тот… повыше, вон там, видите? Для пущей убедительности Сатору прихватил ее подбородок, осторожно развернув обомлевшее лицо к углу: — Он с удовольствием присунет, пока вас будут трахать в задницу. Да он уже готов, мисс. Весь вечер на вас пялится. Девица побелела от злобы: ее густо подведенные глаза вспыхнули, а губы задрожали. — О, чудесно. — Годжо вспомнил о том, как очарователен Гето, когда гневно смотрит на него исподлобья, не выпуская член изо рта. — Прекрасный взгляд. И, прежде чем она открыла рот, чтобы оборонить парочку проклятий, Годжо развернулся на пятках и, услужливо поблагодарив за курево, отправился прочь. Ему нужно было выпить. Ему нужно было снова стать маленьким спокойным центром вселенной. Ему нужно было забыть весь этот фарс. Ему нужно было увидеть звезды на ночном небе, рассыпавшиеся в том же беспорядке, что родинки — на спине Сугуру.***
Больше своего отца, стареющего раньше времени, и матери, ему во всем пытающейся угодить, Сатору на дух не переносил всю эту элегантную жизнь: свежие цветы и чашечка кофе после очередного великолепного дня. Все то, с чем требовалась тонкая настройка — и этот нахуй-никому-не-нужный этикет, и эти условности, переглядывания, потения в смокинге, когда ты бы с радостью напялил джинсы и рубашку: но так не положено. Если в приглашении указано, что ты должен быть во фраке — ты надеваешь фрак. Если в костюме танцовщицы — надеваешь его. Если в скафандре — догадайся что. Скупая весь мир по кусочку, нетрудно тронуться рассудком — и это Сатору тоже ненавидел. Как и гипсовых ангелов в вырезанных нишах и тяжеленные подсвечники; как многомиллионную безвкусицу на любой вкус, и как ощущение, что тебя оставили, бросили. Закатить бы глаза — и дело с концом, но такое работало, лишь когда он был ребенком. К слову, Сугуру он тоже ненавидел. Поначалу. На стадии Сатору-Тебе-Необходимо-Научиться-Этикету-Чтобы-Стать-Достойным-Преподавателем. Знали бы они, что эти отпрыски с золотой ложкой во рту рисовали жирные члены на бланках с контрольными, и рисовали неплохо, кстати сказать. На стадии Сатору-Это-Нужно-Для-Того-Чтобы-Стать-Достойным-Членом-Общества. Знали бы они, что никто из этой так называемой элиты (в миниатюре) даже думать не думал, чтобы вести себя Прилично и Как Подобает. На стадии Мы-Нашли-Человека-Который-Станет-Твоим-Учителем Сатору закипел. Они не оставили ему выбора: прижучили, как мелкого сорванца. Словно он — не обаятельный и харизматичный преподаватель физики в престижнейшей частной школе, а неотесанный болван, проблемный подросток, стыд и позор семьи Годжо из, мать вашу, Высшего Общества. Никогда Сатору не хотелось вести себя как капризный, избалованный ребенок, как тогда. Как в тот самый день, когда он, проваливаясь в разлом своего возмущения, впервые позвонил Сугуру — и произошел эпизод с танго. Ну, вы знаете. А его предки не знали. А узнай они, что этот манерный Сугуру Гето — ростом чуть ниже, но смотрит свысока — вмиг забывает о всяких приличиях, стоит нырнуть руками между его бедер. Знали бы они, что под шелком его рубашки покоятся проколотые соски, а если вытащить плаги из его мочек, то можно сунуть туда язык. н-нет, годжо-сан… д-да… годжо-сан… Знали бы они, какое это удовольствие: с особой оттяжкой разводить его стройные ножки, сдавливая мякоть ляжек до белесых отпечатков. И как свободно, скользко можно проникнуть в его славно разработанную задницу, проваливаясь глубже в топь томных черных глаз. Сугуру будто сделан по спецзаказу. Весь он: от пят до макушки, от струящегося шелка волос до складок рубашки между грудей, где проще всего было вытащить из петель перламутровые пуговицы. Размах плеч, спрятанный под плотной тканью пиджака — как цензура на фотографиях для взрослых, как праздничный торт, который ждешь с самых закусок. И появившиеся там чуть позже синюшные полумесяцы укусов — как следы вандализма на десерте, который опрометчиво оставили без присмотра. очень невежливо опаздывать на нашу первую встречу, годжо-сан, раз уж вы сами назначили время Курсивом выделенное его «на вы», сдобренное холодным тоном, и бедра, созданные для того, чтобы втиснуть их между ног Сатору. выньте руки из карманов хотя бы тогда, когда я вас приветствую Подчеркнутое хладнокровие в прищуренных глазах, и то, с какой проворностью Годжо сдавливал его ляжки, складывал ладони на его пояснице и бесцеремонно проталкивал их за пояс брюк. г-годжо-сан? Как свет проходит через церковные витражи, озаряя оттеночным калейдоскопом лицо верующего, так и Сатору озарялся сейчас белизной единственного источника света: экрана мобильного. Сигаретный дым в нем проходил рубеж, где горло уже неспособно было его остановить, и Годжо, гневно выдыхая, прижался плечом к стене дома, прикрыв глаза. Пошевели он хоть пальцем — как рухнет замертво. Вдохни он еще немного никотина — как тот осядет толстым слоем внутри легких. Каждый вдох отныне принадлежал Сугуру — и как бы Годжо не хотелось признавать, но это правда: воображая