Время сумерек

      В Сноудине начинается новый день. Скелебратья мирно спят в обнимку друг с другом. Санс хоть и засыпал без брата, но сейчас Папирус прислонён к его шее и ключицам лицом. Санс одной рукой прижимает его к своим верхним костям торса, фалангами пальцев касаясь виска. Вторая ладонь остаётся на плече, пока череп Папируса лежит частично на его предплечье. Даже будучи во сне, Санс ощущает его физическое присутствие.       Тёплые ладони греют голову. Папс жмурится от удовольствия, просыпаясь раньше будильника. Он окольцовывает Санса руками плотнее, чувствуя приятное тепло везде, где они касаются друг друга. Их кости будто переплетены, и лежат братья чуть по диагонали кровати, на одной подушке.       Папс чувствует глубокое размеренное дыхание Санса, и от этого становится спокойно. Он не открывает глаза ещё несколько минут, погружаясь в греющее чувство близости и идеальности происходящего. Тепло переливается внутри, в кости и в душу. Кажется, если Папс откроет глаза, то вся обстановка быстро остынет. Он этого не хочет — хочет впитать в себя побольше, как губка, поглотить без остатка и делиться им только с Сансом — больше ни с кем.       Ему нравится в происходящем всё, не только родное тёплое спящее тело под руками — их положение практически идеально. Идеально настолько, насколько может быть для них. Насколько может устраивать Великого и Ужасного Папируса, что всегда пёкся о своём личном пространстве. И Папируса это… смущает, в какой-то степени. Он не хочет на этом концентрироваться, но вспоминает слова брата. Они тоже много для него значат, и не задумываться каждый раз не может, цепляясь за формулировки, интонацию и смысл. Санс говорил, что брат для него идеал. А Папирус смотрит в ответ на брата и видит в нём самое прекрасное, со всеми его угловатостями и сколами. И Санс говорил, что любит его уже очень давно, а… насколько давно? Папирус, вообще-то, не расстроится, если не узнает точно, просто он хочет понять, как брат… терпел, сколько страдал, и как не разочаровался в нём за столько времени. Папирус же не умеет выражать свои чувства адекватно, если не знает реакцию на них. Да даже если знает. Он, кажется, только недавно уловил все тон-кости этого искусства. А раньше? Он мог только злиться, это преследует его до сих пор. Первая реакция на всё — удар. Уже потом Папирус спрашивает. Он не боялся высказывать брату грубую ложь, а тот всё проглатывал. Папирус просто не умел его понимать и чувствовать. Он считал себя обречённым в своей же любви, которой так много, и которая отравляет его же. А ведь Папирус заставлял себя ненавидеть его — ненависть и агрессия стали его защитным механизмом, реакцией на окружающую среду, что никогда не соответствует ожиданиям: сперва школа, потом не такое приятное, как было в мечтах, обучение в академии, чувства к брату, собственная ориентация. Он смотрит на себя в зеркало каждый день и видит один сплошной изъян, который умеет подаваться в красивой обёртке. Папирус действительно считает себя лучше других и парадоксально хуже — Папирус считает себя уникальным в своей ничтожности и том, чего он сумел добиться. Он должен стараться больше остальных. Должен заслуживать чужое доверие и любовь. Ради брата. Ради них обоих. Но он действительно хочет узнать, как так всё… получилось?       Папирус начинает подавать признаки жизни, когда его пальцы оглаживают голые кости. Спать с Сансом до одури невероятно. Он не вынесет, если брат в один момент решит, что сон в одиночку ему подходит больше.       Санс хотел проснуться пораньше. У них слишком много тем для обсуждения.       Поднимая голову, Папирус водит челюстями по его ключицам, переходит на позвонки. Санс пахнет слишком приятно и вкусно, чтобы его так просто не попробовать. Папс вдыхает глубже, чуть перекатываясь и находя опору в своих руках. Он честно хочет протянуть это тёплое утро дольше, но время не ждёт.       — Просыпайся, — хрипло бурчит Папс, не особо настойчиво, а после приподнимается, отстраняясь от брата, и смотрит на его лицо.       Санс приоткрывает глазницы, когда слышит Папируса и, кажется, ощущает, что рядом нет тёплого тела.       — М… — пару секунд уходит на то, чтобы зрение сфокусировалось, и чтобы он видел вместо размытости что-то чёткое, в данном случае — спальню и смотрящего на него Папируса. — Доброе утро, Босс, — сонным и скрипучим голосом протягивает Санс, пару раз моргая.       Предыдущий день он помнит очень смутно. Помнит что-то с Додж, перепиской, ещё с Ториэль там было…       «Бля…» — но, хотя бы, он не чувствует себя в ноль измотанным и даже немного отдохнувшим.       — Сколько… — он глядит на часы, после чего хмурится. — А, так ещё ж полтора часа спать можно… — а затем на секунду задумывается — по лицу видно, что что-то он додумал, а затем чуть недоумённо поглядывает на брата, ожидая комментариев или вопросов.       А Папирус любуется им несколько секунд и расплывается в улыбке. Санс такой заспанный, всё ещё тёплый и мягкий, легко поддающийся на прикосновения, как пластилин. Папс примыкает к его челюстям своими, опираясь на локтях.       Санс становится чуть краснее. При всём при этом, он пытается задействовать часть своего черепа, чтобы сложить все два плюс два. Всё с того дня как в тумане. Он даже не помнит, как уснул.       Конечно, он ещё хочет спать, но этому, очевидно, не бывать. Санс надеется, что он окончательно проснётся.       «Он безумно красивый…» — Папирус полностью в нём растворён.       По правде, они очень рано легли, и несмотря на только-только подкрадывающееся утро, прошедших часов сна должно быть достаточно. Разве что не для Санса — у того совсем нет внутренних часов, он не будет просыпаться утром, потому что это утро, и хотеть спать, потому что уже вечер. Санс просыпается, потому что его будит брат, а хочет спать он всегда.       Папирус хмыкает, поглаживая его сонное лицо.       — Нам нужно много всего обсудить, — проговаривает он ему в челюсти всё ещё тихо и хрипло. Хочется, конечно, оставить Санса ещё поваляться в кровати, и Папс, скорее всего, это ему позволит, пока уйдет завтракать и приводить себя в порядок, но они вчера слишком мало общались. — И я хотел узнать, не голоден ли ты, — добавляет, непрерывно и расслабленно смотря в сонные зрачки.       — Вроде нет, — отвечает сначала на второй вопрос Санс. — А что, уже двое суток прошло? — он хмыкает, ненароком вспомнив их секс после убийства Элисон. Незабываемо. — Я сообщу, когда захочу, — после он щурится и раздумывает над первым вопросом. Сначала скелет вообще не понимает, о чём речь. — А обсудить… что? — он пытается вспомнить. — А, — спустя пару секунд раздумий, до него доходит. — Уточнить по поводу Ториэль… — он обрывками вспоминает разговоры с ней. — Ок, — он переводит взгляд на брата, кивает, опять моргает. — А, ещё ты что-то про Андайн говорил вчера… — Санс потирает лоб, будто это ему поможет думать быстрее.       На самом деле, он не прочь посетить душ и поменять футболку, которую уже не меняет, кажется, неделю.       — Я в душ, — тут же извещает Санс, всё ещё сонный. Он поглядывает на свои руки, а затем как-то ненавязчиво пялится на рёбра брата. — Ты ж всё равно сейчас есть пойдёшь, верно? — хотя, он совершенно не будет против его компании. Но, по отчётливому запаху уже любимого геля, внутри черепа выдвигает теорию, что Папирус ходил в душ перед сном.       Папс тихо кивает, рассматривая, как брат постепенно просыпается.       — Хочешь, чтобы я пошёл с тобой? — спокойно усмехается он. На скулах зажигается еле заметный румянец.       Санс хмыкает. Он буквально читает его мысли.       — Хочу, — отвечает он секундой позже.       — Я не против, — Папирусу нужно срочно восполнить дефицит касаний брата в организме. Особенно сейчас, утром, когда их обоих ещё не успело что-то выбесить или встревожить. И Санс перед ним всё ещё голый, и Папс всё ещё рассматривает его с радостным удовлетворением. Он прикрывает глаза. — Мы оба были слишком заняты вчера, — Папс снова тянется к его лицу. У них много времени и на нежности, и на разговоры, и на совместный душ. В любом случае, Папирус для брата «босс», и если ему потребуется опоздание Санса, он его обеспечит.       «Бля, можешь даже не спрашивать», — Санс, ничего не отвечая, с небольшой тяжестью протягивает руки к его челюстям и прижимает к себе, жмурясь. Он успевает материализовать язык и начать чуть ли не лизать его лицо, томно выдыхая. — «Такое… спокойное утро. Всё никак не привыкну к этому».       Какое-то время, братья задерживаются в кровати, влажно целуя друг друга и руками лаская рёбра с позвонками. Папс почти что валит его на подушки обратно. Становится теплее в теле, и магия чуть-чуть покалывает. А потом Папирус останавливает его в последний момент, и они друг за другом плетутся в душ.       Санс всё ещё сонный, но Папирус действует на него самым ярким тонизирующим образом.       Младший стягивает с себя спортивки. Вода в ванной начинает шуметь, и он встаёт под почти горячую воду, протягивая брату ладонь.       Санс, глядя как Папирус первым залезает в душ, делает пометку в своём черепе: как-нибудь с Папирусом принять ванну. Не душ. Именно набрать ванну и просидеть… час. Может два.       Санс чуть морщится от звука воды, от шума и от того, что вода падает в его глазницы.       И когда рука Санса, всё ещё тёплая, оказывается полностью во власти Папса, тот тянет брата на себя, заставляя буквально упасть на свои рёбра.       — Пиздец, скучал по тебе, будто мы не виделись год… — признается он, тихо бурча, и краснеет от собственных озвученных мыслей.       Зависимость от брата мешает только когда брата нет рядом. Папирус, на самом деле, даже не представляет, что делал бы, если потерял с ним личный контакт на год. Но он особо и не хочет думать, целуя фаланги его пальцев той руки, что держит в своей ладони, и проникновенно опускает на брата взгляд, смотря из-под прикрытых век с всё ещё красным лицом, которое становится лишь ярче.       Папирус безумно рад, что может сейчас спокойно выражать на брате свою любовь, а не злиться или орать на него. И от этого плывёт мозг.       — Год? — фыркает Санс беззлобно, даже нежно. — Я всего лишь был на… работе. Ты почти в любой момент мог зайти за мной, — они даже не моются, а просто обнимаются друг с другом. Санс и не против. Ибо по Папирусу он тоже скучал вчера, и это он помнит прекрасно: как сидел на посту и фантазировал о нём. Приоритеты однозначно просты. — Я тоже по тебе скучал. Может, начнёшь меня приглашать в свой офис? — хмыкает Санс, обнимая брата за позвоночник, а сам поворачивает голову в сторону и нежится на его грудине. — «По важным делам», — добавляет он чуть вредно и хихикает. — Не, ну, важные дела, естественно, тоже будут, учитывая мой новый род деятельности, но… одно другому не мешает, а иногда хорошо совмещается.       Папс томно выдыхает. Он и не против, на самом деле, главное чтобы не было подозрительно.       Воздух вокруг влажный и тёплый. Взгляд опускается в сторону, а Папс прижимается к брату плотнее, склоняя голову.       — Если честно, я иногда… всё ещё не верю тому, что могу тебя так… свободно трогать. И что тебе от этого приятно, и ты сам тоже очень приятный, и, наверное, если бы было возможно, я бы трогал тебя ежесекундно, не важно, как, — в какой-то момент голос сливается в смущении и скрывается за шумом воды, но Санс прекрасно может его услышать точно так же, как и почувствовать горячее лицо на своей макушке. — Я даже не до конца осознанию, что могу о таком говорить, я… — он будто запыхавшийся, спешно глотает воздух, и пальцами ведёт по его костям.       «Я будто думаю, что не заслуживаю всего этого. Но это делает тебя счастливым. И меня тоже…» — он слабо улыбается, ныряя руками внутрь рёбер.       — Не осознаёшь, но говоришь. — мурчит ему Санс в ответ.       — Я всё ещё в шоке, что ты позволяешь мне всё это с собой делать, — и Папс благодарен, потому что это необходимо.       Признания Папируса сильно смущают. Санс из тех монстров, кто не просто испытывает трудности с проявлением эмоций, а иногда вообще их, грубо говоря, стыдится, даже если понимает, что это абсолютно нормально. Ему всё ещё почти что до жути непривычны эти нежности, но они ему очень нравятся, и сам он пытается совсем не тормозить.       — Я рад, что у нас это действительно взаимно, и что между нами появляется некоторое взаимопонимание. Дорогого стоит, — он старается не нервничать. Санс уверен, что через некоторое время он действительно привыкнет к таким переменам и будет меньше искать несуществующие подвохи — наличие паранойи из-за мелочей давно ему гадит в и так нелёгкой жизни. По крайней мере, сейчас он вполне может насладиться тем, что есть сейчас, и тем, что Папирус ему даёт. Что ему в глубине, очень, очень, очень помогает, потому что до всего этого он только постепенно разрушался.       «Если б ты только знал, насколько я ёбнутый…» — думает он с сожалением. — «Я не хочу тебя этим грузить», — Санс прижимается чуть сильнее, будто пытается слиться с костями брата в одно целое. Тискаться с Папсом — весьма необычно. Санс понимает, что это всё выглядит несколько… сопливо. Но, чего ему в жизни точно не хватает, так это соплей.       Он подрагивает от прикосновений Папируса и почти шумно дышит, улавливая каждое его мановение.       — Просто… — Санс виснет, подбирает слова, думает, как бы не ляпнуть идиотской херни, в романтике он тоже весьма плох.       Санс, как и понятия «занятие любовью» и «занятие сексом», разделяет понятия «романтики» и «пикапа», «кадрить мамзелей». Второе он умеет, первое — не особо. Особенно перед объектом обожания, у которого весьма… высокие стандарты, а для Санса ещё и своеобразные. Но уже даже немного очаровательные. В целом, Папирус… меньше стал раздражать, а Сансу в последнее время и дышать несколько проще.       — Я не думал, что ты… — Санс задумывается на секунду, а затем выдаёт:       — Согласишься, чтобы я ночевал с тобой. Я и… — снова задумывается. — Я и вправду лучше сплю, когда ты лежишь рядом, — он тепло улыбается и зарывается лицом в грудину, а пальцы на позвоночнике сжимаются сильнее, Санс размеренно вдыхает ртом. — Я тебя чувствую во сне, когда мы лежим рядом, особенно так, как… с-сегодня, — он пытается говорить чётко, но голос оседает.       Пока никто из них не моется.       Папирус краснеет на каком-то душевном уровне, пусть и снаружи это тоже охренеть как заметно. Он решает отвлечься от будоражащего кости и душу чувства, — такие ощущения его всё ещё малость пугают от непривычки и своей влиятельности на него. Санс может и не подозревает, но имеет над братом огромную власть, которой Папирус не противится, которая охватывает его с головой, делая из страшного сурового генерала действительно обычного младшего брата, в котором есть и робость, и неумение контролировать эмоции с чувствами.       Папирус отстраняет одну руку, чтобы дотянуться до баночки с гелем.       В комнате витает приятный ванильно-банановый аромат, а теплые пальцы Папс возвращает на кости брата уже с чуть прохладным душистым гелем. Он массирующими движениями втирает его в лопатки, становясь будто ещё теснее к нему.       