***
Ширли вспоминает про таблетки через две недели, когда ее тошнит по утрам так, что дважды приходится выбежать из класса во время занятий, извергая завтрак в унитаз. Учитель истории брезгливо морщит нос, а учительница математики на следующий день предлагает таблетки от тошноты — Ширли берет, благодарит, и в голове всплывают собственные слова: у меня есть таблетки, последствий не будет… Черт. — Отравилась чем-то? — сочувственно спрашивает Милли. В кабинете студсовета одни девушки — Милли, Ширли и Нина в своем уголке за компьютером. Хорошо, что только девушки, будь тут Ривалз, Ширли не смогла бы откровенничать. Тем более, если бы тут был Лелуш. — Наверное, — Ширли садится за стол, припоминая, что она ела в последние дни. Вроде бы все было свежим, но вдруг она излишне драматизирует и это следствие отравления? — От чего бывает тошнота по утрам, — бормочет себе под нос Нина, вбивая запрос в поисковик. Читает результаты вслух, — Употребление тяжелой пищи, психогенные нарушения пищевого поведения, такие, как анорексия и булимия, гастрит, колит, язвенная болезнь, энтерит, похмелье, низкий уровень сахара в крови, беременность… Ширли вскрикивает, зажимая рот ладонью. Неужели?***
Милли хранит все секреты, которые ей известны, и секрет Ширли тоже никому не расскажет, поэтому Ширли признается президенту (почти) во всем, и Милли помогает ей купить тест, а после дежурит под кабинкой туалета, где Ширли делает необходимые манипуляции. Если она беременна… Если она носит в себе ребенка от Лелуша… Что ей делать? Ей семнадцать, ей рано рожать. Ее спортивная карьера будет перечеркнута, и она будет матерью-одиночкой — обещала же Лелушу, что не доставит ему неприятностей, и не доставит. Он любит другую. Что ему ребенок Ширли? Может, все дело в абрикосовом йогурте, чей срок годности закончился в тот день, когда Ширли его съела? Пожалуйста, пусть это будет йогурт… У Ширли подрагивают руки. Если бы не ее семнадцать лет, если бы не учеба, если бы не плавание, если бы не и без того уничтоженная горем мать, если бы не недостаток денег из-за смерти отца, который был главным добытчиком и кормильцем их маленькой семьи… она бы родила этого ребенка, несмотря ни на что. Родила бы, потому что он — часть Лелуша. Может, он был бы копией ее принца. Или это все-таки йогурт. Ширли смотрит на тест — нет, не йогурт. Две полоски, и на втором тесте — тоже. И на третьем — Милли авторитетно заявила, что лучше взять несколько разных тестов. Откуда у президента такой опыт, Ширли предпочла бы не знать… хотя, скорее всего, она читала или смотрела что-то такое, или у нее есть знающая родственница. Милли красивая девушка, многие в Академии хотели бы переспать с ней, но вряд ли Милли неразборчива в связях. Ее девичество, вдобавок ко всему, нужно ей для выгодного брака ради возвращения дворянского титула семье Эшфордов. — Ну как? — спрашивает Милли. Ширли всхлипывает. Милли могла хранить невинность не пойми для кого, а она… а она разрушила целых три жизни. — Я… не могу поверить, что я… — Ох, Ширли, — Милли крепко обнимает вышедшую к ней подругу. — Кто он, скажешь? Хотя можешь не говорить. Лелуш? Милли знает, Милли видит, Милли давно все поняла, но даже Милли не могла подумать, что все зайдет настолько далеко. Ширли кивает, заливая слезами ее блузку, и благодарна президенту за то, что та молчит.***
Она делает огромную ошибку, когда приходит сюда. Ей нужно пойти в больницу, в настоящую клинику, где есть качественный инструментарий и необходимые медикаменты, где все стерильно и конфиденциально, вот только конфиденциальность не предполагает сокрытие информации от родителей, а Ширли — несовершеннолетняя. Всего год до совершеннолетия, если бы она захотела — могла бы пойти в армию гораздо раньше, но армия это одно, а беременность — совсем другое. И, так как она британка, могут появиться вопросы: не в результате ли насилия был зачат ребенок? Милли недавно со смехом рассказывала, как на приеме у гинеколога ее расспрашивали по поводу сущих мелочей, да и Ширли на таких приемах слышала много вопросов. Японок — одиннадцатых — не спрашивают. Здесь, в гетто Кавагучи, есть место, о котором Ширли