его на журнальном столике, окруженном блядским бомондом, Сатору понял, что это был единственный доступный способ признаться ему в любви. А еще сказать, что он ревнует. Что Сугуру — он его. — Да? Причем неважно: липнут ли волосы к его губам, когда Годжо целует их, или неряшливо цепляет его пряди заколкой-крабиком. Он был его. — Забери меня. — Что? Когда он сонный, обеспокоенный, непонимающий — и голос его радиопомехами потрескивает в трубке. Сатору вообразил, как он вытаскивает член из горячего рта Гето, как сперма медом стекает по его губам и шее, и нет, ему не было стыдно, хотя устыдиться было бы уместно. — Забери меня, говорю. — Его хмельной тон смазывает точечную ярость, потому она звучит рыхло и неубедительно. — Поднимай свою задницу и приезжай сюда, и мне неважно, такси это или твоя колымага, или на чем ты там ездишь, просто забери меня. Молчание. Едва уловимое гудение на том проводе; может, где-то проехал поезд. — Пожалуйста. Гнев и сожаление копотью облепляли ему язык, вязали нёбо. Сатору чувствовал себя отвратительно и потрясающе. — Ладно, — пробурчал Гето; послышался невнятный шорох, вздох. Сатору хотелось, чтобы он выдохнул ему в шею прямо сейчас. — Ладно, диктуйте адрес. Он бы лизнул ему мочку. Вытащил бы плаг из левой и обвил бы ее кончиком языка, а потом всунул бы его настолько, насколько это возможно. — Годжо-сан? Сатору съехал по стенке, обшарпав шерстяной пиджак. — Я хочу тебя трахнуть. — Что? Сатору сдвинул бедра, закусив губу. Плечом он держал телефон. — У меня стоит уже битый час, и я жуть как хочу тебя трахнуть. — О боже. — Я думал о том, как хочу поставить тебя раком перед всеми и засадить, и… — Я понял. — … и чтобы все смотрели, но не могли тебя коснуться. Я бы не позволил. — Хорошо, я понял. — Я люблю тебя. — Что? — Я тебя ревную. — Скажите адрес, пожалуйста. — Я убью любого, кто к тебе прикоснется. — Адрес. — В следующий раз я приведу тебя, раздену и трахну на глазах у всех. Разведу широко твои ноги, чтобы они видели… — Адрес. — … и чтобы видели, что ты тоже любишь меня. Сопливить, пока говоришь всю эту хрень — так в духе Сатору. Он расчувствовался, говоря о сексе, потому что это был единственный доступный ему способ выразить чувства. Свои никчемные, противоречивые, дурацкие чувства, из-за которых он сам не свой с того самого вечера, когда они станцевали танго. Отправляя Сугуру свои координаты, Годжо, с вялым стояком в штанах и со слезами на глазах, тупо уставился в небо; сигарета умирала у него в пальцах, губы застыли приоткрытыми, и он успел даже пожалеть о том, что отослал ту миловидную шлюху в платье от Валентино. Он вообразил в подобном платье Гето и чуть не взвыл: черт, каждая его мысль и каждый его чертов вздох отныне посвящались ему, бравшему сейчас разбег по ночной трассе. Сцепление колес с мокрым асфальтом вполне рифмовалось с тихими всхлипами Годжо, а хлещущий в лобовое дождь да свет встречных машин, вспарывающих ночное полотно, терялись там, где дождя не было и в помине. Сатору сидел со стояком в штанах и засохшими под носом соплями, вглядываясь в звездный потолок. Ну точно крыша «Роллс-Ройса» изнутри, только что проехавшего мимо; рядом же, везде и отовсюду раздавались приглушенные, голоса, прощания. Хлопки дверьми. Мужчины пожимали друг другу руки и закуривали перед дорогой. Женщины целовали воздух рядом с щеками друг друга и отсутствующе смотрели перед собой. Сатору гневно глазел на них из тени. Шаркнув стопами по земле, он подтянул колени к лицу и застыл так, положив на них щеку: внутри тлело ощущение ненужности. Будто в нем надломилось нечто и пошло оно трещинами, разламываясь и разрушаясь, — как тогда, когда он впервые узнал его имя, — и как крошилось оно теперь, когда Сатору, никогда никого не ждавший, ждал Гето, словно пес под дверью. Послушный и ранимый. Разнеженный и уязвленный. Влюбляться так отстойно. Так отстойно в того, кто, скорее всего, был занят или кто не ответит ему взаимностью, — а они ведь об этом не говорили даже. Сатору чувствовал себя оголенным проводом: такой же беззащитный и непредсказуемый, наэлектризованный до отказа. Каждый кирпичик, из которого он возводил непробиваемую стену дурашливости и легкомысленности — и за ней-то прятался, спроваживая всех, кто пытался залезть в душу и научить, как жить, — так вот каждый сраный кирпичик был выброшен далеко и навсегда одним-единственным паршивцем, который обращался к нему «на вы», читал свои нудные лекции о правилах поведения и с удовольствием подставлялся под ласку, на эти самые Правила Поведения наплевав. Неясно, как оно все работает, но лишь отдавшись ему, Сатору познал всю прелесть собственного одиночества: а что у него было? Родители, узко мыслящие собственным якобы-превосходством и похожие на десятки таких же вычурных родителей? Которые не любили его, как могли бы, будь они обычными, а лишь подминали под свои требования, — да и не так уж умело к тому же. Или что? Дети, якобы-прилежно сложившие руки на партах, пока