Папирус действительно рад, что хорошо влияет на брата, что может облегчить ему жизнь хоть в чём-то после череды пренебрежительных оскорблений и демонстрации несуществующей ненависти на протяжении многих лет.       — У тебя очень тёплые руки во сне, — Папирус тоже его чувствует, когда спит, так, словно их души связаны. А Папирус уверен, что так и есть.       Папс слабо отстраняется, намыливая брату ключицы и рёбра с внешней стороны, после, вспенивая мыло, он пробирается внутрь грудины.       — А как ты… — Папирус запинается, хмурится с красным лицом и решается, что спросит. Он не должен бояться, особенно после их взаимодоверительного акта душами, но пальцы его всё же малость подрагивают, когда он пересчитывает позвонки, натирая их гелем.       Папирусу всю жизнь казалось, что они с братом слишком разные — слишком противоречащие друг другу, и из общего у них может быть только родство. Санс не любит лишнее внимание, на публике ведёт себя более сдержанно, он шутит шутки и легко вливается в компанию любыми разговорами, пока Папирус убеждает себя, что чувство юмора у брата дерьмо, а улыбчивость — фальшивка.       Он убеждал себя, что они не могут быть вместе банально из-за несовместимости и разных миров. Это его словно успокаивало: он исказит свою любовь в агрессию, потому что они никогда не поймут друг друга, а не потому что Папирус боится. Ведь тогда, даже если бы они не были братьями, Санс бы никогда не обратил на него внимания, разве что в негативном смысле. И Папс искренне думал, что у брата появится взаимная агрессия на его сущность в ответ. А всё обернулось… намного лучше.       Папс вдыхает, поднимая на Санса взгляд с переливами тускнеющего отчаяния, но сам не выглядит грустным. Лишь очень красным. Он решает закончить мысль:       — …Как тебя вообще угораздило в меня влюбиться? — голос под конец заглушается водой, а взгляд опускается Сансу на мыльные ключицы, покрытые мягкой пеной. Папс ненавязчиво проводит по ним рукам. В какой-то момент кажется, что интонация у него предъявляющая, но лицо он опускает слишком красное, чтобы иметь к брату какие-то претензии.       Санс берёт гель тоже и начинает втирать массу в кости брата, хоть он и так относительно чист. Трогая его рёбра, ощупывая, будто в первый раз, Санс поглядывает на старые шрамы. У него самого они в наличии, но если на нём выглядят довольно скверно, то на Папирусе — весьма внушительно и героически.       Он замечает за собой то, что Папирус начинает нравиться ему больше. Он начинает… доверять Папирусу больше? Когда он уже утонул в собственном мраке? Или так хочет выпустить часть мучений, что держит внутри долго, слишком долго.       Санс нервно сглатывает, когда слышит вопрос. Не этого он ожидал, по крайней мере, сейчас.       «Почему-то именно этого вопроса я сейчас и побаивался», — дуамет он мутновато, в глубине до этого надеясь, что ответит на него позже, хотя бы не в такой момент, когда всё так… хорошо сейчас. — «Я же… я…» — Санс вздыхает. Лицо мрачнеет, хоть он и не смотрит на Папируса, склоняет череп. — «Сказать ему сухо или прояснить сразу несколько моментов, чтобы у него отпал ко мне ряд вопросов? А отпадут ли вообще?..» — он бы хотел высказаться, но не считает, что стоит это делать. Признание Папируса для него тоже кончилось не лучшим образом из-за себя же. Навряд ли у Папируса будет более здравая реакция на его ответы.       — В... В смысле «угораздило»? — фыркает как-то сдавленно Санс, едва завидев в этом более негативный контекст, ибо само слово, как правило, подразумевает что-то не хорошее. — Это даже звучит так, будто уже не я жалею, что неправда, а тебе от этого стрёмно. Хотя ты же согласился, — хотя, ещё пару лет назад, он бы так и сказал, что его «угораздило влюбиться в собственного бро». Даже не так. Он бы в принципе ничего не сказал и молчал бы как истукан. В одно время для Санса подобное открытие действительно было колоссальной проблемой, с которой он не мог поговорить даже со своим психотерапевтом. Это ему казалось слишком уж аморальным, чтобы кто-то мог хотя бы подозревать о его такой влюблённости в брата. — Ну… — Санс не знает, с чего начать. — Я, наверное, немного преуменьшил, когда сказал, что у меня история мало чем отличается от твоей. Скорее… — он немного хмурится. — Эм, я долгое время пытался это как-то принять?.. Сложно сказать, но у меня с этим всегда не всё так просто.       Санс вдруг отстраняется от брата и… садится на поверхность ванны, на мокрый литьевой камень.       — В о-общем, всё началось ещё лет, наверное, десять назад, может пятнадцать. Я не уверен точно.       «Пиздец», — только сейчас до Санса доходит, что это ещё абсурднее, чем он думал. Но Папирус… сам хочет узнать больше. Если Папирус сделал шаг вперёд, то Сансу нужно делать шаг за ним следом.       Но каждый раз, когда Санс задумывается на эту тему, он сразу же начинает всё с начала. И Папирус выглядит готовым выслушать его до конца.       — Но сначала… сначала, конечно, я тебя воспринимал только как младшего брата. Ты был очень юн, когда родители сдохли, — Санс странно фыркает, тоже почти что нервно, но точно не от грусти. — И мне пришлось выступить в роли опекуна, что мне не очень-то и нравилось, — он чуть-чуть морщится, вспоминая те не очень простые времена.       Санс, так-то, думал, что рано или поздно ему будет проще забрать брата у родителей под своё крыло, но эта мысль стала реальной необходимостью слишком внезапно. Поэтому к опеке над братом он не был готов ни физически готов, ни морально.       — Сам был молод, трудностей было много, — спустя пару секунд молчания поясняет Санс коротко, вздыхая. Фраза до этого прозвучала как-то слишком уж недовольно. — Думаю, ты в курсе о том, что меня они недолюбливали и старались всячески тебя оградить от меня, ибо, ну, я подавал тебе не лучший пример для подражания. Хотя, блять, — он злобно фыркает. — Я и не просил, чтобы за мной кто-то что-то, сука, повторял, — а это звучит чуть злее.       На эти слова Папирус спокойно кивает, но всё же чуть хмурые брови выдают его волнение внутри. Они мало говорят про родителей — всё просто: Папирус их не помнит, а Санс недолюбливает. Это мягко говоря. И так уж вышло, что отношение к ним сформировалось лишь через призму старшего скелета — Папирус выбрал верить любящему брату, а не мёртвым родителям. Другого мнения со стороны не было, чтобы усомниться в его словах.       По словам Санса, Папирус многое унаследовал от родственников — даже желание идти в правоохранительные органы и служить Королю, пусть своей целью Папирус всегда ставил исключительно обеспечение безопасности себя и брата. Папирусу хотелось сделать Подземелье хотя бы на каплю более мирным. Кто же знал, что стражники — не благодетели? Папирус до сих пор с этим борется.       Санс точно не знает, с каких пор в его жизни появились чёрные полосы и как давно он храбро по ним идёт, не видя никаких препятствий и проблем, думая, что он — часть этих полос, и что ему ничего не угрожает. Он понятия не имеет, когда именно его жизнь стала чрезмерно тягостной, и в какой момент она стала для него каждодневной борьбой с самим собой. Точно ещё с юности. Он был умён не по годам, и это по сей день его основное преимущество. Его даже считали вундеркиндом, который в итоге проебал свои возможности, обретя сразу ряд прозвищ: «малолетний алкаш», «бездарь», «позор семьи» и прочие. Но Санс сам так не считает, — он, всё же, несмотря на всё угнетение, отчасти довольствуется тем, чего добился до сегодняшнего дня. Чем-то похвастаться он вполне может, и... в глубине, ему этого кажется мало. Будто большинство других монстров сделали ещё больше, чем он. В некоторой степени, он с Папсом сильно схож в этом: себе он выставляет очень высокие требования. От попытки прыгнуть выше черепа спасает его лень... апатия, нарощенная годами угнетения.       — Но когда мать была ещё жива, лежала в больнице, в качестве предсмертной просьбы она попросила меня… — Санс тяжело вздыхает и выдыхает. — Чтобы я позаботился о тебе, — он сильно киснет в лице, вспоминая этот очень неприятный эпизод. — И н-не оставлял, — он резко дёргается. — Н-не думай, что я хоть раз в здравом уме думал, что я, не знаю, хотел там как-то от тебя уйти… н-нет.       Санс вспоминает ту картину смутно: он стоит у кровати, смотрит на скелета, подключённого к капельницам и к какому-то очередному аппарату жизнеобеспечения. На костях почти нет живого места, как и в этом монстре. Монстр слабым голосом произносит ту просьбу. Без всяких «я тебя люблю» и «ты справишься», без какого-то прощания, будто перед женщиной стоял вообще чужой монстр, не её сын. А ещё Санс помнит, что он почти ничего не чувствовал тогда. Его не беспокоил факт, что отца уже не было, а мать, кажется, последует за ним. Он думал только о брате. Даже тогда.       — Как брата я тебя любил всегда, да и, наверное, всегда больше, чем родители, — Санс всё ещё уверен, что если бы в их жизни до сих пор фигурировало бы те двое монстров, что создали их на этом свете — было бы гораздо хуже. — И, т-тем не менее, я был рад, что хотя бы к тебе они относились нормально. Не знаю… — короткое молчание. — Ты для меня изначально был очаровашкой, — он нервно улыбается, но как-то по-доброму.       «Сначала говорят, что я хуёвый сын, потому что постоянно тусуюсь и не занимаюсь учёбой, а потом "позаботься о брате", которого вы же мне и не доверяли, но всё равно спихивали», — но Санс успокаивает себя другой мыслью, которая всегда работает. — «Но спасибо, что вообще родили брата. Мне. Иначе… я бы сейчас не думал», — звучит безумно, но Сансу уже плевать. По его мнению, это действительно лучшее, что с ним случалось. Папирус — лучшее, что с ним случалось.       Взгляд младшего становится более тяжёлым и вдумчивым. Он старается не смотреть на Санса с сочувствием, потому что Санс не любит, когда его жалеют. Папирус сам этого не любит. Он не помнит детство, но... помнит, как чувствовал постоянное непонимание и несправедливость, с которой бороться в одиночку не мог. Быть может, потому он такой, какой есть?       — С тобой всегда было сложно, на самом деле, — звучит почти как обвинение, но Санс не обвиняет. Все дети сложные. — Ты сам по себе сложный, как и я. Какое-то время я ненавидел вообще всё, потому что к подобной ответственности готов не был, и у меня было слишком много ветра в черепе. Но суть в том, что я в принципе тебя… — зависает. — Э-эм… большое количество времени, пожалуй, воспринимал не слишком серьёзно, потому что, хех, мы действительно разные, едва ли не противоположные друг другу почти по всем параметрам, — Санс в последнее время сомневается в этом утверждении, банально хотя бы потому что они сходятся в умении выставлять себе нереально высокую планку и пытаться безуспешно до неё прыгать. — Но, думаю, это ты и сам понимаешь.       «Например, я быстро вышел из детства, а ты, наоборот, в нём задерживался, даже несмотря на то, что уже видел жестокие вещи наяву и даже совершал их», — Санс с небольшой усмешкой вспоминает, что они спят на кровати-машине, у брата есть стол с кучей фигурок, у него всё ещё остались некоторые костюмы, которые далеко не каждый взрослый бы напялил, но с радостью бы примерил почти любой ребёнок, ведь детей всегда тянет к очень ярким вещам. — «Или более банальные сравнения: ты — трудоголик, а я — лентяй; ты — педантичный, а я — безалаберный; ты — карьерист, а мне похуй; ты всё ещё добрый, а я давным-давно эту черту утратил; ты — доверчивый, а я — в рот это доверие ебал; ты — открытый, я — закрытый; ты — горячий и эмоциональный всегда и везде, я среди других — холодный и уравновешенный, и то, скорее, больше я пытаюсь себя таким выставить. Я просто… не даю выхода эмоциям, это плохо кончается. И… Эм… ещё много примеров касательно того, насколько мы разные и как много на этой почве конфликтов у нас было», — некоторые вещи Санс не произносит вслух. — «И скорее всего ещё будет», — это не предположение, это факт. Это неизбежно. Главное перетерпеть и, в идеале, как-то начать… принимать друг друга?       Пока принимать не получается чужие бзики ни ему, ни брату. Папирус явно не в восторге с того, что, например, Санс легко отдаст свою жизнь ему, если потребуется. Принять лезвие в душу или пулю в череп за него, отдать все силы — что угодно. Санс угробил ради него половину своей жизни и угробит ещё десять раз, только знак ему нужен, что всё это не бесполезно, и хотя бы за это он получит мятежный покой.       — К этому относится и моё всё ещё скверное отношение к твоему желанию стать гвардейцем при Короле, некоторые твои, эм, жизненные установки, которые я не в силах понять, — вздох. — Я привык смотреть на мир без розовых очков, может, даже надевать серые. Я и вправду не считал это серьёзным, потому что КГ никогда не воспринимал всерьёз (и скорее всего не буду), даже когда работал на Асгора лично. Да и в целом я не склонен воспринимать что-либо серьёзно, я к большинству вещей отношусь похуистично, ибо… мне реально похер.       Королевская Гвардия для Санса всегда была цирком уродов. И когда Папирус заявил о желании пополнить их ряды — негодования было довольно много. Слишком много лицемерия во имя его Величества Асгора — он никому нахрен не сдался, разве что самым наивным, но не Папирусу, а тем, кто в Асгоре видит выход из Подземелья и вообще величайшее процветание нации монстров. В КГ идут те, кому нужна власть, кому нужны понты и деньги. Они давно перестали быть престижем. Наверное, сейчас, в Подземелье, престижем являются отряды ПОКОНа.       Санс сужает колени и, повернув череп в сторону, смотрит за пределы бортика ванной, то ли в пол, то ли в стену, то ли на стиралку.       — Если говорить о моей влюблённости, т-то… — он думает, что ответить. Голос у него заметно нервный, неровыный, чуть дрожащий, но тем не менее томный. Санс думает, что Папирус его слышит даже под шум воды, но сам его всецело игнорирует, будто попал с братом снова в какой-то другой мир, где есть только они двое. Но уже не в мир грёз, где всё хорошо. — Я видел все твои взлёты и падения, видел твой личностный рост, видел, как ты бываешь верен себе и своим принципам, жизненным установкам, как ты добиваешься успехов и в целом, — он хмыкает. — Меня очень… интересуют такие личности. Им есть куда стремиться, они видят смысл жить, они чертовски решительные. Иными словами — полные противоположности мне. Я всегда хотел понять таких. Один из основных интересов, которые я преследую, когда общаюсь с кучей монстров — понять их мотивы. Мне подобное… эм, всегда было интересно.       Изучать монстров — и вправду интересное занятие. За годы коммуникации, Санс чуть ли не до идеала отточил свой навык анализа других, что, на самом деле, даёт ему массу преимуществ в каких-то переговорах, в каких-то спорах, всегда находить с кем-то общий язык. Общение — ещё то искусство, немногим дано.       Папирус на секунду чувствует напряжение. Такое, будто его застали за воровством. Будто он о чём-то врал долгие годы, и все в это верили — он сам верил. Но заврался настолько, что уже забыл правду.       Санс будто видит его таким, каким Папирус мечтает быть. Но осознание того, что таковым он не является — приносит мало радости. Но он действительно храбрый, решительный и самоуверенный? Так ведь? Или всё это показуха, чтобы не сойти с ума от своей ничтожности? От ужаса и страха? Внутри него всё ещё сидит ребёнок, который жмурится, видя страшный момент в кино, под названием «жизнь».       