узнала от Каллен. Случайно, еще до того, как в нем появилась необходимость: они болтали о какой-то беременной звезде, потерявшей ребенка, речь зашла об абортах, и Каллен обмолвилась, что в Кавагучи напротив отеля делают их подпольно. Почему-то Ширли это запомнила. Сейчас — пригодилось. Она здесь — белая ворона. Британка, хорошо одетая, на фоне уставших японок выделяющаяся ярким пятном. В очереди есть девушки ее возраста, есть и младше. Ширли садится на скамейку, прислушивается и ужасается: пятнадцатилетняя девочка, всего на год старше Нанналли, рассказывает, что ее практически изнасиловал клиент, что она говорила ему: нужно надеть презерватив, но он не стал слушать, и… и вот она здесь. А противозачаточные — забыла… Не только Ширли здесь забыла о контрацепции. Неосознанно она прикрывает живот ладонью, чего не делала раньше — но раньше в животе никого не было, а теперь там… жизнь? Маленький эмбрион, пока еще не человек, убрать его на раннем сроке можно даже без оперативного вмешательства. Выпить таблетку и все. Ничего не было. Никто не узнает, кроме Милли. Это убийство или нет? Ширли дрожит то ли от страха, то ли от холода, и чтобы отвлечься, думает о хорошем. В сознании всплывает лицо Лелуша, его улыбка, тот их первый, единственный и последний раз — у нее нет ненависти к нему. Он не насиловал ее, она сама хотела, она хотела его больше всего на свете, он был ей необходим, она бы умерла, если бы не он. Она тонула в дожде и захлебывалась в камнях, и выплыла — благодаря Лелушу. Он хотел прекратить, но если бы он прекратил, Ширли бы разлетелась на куски. Сейчас она тоже разлетается на куски.***
В кабинете врача ее принимает женщина лет пятидесяти. Японка, конечно же, но бейджа на халате у нее нет. Она улыбается натянуто, без доброжелательности. Только что в коридоре эта женщина обнимала девочку-проститутку, гладя ее по голове и утешая, как родную дочь. С Ширли такого не будет. Ширли — британка. — Отец ребенка в курсе? — спрашивает врач. — Не сочтите за дерзость, мисс, но я позволю себе сделать предположение: он — японец? — Почему японец? — Ширли облизывает губы. — Ну, потому что… в британских клиниках стыдно делать аборты от одиннадцатых, — усмехается врач. — Это почти как скотоложство для вас, не так ли? — Н-нет… — Ширли вспоминает Сузаку — больше у нее нет знакомых японцев. Она не задумывалась о том, как британцы относятся к ним — видела на улице студентов элитных школ, избивающих торговцев и курьеров, но не сопоставляла это с расой. Но «одиннадцатыми» их назвали, потому что захватили… вряд ли они сами хотели так себя звать. Как много Ширли предпочитала не замечать. — В любом случае, кем бы ни был отец, плод вашего греха скоро покинет ваше чрево, — старомодно выражается врач. — Но не бесплатно. Цена, названная Ширли, намного выше цены в прейскуранте, но она платит беспрекословно. — Ложитесь, мисс, — холодно кивает врач на гинекологическое кресло. На подлокотниках — следы засохшей грязи, и лучше не думать, что это. Ширли испуганно спрашивает: — А это обязательно? Я на раннем сроке. Может, фармакологически… или как это называется… — у нее горят щеки от смущения. Врача ничуть не трогает ее беспомощный лепет. — Если вы боитесь боли, мисс, у нас есть анестезия. Видите ли, — ненадолго меняет равнодушие на милость врач. — У нас ограниченный запас препаратов для фармакологического аборта. И этот запас наша больница предпочитает тратить на одиннадцатых, — голос режет скальпелем. — Где-то и для одиннадцатых ведь должны быть особые привилегии. Вы британка, у вас есть клиники, намного лучше, чем эта. Поэтому либо вы идете в свою дорогую британскую клинику, либо ложитесь в кресло. Ширли послушно ложится, замирая от страха. Ей приходится раздеться, и перед врачом она — голая, распятая, это ужасно унизительно, учитывая то, как врач на нее смотрит. Торгующую своим телом японку она жалела. В Ширли она видит настоящую шлюху, пусть и не говорит этого вслух. Но ни с каким унижением не сравнится боль: на анестезии для нее явно сэкономили. Ширли терпит, не крича, кусает губы, пока врач роется внутри нее холодными железными инструментами, убивая ее ребенка. Убивая ребенка Лелуша. Может, он хотел бы его оставить, она даже не спросила, а этот ребенок принадлежал и ему, не только Ширли… как она могла, она должна была сказать ему, чтобы знать точно… Поздно. Все — поздно.***