Сатору рассказывал им о разделе динамики в физике? Такие же искусственные, как их искусственные предки. Или набитый кошелек и жирные счета? Ну что ж, жаль, что скупать несметные богатства он не намеревался, не планировал топить в них свою беспомощную тоску; и лучше бы он спустил все бабки на Гето, на каждое его скромное и не очень «хочу» или «дай, купи». И вот. Сугуру не потребовалось много времени, чтобы добраться до подсвеченного во мраке главного входа в отель. Представительские автомобили типа «Мазерати» и «Бентли» одна за другой выезжали с парковки, лениво выкатываясь под искристые электрические лучи, и Сугуров черный «Пассат», скромно нырнувший под арку, услужливо разъехался с отъезжающей роскошью. Сатору, привалившись плечом к стене, видел его. Видел, как продольное тело седана катилось по гравию, и видел даже лицо Гето, внимательно разглядывающего обстановку. Видел, как он остановился рядом с одной из накрахмаленных пар, собравшихся было прыгнуть во что-то типа «Порше», и, не глуша двигатель, вышел: его выражение — сплошной вопросительный знак. Ворох на голове и старая, подвытянутая толстовка. Против бриллиантов на шеях и запястьях. Его обеспокоенность и их равнодушие, скрытое под наигранной вежливостью. Не слышали, не знаем. И дрожащие на глазах Сатору слезы: по пьяни или в самом деле, но он и не подозревал, что мог так ему обрадоваться. Покачнувшись, Годжо медленно поднялся, собрал себя по стенке: локтем почти что стер пиджак в труху. Где-то вдали утихал моторный рокот, удалялся шорох колес. Что-то типа «Порше» сдавал назад, и яркий белый свет его фары, словно плеть, полоснул Сатору по глазам. В этот момент Сугуру выловил его помутневший взгляд, его скошенную фигуру и, подбежав, подхватил под бок. Тело в его руках, как размякшее сливочное масло, проминалось под пальцами и гнулось, не в силах больше себя держать. Что-то было не так; не так было с Сатору, и дело не только в том, что он был пьян. Гето не стал задавать лишних вопросов и молча довел его до машины.***
Его голоса по телефону вполне хватало, чтобы просто думать о мягкости его губ и бедер, и о том, как вздымается его грудь при дыхании; белая, узкая. Сугуру не назовешь крепким, пусть мускулы его и внушали доверие, и не раз становились весомым аргументом в драках по молодости, но, вжатый в плечи и грудь Годжо, его линии и крепления казались такими аккуратными. Очаровательными. Как его шея, сзади кажущаяся такой неприкрытой, уязвимой: это когда Гето перекидывал свои распущенные волосы через одно плечо. Открывался ему. Так опрометчиво. Сексуальный поворот запястья — и он поддевал вилкой кусок лосося, этот гребаный лосось en croute, который предстоит отведать на завтрашнем приеме, но сегодня — репетиция. Годжо несведущ в этикете и в правилах хорошего тона, он грубый, а его манеры варварские, отвратительные. Гето же зарабатывал этим на жизнь. Учил богатых неумех тому, что им недодали такие же неумехи-родители. Правила приема, виды банкетов, дресс-код. Как вести себя за столом. Годжо из тех, кто закинул бы на него ноги. Задача Гето состояла в том, чтобы подобного не допускать. — Ты испачкался, сенсей… — Позвал Сугуру так, чтобы разозлить его. И, вылавливая бледное лицо в полуобороте, приблизился, положил ладонь ему на подбородок. — Вот здесь. Слизнул кусочки слоеного теста и шпинат с его щеки, с уголка губ. Сугуру сидел, вдавив спину ему в грудь. Он предусмотрительно пожалел элегантную одежду подстать той, что надевают на званые ужины, поэтому вместо брюк — удобные застиранные джинсы, уже расстегнутые, а вместо отпаренной шелковой рубашки — простой лонгслив, который Сатору играючи изъял, сказав, что с белого пятна соусов отстирывать сложнее всего. Вместо лакированных ботинок — чтобы не появились заломы — вновь босоногий. Сатору же был при полном параде: смокинг, брюки, даже блядские лакированные туфли, давившие в носках; ради этого ему пришлось заехать к портному, чтобы забрать костюм. Столько лишних телодвижений и отмененные планы на вечер — ради того, чтобы усовершенствовать поворот запястьем, доводя до ума подкол сочного филе на зубцы и, провернув в воздухе, изящно поднести ко рту. Крохотный кусочек в огромный рот, привыкший к бургерам. — Оп. Годжо нарочно спровоцировал падение: часть рыбного мяса шлепнулась между ног Гето, и Сатору схватил его, поднес ко рту Сугуру. Тыкнул склизким холодом в губы. — Я не понял немного, как тут откусывать? Надавил так, что Гето покорно разомкнул челюсти, а Годжо пропихнул лакомство между зубов, не забыв зацепиться пальцами за вездесущие резцы. Рассматривая Гето вблизи, он не мог перестать думать о его голосе, из-за которого Сатору хотел раздеться, и о его чертовом-мать-его-дыхании, вздымающим голую грудь Гето, когда он взволнован. Как горячи его щеки. Как он смущен и, вместе с тем, открыт. Всегда ел так изящно, что у Годжо разыгрывался зверский аппетит: он хотел сожрать его самого. Раскромсать его. Разорвать клыками его