Но Папирус его не перебивает.              Санс переводит взгляд на брата и уже сам почти не ведает, важна ли информация до, чем то, что он скажет сейчас:       — А что на счёт тебя? — приподнимает он бровь, чуть глядя на брата. — Мы, конечно, срались постоянно, пару раз бывало вплоть до драк, — и это жутко неприятные воспоминания для Санса. Вот с кем с кем, но драться с близкими монстрами — отвратительно. — Но в этом и для меня было своё очарование. Тем более, что я вампиром был и раньше, только энергетическим. Мне в принципе нравилось смолоду выводить всех из себя шутками… — он усмехается и нехотя признаёт, что да, бесить ему будто нужно для того, чтобы можно было насладиться чьей-то агрессией. — Можно сказать, это мой способ отыгрыша на окружающих, чтобы самому не тонуть в собственном… эм… океане злобы, — Санс на миг выдаёт неприятную улыбку. — Так мне это ещё и помогло подружиться с многими монстрами, девяносто пять процентов из которых для меня буквально ничего не значат. А тебя бесить мне… ну, нравилось… — молчание растягивается секунд на пять. — Просто потому что мне нравилась ещё и твоя бесконечная злоба на это. А злоба нравилась… потому что я не рассчитывал на что-либо большее. Отношения у нас с тобой были давно в дерьме, и я привык его жрать, — внезапно напоминает Санс тот случай, как-то отчаянно усмехаясь и отводя взгляд в стену, но он и вправду согласен с тем, что он его жрёт. — У меня банально не было другого способа справляться. А твоё внимание мне тоже нравилось.       Тема собственного саморазрушения почти что сливается с темой влюблённости Санса в брата.       — Просто однажды я тоже понял, что хочу больше тебя. И что как-то ты очень нездоро́во на меня влияешь, н-не так, как влияют братья друг на друга в обычных ситуациях. От некоторой твоей бескорыстной заботы я начинал нервничать и каждый раз думать (да, сука, даже до сих пор), что я слишком хреново к тебе отношусь, и что я, сука, такое мудло, не могу ответить тебе тем же. А потом я и вовсе стал как-то… по-другому на тебя смотреть что ли. Просто в один момент что-то щёлкнуло в черепе и я…       Санс затихает.       И тут же понимает, что… не знает, как именно он влюбился. Случилось ли это резко или постепенно — вот это Санс как раз не помнит. Для него это случилось как по щелчку пальцев. Или осознание такое внезапное, а принимать он долго не хотел. Он ёжится, но держит себя под контролем и продолжает:       — Я не знаю, что случилось, но… — голос становится ещё слабее. — Ты будто стал меня притягивать собой только больше. Больше, чем до этого. Я стал чаще думать о тебе, даже когда пьян вусмерть. Я стал, внезапно, больше тобой интересоваться. Намного больше. Ненормально больше. И как-то в целом смотрю на тебя и думаю: «боже, к-какой ты… красивый. Почему… И почему я этого не замечал раньше? Или замечал?» — он буквально вспыхивает красной краской. — Начал восхищаться, даже несмотря на то, что многие вещи я считал в тебе максимально странными (опять же, потому что они противоположны мне). Что-то в тебе было такое, чего не было в остальных. По мере того, как ты… как мы продолжали жить вместе, я и вправду прекращал на тебя смотреть настолько узко, потому что ты был уже не просто для меня младшим братом, а уже, эм, очень своеобразным другом? Каким-то внезапным авторитетом? Чем-то более значимым, чем семья? — он фыркает. — Не знаю, как точнее можно это описать.       Санс нервно окольцовывает колени руками, чуть подрагивая.       — Я ещё думал, то что я аромантик или вроде того, — он неровно усмехается. — Что нет того, к кому у меня были бы такие странные на тот момент чувства. Странные, потому что до жути незнакомые и непонятные. У меня была пара девушек, но, по правде говоря, я с ними заводил отношения больше потому… потому что не мог понять, что такое влюблённость и что значит «любить кого-то» в контексте любовных отношений. Но первая меня бросила из-за моей чёрствости, я ей, видите ли, сердце разбил и внимание не уделял, да и мне как-то было абсолютно похер, а вторая меня бросила, потому что провстречался с год и она понимала, что я её лишь наёбываю и сам к ней кроме дружбы ничего не испытываю абсолютно, разницы между дружбой и встречашками не видел практически, но в итоге мы и общаться не перестали. Она норм, но… у неё тоже был сложный эпизод, — когда он говорит о предыдущих отношениях, голос довольно бесцветный, Сансу действительно плевать, по крайней мере, на первую партнёршу уж точно. — Только когда я однажды понял, что я влюблён, сука. В тебя. И что именно ты являешься тем монстром, которого я ищу, чтобы осознать, я… — голос становится более волнительным. — Я понял, насколько… встрял, — он судорожно и быстро выдыхает. — Эти чувства были для меня в новинку, и мне они одновременно нравились и не нравились. Нравились, потому что… мне от них становилось иногда лучше, и мне было хотя бы приятно за тобой наблюдать, мысли о тебе грели мне душу и кости. Знаешь, когда тебе пиздец как холодно, а потом тебе дают зажигалку и ты о её мелкое пламя греешь озябшие руки, которыми еле от холода уже шевелишь. Вот примерно так это было, — короткое молчание. — А не нравились, потому что я до последнего был верен тому, что это не взаимно, и что ничего между нами никогда не будет, и дело даже не в том, что мы братья, хотя и это играет свою роль. Я понимал, что я тебе однозначно, не кандидатура ни при каких обстоятельствах, и что об этом даже речи идти не может, — короткое молчание. — И… я думал, что это поутихнет со временем, думал, что я ёбнулся, что втюрился, либо я чего-то не так понял, потому что я тогда ещё не готов был принять тот факт, что объектом м-моих воздыханий стал собственный брат, с которым мы орём друг на друга трёхэтажными матами и едва терпим друг друга, но… — лицо становится ещё краснее, физиономия становится нечитаемой, — шло время, много времени, я получил ответ: нет. Мои чувства только усиливались, и оттого, что я не мог их как-то выразить, становилось хуже. А они только обострялись. Это постепенно во мне накапливалось, — он сглатывает. — Мне тебя не хватало, хотелось ещё больше...       Санс начинает шумно дышать, признание для него даётся заметно сложно, а ему самому ещё и стыдно. Стыдно, что он думал, что если брат вообще об этом узнает, то их отношения будут обречены и Санс его потеряет. Таких мыслей было тоже много. Папирус ещё та жара, непредсказуемость, хаос, и Санс действительно боялся до жести, что когда-нибудь Папирус прознает его влюблённость. Санс считал это фаталом. Санс был слишком уверен в том, что доброта Папируса — не более, чем его хозяйственность и желание поддерживать хоть какой-то порядок в их «причудливой семье». Учитывая его частую агрессию на Санса и сказанные слова ему (и полученные от Санса ответы, такие же злые), не было ни единого намёка на то, что между братьями Хайзенбергами может быть хоть какая-то другая связь.       «Мне просто хотелось любви...»       — И я не знал, куда мне это всё девать. От осознания того, что я, буквально, обречён, становилось лишь хуже. Р-разумеется, я не думал говорить об этом с тобой, эта тайна для меня котировалась едва ли не как «государственной важности», — он хихикает, уж слишком нервозно, подразумевая, что Папирус, отчасти, является государственным деятелем, но даже это получается плохо. Он начинает заметно сбоить. — В этом н-не было никакого смысла, — он сглатывает снова. — Я п-подозревал, что если бы признался, ты бы от меня окончательно отрёкся, возненавидел всеми фибрами души, оставил бы меня одного, тонуть в собственной грязи, но уже без каких-либо лучей. Хотя, эм, этого… этого я опасался куда больше. Я к тебе та-ак привязан… М-мы всю жизнь живём вместе и к-как-то я не был готов к тому, что мы можем быть не вместе, — это бы его сломало окончательно. — Может, я у-уже тогда изображал нас как пару, пускай и братскую, но к-как-то… Мы хаотично хорошо смотрелись и смотримся, к-когда речь идёт о «тех самых скелебратьях из Сноудина, которые постоянно скандалят друг с другом по поводу и б-без, где один смешной долбаёб, и один психанутый генерал», — он снова усмехается, получается чуть лучше, но тут уже и чуть смешнее, ибо сейчас для Санса всё звучит абсурдным, смотря на то, как всё с братом выходит по итогу. — Дошло до того, что от одной мысли, что ты однажды соберёшь вещи и уйдёшь, прервав со мной все контакты… сводили меня с ума. Я н-не хотел тебя терять.       «Очень… неприятно мне такое говорить даже в мыслях, но ты — мой. И ты это, хех, знаешь. Я тоже самую малость собственник. Самую… м-малость».       — К-кое-как я это перебил другими мыслями о том, что я должен всеми силами отпустить тебя, если тебе это потребуется. Скажем, если у тебя кто-то появится или ещё что-то. В конце концов… твоя жизнь превыше моей, и я н-не хотел никак в неё лезть со своими бесконечными хождениями туда-сюда, вокруг да около. Так я и дал себе обещание, что т-твоё с-счастье — превыше всего, и ч-что когда ты с-счастлив… ты… очень… очень прекрасный, глаз не от-оторвать. Я рад, когда ты рад, в большинстве случаев.       «А затем я понял, что я не знаю, что буду делать, если с тобой что-то произойдёт».       Он тяжело вздыхает.       — У меня не было другого выхода. Я… не подозревал, что ты влюблён в меня тоже. И… не говори, что ты «недостаточно хорошо ко мне относился», — голос чуть становится скверным. — Я сам тебя провоцировал почти каждый ёбаный раз, действуя тебе на нервы, просто потому что я хотел твоего внимания. Ты наоборот… слишком ко мне добр, я… я каждый раз с этого удивляюсь, — и ему от этого очень больно. Папирус много ресурсов тратит на него. А Санс почти не отвечает взаимностью. Не понимает как, не умеет и боится.       Может, это расплата за те годы, когда Санс его опекал. Но Санс думает, что как бы он тогда для брата не старался, во многом он всё же проебался, поэтому максимум, чем он может гордиться — тем, что он с братом не бомжевал по улицам и имел хорошую крышу над головой, со средствами к существованию.       «И ты однозначно заслуживаешь большего, чем меня. Ты вынуждаешь меня перестать тянуть себя на дно и, в принципе, я не против. Но почему-то я уверен, что это… опасно».       — Н-но обещаю… впредь я… не буду сильно действовать на нервы путём провокаций, смысла не имеет, потому что… сейчас… вроде всё хорошо, ты и так на меня обращаешь внимание, — последнее он говорит очень тихо. Да, теперь у Санса есть куда выплёскивать свои чувства, и это делает всё намного проще и, что главное — лучше. — Я… — голос под конец становится неконтролируемо дрожащим, — очень… — с тяжестью произносит он, ощущая, как душа бьётся сильнее, — рад… чтовсёвзаимно, — бурчит ещё тише.       И Санс прячет лицо в коленях, жмурясь, заметно напрягая руки, думая, что на него сейчас налетят и начнут колотить. Ожидает осуждений — стандартная его защитная реакция, потому что осуждать есть за что, как ему кажется. Папирус уже осуждал его ранее, даже если не брать ту историю в баре, от которой у него до сих пор возникают неприятные ощущения. И он это помнит великолепно. И помнит, что, по сути, осуждал Папируса за то, что тот предпочтёт умереть, если Санс однажды погибнет. Какой реакции ожидать — он не знает.       «Слишком много сказал. Сука», — ещё чуть-чуть, и он снова начнёт плескаться ядом в себя же. И ощущение, будто по делу он нихрена и не сказал. Наплёл какой-то бессвязной хрени, которая его самого нервирует местами до сих пор.       Внутри начинает всё неприятно колоть, Санса почти что начинает передёргивать. Он сжимается сильнее, падая на другую часть ванны, прислоняясь к ней, чуть не сворачиваясь рогаликом.       «Пиздецпиздецпиздецпиздец, я сейчас опять ёбнусь нахуй, сукасукасука!!!» — опять появляются мысли, чтобы убить себя сразу же после сказанного, не выжидая вердикта, будто он попал на какой-то суд, где судья — брат. Санс ненавидит признаваться, для него это сравнимо едва ли не с пыткой — настолько его дерёт внутри. А особенно в своих чувствах, которые он сам до конца не понимает и, кажется, не очень хочет понимать, чтобы хоть как-то уберечь себя от иных тревог. — «На что я надеюсь? Опять какую-то хуйню выдаю… Нахуй я ему вообще говорю?» — почему-то в черепе крепко сидит установка, что его никто не поймёт — и пытаться объясняться за свои иные взгляды на жизнь и какие-либо действия не имеет смысла. Даже если кто-то суёт свой нос в это, вроде Папируса. Он, как и Санс, может понять всё не так.       Опять он жалуется на свою собственную непрезентабельность. Санс опять думает, что он ноющее ничтожество и амбассадор бесполезности. Он, опять же, хочет только… лучшего для брата. И не хочет быть настолько проблемным, хотя, очевидно, уже поздно.       Вода всё ещё капает на его кости. Большинство попадает на Папируса, что всё это время молча слушал. Ключевое слово здесь молча. Санс более чем уверен, что сейчас он выглядит крайне уязвимо и жалко, это его даже подбешивает, но сделать что-либо он не в силах. Слишком некомфортно.       А Папирус где-то ещё в самом начале важного и очень откровенного монолога брата однажды больно колет сам себя в душу за кривую подачу собственных слов и неточную формулировку. Всё же слова — конёк брата. Язык, речь, искусство общения — все речевые манипуляции Сансом отточены идеально, он, наверное, потому и обожает каламбуры, игры слов и прочие шутки. Хотя это очевидно.       Санс в его глазах уверенный и обворожительный на публике. Папсу кажется, что брату очень пойдёт находиться на сцене. Может, даже заниматься юмором профессионально и вести стэнд-апы. Даже от небольших сцен перед другими гвардейцами Санс оказывается в восторге. Санс любит и умеет привлекать внимание шутками. При своей быстрой адаптации к смене масок, Санс долго привыкает к реальным обстоятельствам. Папируса это порой озадачивает.       Всё, что он слушал и впитывал — каждое его слово, ему… почти не верится, что брат вправду настолько детально поделился с ним. Со всем, практически. Папс не смел перебивать, он лишь вникает в чужие чувства всё сильнее и сильнее, вспоминает сам и… проваливаясь в глубокое детство, по порядку размышляя одно за другим. Они не просто были сложными, им самим было сложно. И друг с другом, и от ситуации в целом, но они сами — единственное, что приносило утешение. Сейчас ничего, кажется, не изменилось.       Папирус думает, что однажды объяснит брату и своё рвение стать Королевским Стражником, и как на это повлиял сам Санс. Расскажет о том, что с самого детства хотел отплатить брату той же защитой и заботой, что он отдавал ему. Хотел, чтобы Санс им гордился, чтобы был в безопасности. Чтобы его нескончаемое чувство справедливости шло на пользу. Чтобы мир был лучше — чтобы Папирус делал его лучше для брата. И в какой-то момент Папсу вовсе казалось, что обучение в Королевской Гвардии отстраняло его от брата чуть дальше, чем они были до этого, но Папс не отступал, потому что знал — результат того стоит. Потому что был уверен, что ничто их с братом не сможет полностью отдалить друг от друга.       