Ширли возвращается в Академию, чувствуя себя грязной, с ног до головы покрытой кровью. Она целых два часа принимает ванну, скоблит мочалкой руки и ноги, чуть ли не сдирая кожу, и все равно не ощущает чистоты. Она — убийца, а это хуже, чем быть шлюхой. Это хуже всего. Ширли избегает Милли, Нины и Каллен. Избегает Ривалза и Лелуша. Избегает Нанналли. Они — чистые. Они не сидели на невесть чем заляпанном кресле, раздвигая ноги, пока врач с ненавистью ковырялась внутри, вынимая оттуда слабую искру жизни. Они не слышали слов японки-гинеколога, каждое — плевком в лицо. Они не стали бы забывать о предохранении. Лелуш полагался на нее, а она его подвела. Через два дня у Ширли — озноб, лихорадка и боль во всем теле. Она думает, что это от стресса, потому что грызла себя, как только могла, загоняя все дальше в тупик, и не идет к врачу, пока не теряет сознание на уроке.***
— Что? Земля под ногами куда-то плывет. Лелуш опирается на стенку, чтобы не упасть. Милли смотрит на него с осуждением, сложив руки на груди. — Что слышал. Ширли была беременна. Сейчас у нее сепсис, она в больнице, и я уверена, что сепсис развился потому, что она потащилась куда-то… я надеюсь, не ты ее туда потащил? — Я ничего не знал, — выдавливает Лелуш. — Вообще… ничего. Милли закатывает глаза. — Два придурка. Что ты, что она. Вот только она от вашего общего идиотизма рискует жизнью, а ты… Лелуш тоже рискует жизнью. Он ставит себя на доску наравне с другими фигурами. Ему везет, что пока ни одна пуля не прилетела в маску Зеро, что его не раскрыла Корнелия в Сайтама, что его не убили его же союзники в Нарите, что его не пристрелили в Синдзюку, когда еще не было никакого Зеро и Гиасса. Но Лелуш делает это… не так, как Ширли. В добром мире для Нанналли все аборты будут проводиться в специализированных клиниках, куда сможет обратиться каждая женщина. Но… даже в таком добром мире останутся глупые подростки, боящиеся огласки. Глупые, почти обезумевшие подростки, ищущие тепла друг в друге посреди дождя, когда одна потеряла отца, а другой совершил убийство (которое по счету?) «Ты уже встал на путь хаоса?»***
В клинике, подходя к палате Ширли, Лелуш видит ее мать — она в черном, но нет, не может быть, не поэтому, она носит траур по мужу. Взгляд у нее невидящий, она смотрит не на Лелуша, а сквозь, и он узнает признаки недавнего принятия рефрена. — Я к мисс Феннетт, — говорит Лелуш врачу. — Кто вы ей? — врач — молодая женщина, может. возраста Ракшаты. — Друг, — Лелуш прочищает горло. — Одноклассник. — Мои соболезнования, — врач спохватывается, что ее бодрый голос звучит странно, и опускает глаза. Это не может быть реальным, не может, не может, ни эта улыбающаяся безразличная врач с именем «Анна Стратт» на бейдже, ни крошка хлеба, случайно прилипшая к ее идеально-белому халату, ни пылинки, танцующие в лучах солнца, ни острый лекарственный запах. — Молниеносный сепсис и септический шок. От септического шока умирает каждый второй… А врачи — не боги.***
Лелуш кладет голову на колени Нанналли, как на плаху. Она не видит его, но слышала его шаги, и ее пальцы ощупывают его лицо, находя в уголках глаз слезинки. — Брат, Ширли?.. Он представлял на ее месте Нанналли. Почему-то это пугает — он никогда не был суеверным, но все равно пугается, что оставил отпечаток на сестре, сам того не понимая. — Милли сказала, что у нее было заражение крови, — говорит Нанналли. Лелуш обнимает ее, покачивая в объятиях, так, будто его объятия смогут защитить ее от всего мира. Целует ее в макушку — от ее волос пахнет чем-то сладким. Она станет очень красивой женщиной… и это произойдет скоро. — Брат, Ширли умерла? Лелуш обнимает Нанналли так, будто тонет, а она — якорь, благодаря которому он не идет на дно. В ушах — каркающий голос Кирихары: «ты уже ступил на путь хаоса?» Он был на этом пути с рождения. Он родился для этого пути. Он сам его выбрал. Он не думал, что следом за ним пойдут другие.