знойную кожу. Вгрызться, как в тот самый сочный бургер. Слизать все его родинки. Трахать его, пока он собирается пропихнуть моллюска в глотку. эй, неудобно, что этих устриц нельзя жевать, а? не задохнись! Сгрызть его синюшнее венки на запястьях. Отсасывать, пока он пьет свой мерзкий мартини. Разгромить его изысканность, торжество возвышенной натуры. Поворот головы, наклон кистей рук. Сатору хотел стать вандалом, хотел изуродовать это Ваше-Превосходительство; хотел стать огромным уродливым граффити поверх шедевра искусства в каком-нибудь ебаном Лувре. Хотел стать протестом, проклятием на кончике языка, причиной ненависти, а еще тем, кто заберет все его взгляды и поцелуи, рывки дыхания, и спектр его чувств-эмоций; его, Сугуру, целиком. Он хотел быть грубым, неряшливым, бескомпромиссным, заносчивым, невыносимым, отвратительным — если это единственный путь заполучить одного высокомерного длинноволосого засранца. Начинать нужно с малого. Кусок лосося в тесте. Бледный соус на щеке Гето. — Еще. Пальцами, липкими от масла, Годжо сжал его грудь, и Сугуру, откинув голову назад, отрывисто выдохнул. Прерывистое дыхание через один — и сразу на пальцах Годжо. Сатору мазнул губами по его шее. — Еще. Это он же. Раздвинул ему ноги, балдея от того, как двигаются челюсти Гето (когда он дожевывал), и их нажим, их туда-обратно он ощущал на собственном виске. Годжо сунул руку ему в джинсы; Гето вытянул босую стопу и надавил ему на ботинок, пальцами соскользнув по лакированной поверхности. Сатору почти поприветствовал Господа. — Еще. Если он был, конечно же, и видел все это безобразие: как Сатору обхватил член Гето и как жар его тонкой кожи тут же влился в его искрометную пульсацию. Прижимаясь к нему всем своим уродливым естеством, Годжо чувствовал каждый миллиметр, каждую жилу. Каждый атом. Навек в него впаявшиеся: настолько, что уже не отличишь, что и кому принадлежит. — Еще. И как жгло место на запястье, куда Гето вонзил ногти, пальцы, пахнущие рыбой и табаком.***
— Ты знаешь, я достаточно быстро разобрался, какой из трех вилок наколоть того сраного лосося, как его там, — лениво произнес Сатору, тыча незажженной сигаретой в сторону водительского места. — И даже рукой извернулся, как ты учил, сенсей. В голосе у него не было ни капли привычного озорства, ни толики игривости: только тяжелая, подернутая алкогольными парами усталость. Свинцовая, подавляющая тоска. Слезы и сопли, засохшие на лице. Не самый презентабельный вид. Развалившись на заднем сидении, Годжо уткнулся лбом в стекло и был почти уверен, что, произнеси он хоть слово, все прозвучит неуместно. Было ли это пробудившимся зовом совести или хмельная досада, неважно, однако он, ненавидя свой рот, по инерции открывал его, чтобы говорить: — А потом забылся и случайно намешал коньяк и виски*. И они все, все смотрели на меня, как на неудачника. В очередной раз… блять. Смирившийся взгляд во внутрисалонном зеркале, пойманный цепкими топкими глазами, недвусмысленно сверкнул в желтом свете фонаря. А Сугуру, не отрывая взгляд от дороги, понял вдруг простую вещь: он ни черта не знает о Сатору. Он изучил вдоль и поперек то, что ему позволили: пошлую развязность — его крепкий член в собственной заднице; полное несоблюдение правил приличия — липкая рука, обхватившая ствол, пока вторая набивала ему в рот нескончаемые канапе; дикую легкомысленность — «гето-сенсей, я что-то совсем забыл, как это делается», сказанное с широкой улыбкой, пока длинные пальцы подцепляли металлическое колечко в соске; и он мог долго размышлять об этом. Грезить о том, что могло скрываться за образом, вызывающим черные мушки злости перед глазами. И на каждом светофоре, когда нога на тормозе, а пальцы отстукивали оставшиеся секунды затишья, его взгляд метался к зеркалу, в котором Сатору как каменное изваяние: не менял положение уже третий квартал, еле моргал, задумчиво повернувшись к окну, и иногда простреливал ледяным взглядом до самого копчика, если встречался с настороженностью Сугуру там, в отражении. И как будто обтекал весь напускной образ, как воск с горящей свечи, слой за слоем открывал нутро: развязность вдруг чудилась одиночеством, ветреность — обороной, а невоспитанность — просьбой о помощи. — Твоя тачка, — шепнул вдруг Сатору; он ощутимо напрягся, чтобы отлепить плечо от запотевшего стекла. — Что? — Мне нравится, что в ней тканевые сидения и моя задница не скрипит, когда я двигаюсь на месте. — Спасибо. — Хорошая машина. — Что? Годжо прикусил язык, силясь, чтобы не передразнить Гето. Его схваченные злобой лицевые мышцы и заигравшие жилки на скулах Сугуру выловил в розоватом мерцании загоревшихся перед ними стоп-фонарей. Годжо опустил голову на подголовник. — Хорошая, говорю, машина. Если бы ты приехал, типа, на «Мерседесе» или «Астон Мартин», я бы послал тебя нахер. И сделаю это, если ты еще раз спросишь «что?» Сугуру зажевал губу. Бесит. Снова. Его самодовольство и упрямство, и даже то, как он рассматривает свои ногти. Сугуру сонливо потер глаз и выдохнул, наскребая остатки концентрации со всего тела. Впихнул ее в голос: — Какая-то неприязнь к определенным маркам? — Не, — промямлил Годжо, не отрываясь от своих рук, — просто ненавижу выпендрежников. Молчание в машине стало таким плотным, что его можно было резать, как кусок мяса. Почти сразу исчерпали себя комплименты автомобилям и сопливая болтовня, как тогда, в динамике телефона. С каждым перекрестком, пересеченным лишь под шорох шин и руля — об ладони, Сугуру чувствовал, что агрессия из его тела выдавливалась тревогой и какой-то непривычной усталостью. А еще внезапным смущением, стоило ему выловить прозрачный взгляд с задних пассажирских. Сатору уже не сидел вплотную к окну: теперь он уперся подбородком в водительское сидение, да так близко, что его сопение ощущалось физически. Руки, потяжелевшие, покоились на плечах Гето, а так и не подожженная сигарета забавно оттопырила ухо. И только в этот момент он осознал, что везет их к себе, а Сатору не задал ни одного вопроса.***
Плотность и фактура его кожи, поддающаяся нажиму губ с такой легкостью, будто для них и была соткана — и Сугуру был для него соткан: для его рук, пальцев, поцелуев. Как покорно он наклонял шею, стоило Годжо приблизиться к напрягшимся мускулам, и как напрягались пальцы его ног, сдавливая ими носки Саторовых ботинок. И как сладко он вздыхал, насаживаясь на член Сатору, пока он сам, широко раздвинув ноги, удобно расселся на стуле, так и не выйдя из-за стола. Лобстеров не нужно разрезать вилкой с ножом. Прежде всего следует отделить тело от головы и выкрутить клешни и лапы. Ладони Сатору, вездесущие — вновь на сосках, лукаво двигают и потягивают серебряную штангу в одном из них. Он мелко и резко толкался вверх, шлепая о взмокшие гладкие бедра своими, и изредка порыкивал, стоило Сугуру расчертить розовыми царапинами его предплечья. Сидя к нему спиной, он вжал висок Сатору в щеку. Вилкой в форме спицы можно достать мясо из лап. С помощью щипцов нужно разбить панцирь на клешнях. Босыми ступнями он обвил его щиколотки — в брюках. Последовательность действий, выученная на «отлично», отскакивала у Годжо от зубов. Он готовился к этому уроку, потому что собирался сорвать его — как срывало сейчас у Гето башню, ведь Годжо был так глубоко, что перехватывало дух. Все, что ему оставалось — елозить на склизких от смазки и пота ногах, уперевшись ладонями в бедра, и прыгать на твердом стволе, позволяя себе тягучие стоны; в такт тому, как Сатору вылизывал его загривок или тянул волосы, схваченные за низкий хвост. Хвост разрезать острым ножом по хребту. Когда панцирь откроется, мясо оттуда достать легко. Когда Сугуру уперся руками в стол и, прогнувшись в спине, покачнул бедрами, Годжо увидел все особенно четко: и растянутую розовую дырку в гладкой ложбинке, и головку собственного члена поверх; и следы от пальцев на ягодицах, и то, как подрагивали смуглые лопатки. Поверьте, это удовольствие высшего разряда: видеть уязвимо открытую спину, когда придерживаешь его бедра на месте и вколачиваешься в него, с каждым толчком попадая по простате. От такого у Гето разлетается прическа, и длинные черные пряди безбожно липнут к сырой коже, к вискам, к губам. — В-вы этого… хотели? Его голос как высоковольтный разряд, как гудение в линиях электропередач. Сатору смахнул челку со лба, провел по нему ладонью. — Что? Он сел обратно на стул и вернул Сугуру к себе, вынудив двигаться сверху в поиске нужного угла. Глубже, глубже. Еще. — К-когда говорили, что… ч-что хотели бы меня… — Ах, да. Годжо облизнул губу, желая, чтобы он договорил. — Скажи это. — Мм-м? Кончиком большого пальца Годжо провел вокруг уретры Гето, слабо надавив на нее ногтем. — Скажи, что я хотел с тобой сделать. Сугуру вздрогнул, выгнувшись. Член легко входил в него до основания, но теперь Сатору замедлился, схватил запястье Сугуру и, оттянув назад, прижал его к своему бедру. — Скажи. Второй рукой накрыл острый подбородок, развернув лицо Гето к себе. Той самой рукой, которой только что трогал его ствол. Пальцами, касавшимися его головки, он втиснулся ему между зубов. — Ну же. Гето сжал его снизу, едва ли не вытолкнув, и Годжо простонал с ним в унисон. Приблизившись, он потерся грудью о Сугуровы лопатки, а губами собрал немного прядей с его мокрых щек. — Т…трахнуть… Сугуру высунул кончик языка, и Сатору лизнул его. — Еще раз. Он резко толкнулся вверх, сдавливая костистое запястье, и прикусил его нижнюю губу. Второе трахнуть, казалось, вытащили из самих легких: Гето выкрикнул его вместе со стоном и всхлипом, а Годжо, отпустив его лицо, завел смуглые руки за спину и, крепко придерживая, начал набирать темп. После разделки пальцы стоит смочить лимонным соком, а мясо есть рыбной вилкой с ножом. Сугуру опустил стопы, и его пятки слабо надавили на туфли Годжо. И в этом не было ничего особенного, однако у Годжо мутнело в глазах от экстаза. Потому что, черт подери, да: преисполняясь в своей дикой влюбленности к тому, в кого сейчас вбивался до упора, Сатору было особенно приятно знать, что этот самый кто-то места себе не находил от нахлынувших ощущений. От того, что именно он, Сатору, делал с ним. Быть может, Гето чувствовал в ответ что-то похожее. Хотя вряд ли это возможно: понять весь спектр затопивших его эмоций. Завершением их уроков, связанных с едой, всегда становилось одно и то же: пальцы одной руки Сатору — в смазке и сперме Гето, судорожно сокращающегося на его члене, а второй — у распахнутых губ, проталкивали кусочки еды тому в рот. Сугуру, запрокинув голову, безотказно принимал лакомства, и кадык его дергался в быстром глотке, а затем — в ослабшем стоне, когда Годжо кончал глубоко внутрь с довольным рычанием. — Знаешь, учиться есть омаров мне понравилось больше, чем остальное. Догадываешься, почему? Итоги Годжо подводил, уже держа в руках обессиленного Сугуру, заботливо накрытого собственным пиджаком. Гето с присвистом дышал ему в шею и на ухо, цепляя высушенными губами нежную кожу, и стискивал пальцы в цепкой хватке на его плечах. — Потому что его можно поесть и руками. И одному Господу лишь известно, действительно ли в этом было дело. Или, может, дело было в том, что они уже проходили похожий урок, и он кончился почти так же. Тогда мозг Годжо парили дурацкие артишоки, которые все не поддавались его закостеневшим пальцам. Гето же, с надменной лисьей хитростью поглядывая за ним, раз за разом показывал: оторвать внешний лист, макнуть в соус, протащить между зубов, чтобы снять съедобную часть. Снова и снова. годжо-сан, вас что-то тревожит? вы невнимательны Сатору подумывал уточнить этот момент — о его невнимательности — чуть позже, когда вдавливал пятерней его лицо в подушку, нависнув сверху. Когда касался его именно так, как было нужно; когда входил так, как Гето нравилось. Невзирая на то, что забираться на диваны в обуви было, вообще-то, невежливо, Сатору с оттяжкой вталкивался в подставленную задницу, упершись носами новеньких кроссовок в подушки, — эдакий знак протеста всему элитарному и вычурному — и с удовольствием ощущал, как ботинки Гето упирались в его обувь в попытке удержаться на одном месте. Ведь, наверное, это действительно сложно: держать себя в руках и чувствовать, как твердый член вновь и вновь раздвигал сжатые бедра. — Что ты там говорил про невнимательность, а? Соприкасаясь подошвами, они двигались будто в разных направлениях: на одной и той же кровати, сжимая те же простыни, но как будто в разных реальностях, в противоположных плоскостях. — Повтори-ка, Гето-сенсей, — шепнул ему на ухо, сдвинув с него пряди, — хочу услышать, как ты, с моим же членом в заднице, скажешь это с таким же нахальством, как за столом. Мм? Годжо, цепляясь за упругий оливковый зад, вбивался в него медленнее, но глубже; шлепнув его яйцами, он почти что вытаскивал ствол, после чего вновь задвигал до упора. Сугуру, кромсая ногтями наволочку, щедро смачивал ее слюнями и закатывал глаза, — и, о, видел бы он себя и как виляет он бедрами, стоит Сатору взяться за дело. — Не скажешь, да? Потому что Годжо, неукротимый и бесшабашный, вдруг захотел подчиниться тому, кто даже косвенно не входил в Этот-Ваш-Высший-Круг. Да и кому какое дело? Ему там делать нечего. И Сатору. До странного возбужденному и в то же время раздосадованному, словно он только сейчас осознал ту бездну, что носил в себе столько времени. Надлом и безызвестность. Такое не зароешь ни под каким слоем купюр.***
Сложно сказать, насколько Сатору был пьян именно из-за алкоголя, а не окутавшей все его тело атмосферы, стоило им переступить порог квартиры Гето. Стоило ему взглянуть, как Гето лениво стаскивал кеды, наступая на пятки. Как поправлял ворох на голове, потому что волосы растрепались. Как он явно задал Сатору какой-то вопрос, а Сатору его не услышал. Только отчетливо увидел, как тонкие розовые губы двигались, будто приглашая его к себе. годжо-сан, вы меня слышите вообще? Можно было не сомневаться: Годжо-сан прекрасно его слышал, вот только слушать снова не особо-то хотел. Именно поэтому он не мог сейчас допустить, чтобы этот сонный и почти-заботливый Гето скрылся от него на кухне или в ванной, или черт его знает, куда вел этот коридор, в который тот собирался завернуть. Помутневший рассудок отказывался уступать; в Сатору говорили гордость и упрямство, а потому, открыв рот, он так и не смог выдавить из себя просьбу, которая вертелась на языке всю дорогу. Он лишь хрипнул, нахмурив брови, и отвел взгляд, едва Сугуру обернулся через плечо с недовольным «ну что?» Пускай будет так: уж слишком высокие стены возвел вокруг себя Сатору; через такие не перепрыгнешь, их не покоришь. Выражать эмоции напрямую, словами здесь бесполезно — как не ори, никто не услышит, и потому Годжо было проще использовать для этого тело: свое и чужое. Поэтому так вышло. Поэтому проявление его привязанности — это подтянуть цокающего от недовольства Сугуру к себе за задний карман на изношенных джинсах. И он чуть не застонал в удовольствии, когда Сугуру ахнул и прижался, обхватив за шею. Годжо обвил его руками, пригвоздив к себе; его ладони тут же заскользили по пояснице, залезая под толстовку, и пальцы игриво спустились к копчику, пробираясь под плотную резинку боксеров. Его кожа была такая мягкая. Мягче всех бабских сисек и бедер, их аккуратных ладошек, щек и губ. И его дыхание. Тяжелое, глубинное, от которого плоская грудная клетка, расширяясь, приятно терлась о грудь Сатору. И его взгляд снизу вверх: чуть наивный, чуть подернутый уже какой-то странной дымкой. Сатору прижался ртом ему под челюстью, к острому уголку, а затем чуть ниже, проследил языком бьющуюся артерию. И все еще не отпускал от себя. Ему вдруг очень захотелось завладеть Гето целиком. Не с огненной ревностью, в которой уличило его то самое Микеланджелово «Грехопадение», а с чем-то более осознанным. Настолько осознанным, насколько мог вынести его пьяный разум. Хотелось, чтобы и сам Сугуру хотел, желал быть его. Он сводил с ума. Лишая последних крох связи с реальностью, даже ничего не делал при этом — просто подставлял шею под мокрые поцелуи, сладко вздыхал, когда Сатору оказывался у него прямо под мочкой, и притирался бедрами, потому что да: Гето, с виду недотрога, плавился в руках Сатору так же, как Сатору — под его, Гето, прикосновениями. И в этом взаимном жаре Годжо тонул, тонул, тонул и не пытался сделать рывок вверх, чтобы вдохнуть хоть немного воздуха. Оно ему ни к чему. Он настолько глубоко погряз во всем этом, что… Гето подтолкнул его. Наступил ему на стопы носками, вынудил сделать шаг назад, а затем еще и еще один, и Сатору уже позабыл, о чем думал раньше. Сугуру схватил его лицо обеими руками, заставил поцеловать себя, и Годжо не удержался, промычал в губы, слегка закатив глаза. У Гето в спальне разворошенная постель и тусклый сиреневый ночник на рабочем столе. Сатору на мгновение почувствовал укол совести за то, что вытащил его из нагретого уюта посреди ночи, но черт с этим: им было куда лучше вместе здесь и сейчас, со спутанными руками, чем поодиночке в этих разных мирах. Прогнившем и… нормальном. В искусственном — и реальном настолько, что кружилась голова. Толстовка Сугуру поддалась легко; под ней у него ничего не оказалось, и Сатору бы обязательно отпустил об этом что-нибудь едкое, если бы не умирал от желания оказаться еще ближе. От нетерпеливых пальцев на перламутровых пуговицах сердце стучалось в них с особой силой. Сугуру скрестил у него ноги на пояснице и притиснул к себе, прижался к голой груди собственной и вздохнул, вновь подставив всего себя под ласки, которыми Годжо хотел его затопить. Такой разнеженный и манящий в своих метаниях, он срывал Сатору крышу безвозвратно. Больше. Ближе. Теснее. И Сатору, уж поверьте, мог бы сейчас устроить это все: вдавить в матрас, распять под собой и вколачиваться во влажное тело, выбивая у Гето звезды из глаз и дрожь в бедрах. Только вот лежал он под ним до того открытый и доверчивый, истомно смотря из-под густых прямых ресниц, что со стороны Сатору было бы преступлением — оставить его жгучую искренность вот так. — С-Сатору-сан…Г-Годжо…а-аах… Его мокрые глаза и следы на подушке. Его разметавшиеся по постельному белью волосы. Его влажные бедра и вспотевшие грудь, подмышки, спина. Весь он. И Сатору. Со своим неумением подбирать слова, с мольбой в глазах и губами, раз за разом прижимающиеся к шпарящему телу. Высшая степень проявления его любви — сомкнуть губы вокруг головки и позволить Гето, довольно застонавшему, толкнуться глубже, к задней стенке горла. — Г-Годжо… Лизнув его ствол, Сатору медленно проник в Гето пальцами: упругие гладкие стенки легко поддались нажиму, позволив просунуть их сразу до костяшек. Пальцы Сугуру, хваткие и цепкие, тотчас оказались на светлой макушке: ими он то оттягивал Годжо дальше, то притягивал ближе, направляя его и подстегивая, а Годжо, смаргивая слезы, слишком быстро сфокусировался на собственном удовольствии, плотно свившимся под животом и в пятках. Синхронно с сырыми губами, ныряющими вдоль толстых жил, Гето напрягал пальцы на ногах и слегка приподнимался над кроватью, толкаясь в жаркий рот. Синхронно с тем, как он опускался обратно, Годжо брал у него глубже, до основания, и пальцы его продолжали двигаться в упругой дырке. Минет — не самый плохой способ признаться в чем-то сокровенном, и ведь не обязательно разыгрывать слоги на языке, когда им можно властно лизнуть уретру — и результат будет тем же: алые щеки, взволнованное сердце, потные ладони. Сближаясь с ним, рассматривая вблизи его похабные глаза и складки на щуплом животе, Сатору до странного хотелось расчувствоваться, вот знаете, когда хочется костьми лечь ради того, чтобы защитить, чтобы сберечь то, что особенно для тебя ценно. Что важно. Что необходимо. В чем ты нуждаешься, неспособный в остальном найти себе место, — и только здесь тебе хорошо. Только с ним. Только перед ним стремительно пасть ниц и позволить взять над собой контроль. Забирай все, что хочешь, мол, — и поганое сердце, и дырявую душу, и пропахшую дорогой вонью шкуру, деньги, тачки, жизнь; все, что хочешь. — Мм-мх… Год…жо-сан… Только позволь запомнить еще один твой жалобный стон, чтобы выжечь его в своих мозгах. — Г-Годжо! Сугуру вскрикнул, как девчонка, и резко потащил Годжо за волосы; Сатору понял его и, отстранившись, приблизился снова, к низу влажного живота. Чувствуя мускусный шлейф с его теплой кожи, Годжо лизнул ее, макнув кончик языка в приторно-горькое послевкусие, и протащился вверх: до груди и шеи. Бесспорно, Сугуру был самым чувственным любовником. Он всегда так эмоционально отзывался на каждую ласку и каждую грубость — сплетение пальцев или хватка под коленом, пока вторая рука на горле — что Сатору казалось, словно он и сам чувствовал все то же самое. И сейчас: вспоминая, как Гето облизывал его ствол, как смотрел исподлобья, и как у самого Годжо с самого дна легких рвались тяжелые стоны от того, до чего восхитительно сжималась горяче-холодная глотка Сугуру, он повторял эти же трюки и управлялся с темнотой, так и наплывающей во взгляде, потому что и представить не мог, что довести Сугуру до слез можно как-то по-новому для них обоих. Подцепить, например, украшения в сосках зубами и зализать собственные укусы, поднимаясь выше — к тонким сухим губам, которые все так же трогательно распухали от малейшей ласки, обращенной к ним. Целовать Гето глубоко и тягуче, ощущая на щеке его горячие выдохи. Млеть и таять, стоило его рукам взлететь к спине Сатору, обняв за лопатки. И вновь двигать скользкими пальцами у него между бедер, чувствуя, как как растягиваются жаркие мышцы. Больше. Ближе. Теснее. Нежнее. Ласковее. Да, пускай будет так. Готовить его к акту искренней, сжигающей любви по-саторовому, — а это проникнуть до упора, навалиться сверху и слабо дернуть намотанные на кулак смоляные пряди. И смотреть друг другу в глаза, и двигаться тягуче и размеренно, без единых рывка или остановки, и… — Я… я с-скоро… — Скажи это. …И чувствовать себя как в другом измерении, в круговороте прикосновений и ощущений, сносивших крышу похлеще любого ураганного ветра, едва Годжо протолкнулся в тесную влажность до конца, а Гето сжался на нем, выдохнув в измученную наволочку. Ее Сугуру начал кромсать зубами и до треска сжимать между пальцев. — Я… я с-ско…ро кончу… — Давно пора, детка, — усмехнулся Сатору, щекотнув ему шею, — если я назову тебя деткой еще раз, ты кончишь быстрее? Сугуру выглядел так, как будто вот-вот потеряет сознание: его ощутимо трясло, щеки багровели, губы сырели после поцелуев, и Годжо, плавно накрыв его шею ладонью, приблизился к приоткрытому рту. Гето лизнул его холодным языком. Его липкий, мокрый член — чувствительнее всего чувствительного, точка всей чувственности, собранной со всех измерений, — терся об их животы, и, стоило Сатору протянуть по нему пальцы, как Сугуру с рыком излился, прикусив Годжо подбородок и рухнув после этого головой в подушки, оставшись без сил. — Эй, ты же не потерял сознание? Сугурова диафрагма ширилась, макушка вяло прошуршала по белому хлопку. Дыхание у него стало тяжелым, как после забега, а легкие представляли из себя нечто двух сгустков, которые выбили с места ударной волной. У Сатору вместо привычной похоти в глазах — концентрированное искристое желание, покалывающее к тому же в руках, и кружившее голову сильнее алкоголя. Запутавшись в мягких простынях, застряв в аромате Гето, облепившем тут все — смесь средств для стирки, его геля для душа, его парфюма и пота, — Годжо бегло подумал, что обрадовался бы, будь его рай похож на это мгновение. И если в такой рай можно попасть лишь через круги Вашего-Высшего-Общества, Сатору бы прошел их, а потом еще и еще, если потребуется. — Хорошо. — Он и сам уже был готов. — Потому что мы сейчас перекурим и продолжим, Гето-сен-се-ей. Голова у него слегка кружилась, но непонятно, от чего именно. В черепной коробке было пусто, а тело вдруг наполнила воздушная легкость, словно и не было того сопливого звонка по пьяни пару часов назад. Словно Сугуру пропустил его бред мимо ушей, позволив Годжо натворить с ним бардак: такой, что волосы спутались тут и там в мелкие колтуны, а пальцы подрагивали, когда он пытался поджечь сигарету. Навалившись на грудь Сатору и вжавшись в него, в его плечо, в его мокрые бедра. Гето курил так близко, что Годжо потряхивало — ощущение, когда ты взмок на жаре, а потом, потный, замерзаешь, — и его не оставляло ощущение, что паршивец мог продумать все заранее. Заранее позволил Сатору увязнуть в собственных чувствах по самые уши, чтобы они оказались здесь. Заранее знал, что тот обязательно напьется, и потому взял трубку быстрее, чем если бы в самом деле спал. Заранее подготовился к тому, что свершилось бы со стопроцентной вероятностью, и Сатору выловил это в его слабенькой ухмылке, быстро скрывшейся в тумане никотиновой завесы. Невежливо, говоришь.