Санс прав насчёт него, просто потому что Санс привык улавливать суть, какой бы скрытой она не была. Может, из-за собственной недоверчивости он научился различать правду, и это ещё одна черта, которая Папируса безумно восхищает, и которой у него нет. Возможно, это такая установка с детства: старший брат всегда прав — проверено горьким опытом. Как бы Папирус не упирался, всё складывается в одно. Но, казалось бы, исходя из его бесконечного упрямства и желания делать всё вопреки предосторожностям Санса, создаётся впечатление, что Папс считает его совершенным идиотом во всём. Но это не так. Папирус просто… вредный, но он всегда прислушивается к словам Санса, порой даже неосознанно. Он хочет, чтобы брат об этом знал.       И он обязательно ему всё расскажет. Но не сейчас.       Сейчас у него бешено стучит в груди душа от всех признаний.       Он задыхается от чужих слов, от реакции Санса на собственную же речь, и ближе к концу ему становится больно, но вместе с тем как-то отчаянно тепло и приятно. Папсу нравится быть тем, кто заставил Санса почувствовать что-то приятное. Нравиться быть чем-то хорошим в его жизни. Санс кажется таким бесконечно твёрдым и чёрствым, как он сам о себе и говорит, но Папс знает, что брат часто становится мечтательным, находит интерес в скучных вещах. Не раз он рассказывал про звёзды, которые никогда младшего не интересовали, но то, с каким выражением лица говорил Санс, с какими тёплыми импульсами восторга — тогда Папс решил, что у брата глаза как две огромные красные звезды. И этот образ всё ещё в его голове.       Несмотря на всё, Санс почему-то вновь становится нестабильным и совсем не рад, что поделился этим. Папирус сейчас решает, что Санс скрывает в себе в миллионы раз больше, чем показывает. Он говорил, что Папс полон сюрпризов. Но вот единственный, кто полон сюрпризов, из них двоих — это Санс. И Папирус не против абсолютно каждого нового факта о нём.       Когда брат сжимается, у Папса будто что-то сжимается внутри вместе с ним. Ему кажется, что Санс сейчас начнет плакать. Он вспоминает, как довёл брата в баре, и сейчас думает, будто вновь сказал что-то ужасное и несправедливое. Но он молчал.       Вода для него перестает шуметь в какой-то момент, и Папс совершенно ничего не слышит. Санс безумно боится его потерять и будто бы не понимает, что буквально является счастьем для младшего.       Папирус ни в коем случае не винит брата в том, что тот боялся озвучить свои чувства, потому что Папс боялся сам. Боится до сих пор, но уже по другой причине. И этот страх он старается пересиливать из раза в раз. Пока Санс находится рядом, у него получается.       Он склоняется над дрожащим телом. Сжавшись, Санс кажется очень маленьким, а Папс… просто накрывает его собой, своими длинными руками, чувствуя под ладонями его мандраж и испуг от собственных слов и чувств. Папс осторожно обнимает, будто может спугнуть, будто Санс сейчас от него убежит куда-то.       — Спасибо, что рассказал, — голос теряется где-то в шуме воды и собственного волнения. Душа бьётся будто бы повсюду, и руки вздрагивают словно в такт. Папирус, по правде, сильно удивлен тому, что брат перед ним настолько открыт. Он думал, что Санс расскажет об этом либо позже, либо не так… откровенно. Всё это будоражит, прошибает током и бесконечным чувством привязанности и волнения, которое мешается с отчаянием и нежностью. Папирус никогда не воспринимал брата, как проблему, и все его претензии к самому себе ранят. Зная, как Санс ненавидит открываться, он просто… осознаёт, что Санс переступает каждый раз через себя тоже. Папирус его бесконечно любит. И голос его всё ещё дрожит. — Мне… было важно это услышать, — внутри не потухает ощущение, что Папс просто вынудил Санса вывернуться наизнанку, но даже несмотря на это противное чувство, он не повторит своих ошибок.       Он осторожно гладит его напряжённые мокрые кости, чувствуя, как у Санса бьётся душа внутри. Громче, чем до сих пор шумящий душ.       Санс не отпускает колени, не смотрит никуда и всё ещё закрывается, думая, что он сейчас вспыхнет весь сам, подобно спичке, но ему становится немного спокойнее, хоть в груди всё ещё оседает какое-то неприятное ощущение после сказанного им же. Папирус говорит не менее растерянно, но, что более важно — он, кажется, принимает это спокойнее. И когда он чувствует, как брат осторожно наваливается на него, с какой-то особой любовью обнимая, через несколько мгновений его дрожь становится менее сильной и, кажется, он напрягается ещё чуть меньше, чем до.       В один момент Санс вдруг осознаёт, что ему… немного легче. Будто ему стало проще дышать. Он… только что выпустил свои эмоции?       «И он… не?..» — Санс замирает. Папирус его не осуждает. — «Я… Обожаю его».       Но Санс не знает, что ответить после этого. Хочет сказать, наверное, больше (в его голове это некорректно называется «дополнить»), но в горле становится дискомфортно, в голову летят сотни фраз, уместных и не очень, и среди первых он не может выбрать что-то одно, иначе это выльется в ещё один огромный монолог. Он хочет в очередной раз сказать, как любит Папируса, как желает быть только с ним до гроба, как хочет стать ближе, исправить всё то, что было до начала, в конце концов, выпалить хотя бы простенькое «спасибо» за понимание, но он не знает, что выбрать, и не хочет казаться ещё большей жалостью, чем он уже успевает себя выставить перед ним. Санс всё ещё не шевелится полноценно, но, хотя бы, дышит действительно глубже и размереннее и не отталкивает от себя Папируса: взволнованного, тёплого, такого стального и приятного, желанного и… прекрасного.       В итоге, он останавливается на той идее, что… рад, что Папируса ответ устраивает и что, кажется, ему стала чуть более понятна природа Санса и почему он… такой неоднозначный. Это выстраивается годами.       Папирус несколько мгновений вслушивается в то, как дыхание брата приходит в норму: из более обрывистого и резкого, будто удушливого, становится более спокойным. Папирус удивляется, но, кажется, он всё сейчас делает правильно, и чувствует тоже. Во всяком случае, он не требует от брата слов, по крайней мере сейчас — ни в коем случае. Он хочет, чтобы брат был с ним в безопасности всегда. Чтобы чувство опасности в виде кармы Великого и Ужасного Санс никогда не испытывал. Кто угодно, но не Санс. Папирус не хочет его запугивать, пусть и часто ставит ему условия в виде угроз — в действительности, с вероятностью в девяносто девять процентов его угрозы брату — просто слова, которые вписываются в образ.       Ладони перебираются на его череп, успокаивающе поглаживая. У Папса всё ещё душу будто ребра сдавливают, но он примыкает к брату лишь теплее, касаясь челюстями его макушки и бормоча какие-то банальные успокаивающие фразы. Санс словно отрывает куски от себя из раза в раз, чтобы открыться. Папирус знает, насколько больно ему это даётся.       — Санс, я здесь. Я никогда от тебя не уйду, — говорит он к страхам брата потерять его. Папирус тоже этого бы ни за что не пережил. Санс снова в его руках. Санс доверяет ему себя в таком состоянии. Доверяет ему свои чувства и слова. И Папирус их ни за что не отвергнет. — Я тебя не оставлю.       Хочется посмотреть Сансу в глаза, поднять его голову и прижать к груди, к сердцу. Чтобы Санс слышал, как бьётся его душа, а потом сказать, что бьётся она только ради него. Но он не смеет давить, лишь оставляя свое присутствие и скрывает его от прямых потоков воды, словно щит. Хотел бы он уметь так огораживать брата от дурных мыслей.       — Ну, теперь-то я в этом уверен… потому и беспокойств меньше, — бурчит Санс, чуть кряхтя. А затем ослабляет руки и чуть поворачивает голову, встречая свой взгляд с его. Санс… немного улыбаясь, одну руку забрасывая за шею брата, а второй, опираясь, приподнимается с бортика. Он чуть приближает своё лицо к нему. — Я… люблю тебя… — смущённо протягивает он, а затем подмигивает. — Хоть ты это и так знаешь, — и касается челюстями его, прикрывая глазницы.       — Я знаю, — отвечает он запоздало на признание брата, соглашаясь. — Но я никогда не устану это слышать, — он мурлыкает.       У Папса взгляд становится каким-то заплывшим, и сам он обхватывает лицо брата руками, параллельно стараясь прижать его плотнее к себе.       Он выдыхает, и получается это облегчённо и обрывисто. Ладони обнимают его за горячие скулы, глазницы закрываются. Папирус чувствует себя хорошо, чувствует так, словно теперь ему дозволено знать чуточку больше. Ему нравится осознавать себя особенным для брата и нравится, что у этого статуса есть пути развития.       Он разворачивает Санса, прижимая того к холодной мокрой плитке спиной, продолжая целовать и облизывает ему челюсть, ведя куда-то в сторону.       «Однажды я просто откинусь от того, сколько всего чувствую разом из-за тебя», — и этот спектр восхитителен. Папс ненадолго отрывается, всматривается в это прекрасное лицо и улыбается плывущей блаженной улыбкой. А потом снова касается языком угла его челюсти.       — С тебя нужно смыть гель, — шепчет он уже куда то ему в шейные позвонки. А потом его всё же пробирает волна мурашек. Внутри разливается тепло. Санс очень близко. — Я тебя тоже люблю. Больше всего на свете. И, Санс, правда, — он отстраняется, чтобы посмотреть проникновенно брату в глаза. — Я очень ценю твои слова.       — Взаимно, б-бро, — коротко, но уже довольно уверенно отвечает Санс, вовлекая брата в новый поцелуй, скрещивая свои руки на его шее и притягивая того к себе ближе. Язык он давно проявил тоже, поэтому касания челюсть о челюсть переходят в сплетения неонов.       «С ним даже целоваться прекрасно… Пора бы перестать этого стесняться, если он сам выискивает момент, чтобы как-то коснуться меня».       — Гель сам смоется… — томно лепечет он, чуть отстраняясь, говоря, по сути, в челюсть Папирусу. — Пока есть время и мы не приступили к более важным делам, может, просто посидим под душем и пососёмся? — навязчивое и необычное для Санса желание «пососаться» даже после нескольких часов сна не улетучивается. Хотя бы это его не смущает. Оно звучит даже забавно.       «Не, ну, можем, конечно, не только пососаться», — задумывается он, но не думает, что слишком уместно это предлагать. А затем Санс болезненно вспоминает:       «Есть вероятность, что я завтра опять пропаду, потому что вчера я переписывался с Деймоном. Он какую-то хуйню мне заготавливает. А ещё хер пойми, чем сегодня день обернётся», — он смотрит в полуоткрытые глазницы Папируса, в его нежный взгляд, и тот кротко кивает, чуть затормозив сперва.       Против подобных предложений Папс никогда не будет иметь аргументов для отказа. Не важно, когда брат ему такое предложит и где.       Папс продолжает водить поцелуи, которые становятся глубже. И магия становится точно горячее, чувствительнее, и касания неона о неон ощущаются приятнее. Папирус опускает руки на его шею, мягко сзади поглаживая позвонки. Его сейчас не волнуют даже литры воды, которые накручивает счётчик. Возможно, когда Санс позже увидит счета за воду, желание «просто посидеть под душем и пососаться» у него будет появляться реже. Но пока они не видят квитанций, они об этом не думают.       Папс скользит руками по позвоночнику вниз, удобно опуская руки на его тазовые кости и прижимает к себе ещё теснее, желая чувствовать брата всем телом, раствориться в нём и накрыть его полностью. Влажно закончив поцелуй и облизнувшись, Папс нехотя отрывается от чужого рта, довольный. Томным ненасытным взглядом он жадно рассматривает брата.       — Посидим, пососёмся, — согласно кивает он на каждое слово, а после опускается на бортик, утягивая брата за руку на себя. Хочется, чтобы тот сел ему на колени, обвил его ногами и руками, и расстояния между их телами было как можно меньше.       Коленями Санс впивается в каменную поверхность, а грудиной падает к грудине брата. Он прижимается нижней частью бедренных костей с его тазовыми, одной рукой обвивает его шею, снова целуя, другой аккуратно касается позвонков на ней. Затем обхватывает и минимально сжимает, больше пробуя на ощупь, а после отпускает. Ведёт руку вверх, осторожно гладит челюсть, подбирается к виску с одной стороны, там заворачивает к верхушке затылка, гладит теменную кость, переходя к другому виску. Незаметно для себя обвивает череп Папируса второй рукой, не отрывая ни на секунду своего лица от его.       «Прекрасно…» — удовлетворённо мурчит Санс в мыслях, не желая прерываться. Кроме совместных тихих мычаний удовольствия, вокруг всё ещё раздаётся шум воды.       Папирус обнимает брата крепко за затылок, ловя мурашки с его пальцев на своих позвонках. Санс тепло и тесно сидит на нём, но Папсу кажется, что всё ещё недостаточно касаний.       Он опускает руки, оглаживает его лопатки и спускается на рёбра, на ощупь ловя каждый гладкий шрам, и ощущает, как внутри распаляется пожар. И вокруг них двоих становится душно. Или это пар от горячей воды?       Между поцелуями он бурчит какие-то ругательства и благословения, увлечённый братом полностью, желая теснее усадить его таз на себя, пододвинуть ближе, потереться, ощутить настолько близко, насколько это возможно.       — Блять… хочу тебя, — бормочет Папирус с закрытыми глазами, небрежно разрывая поцелуй и опускаясь челюстями к его шее. Папс гладит одной рукой его подбородок, оставляя на позвонках красные яркие метки, и в обязательном порядке проводит языком по влажным костям.       Санс давно сдерживает свою магию, кажется, ещё с момента, когда они только пошли в душ, разве что во время монолога, эти импульсы затихли и ему казалось, что их в ближайшее время ждать не стоит, но нет. Тепло вернулось довольно быстро. Когда Папирус прямо заявляет о своём желании, он с выдохом позволяет магии уплотняться внизу, а сам ахает, ощущая приятные укусы и язык на позвонках.       — О-о-о, — протягивает Санс игриво, даже почти не скрывая, что он это не то что предвидел, а даже ожидал. — Ёпт, рад, что взаимно, — он прыскает, но прерывает это рваным вдохом, приподнимая голову и держа череп Папируса строго в очень близкой дистанции со своим телом. Мурашки бегут по костям каждый раз, как его дыхание попадает на них, оно кажется более горячим, чем вода.       Папирус одной рукой ласкает внутреннюю сторону рёбер, пересчитывает их, водит ненавязчиво вверх и вниз, восхищаясь тем, как Санс ощущается. Всё так же прекрасно, как и всегда.       Вторая рука тоже залезает в рёбра, когда брат сам предоставляет ему свою шею под укусы и поцелуи, и Папс жадно не оставляет ни одного обделённого миллиметра, вжимаясь в его позвонки челюстями, а после переключается на ключицы, елозит чуть, нежно водит, продолжая махинации руками с его рёбрами.       — Как же ты охуенно пахнешь, — бормочет он, вновь вылизывая его кости. Папирусу нравится его шея. Нравится его всё. Он возбуждается, совершенно не скрывая своих шумных выдохов, не сдерживая магию в тазу, и начинает вылизывать тёплые рёбра с капельками воды, пахнущие сладким запахом геля.       Сансу ничего не остаётся, кроме как принимать ласки, звучно вздыхая и обнимая макушку. Локтями он ненамеренно прижимается к его вискам, ибо руками не дотянется до какой-либо эрогенной зоны, кроме шеи, которую он предпочитает ласкать своим языком, нежно покусывая.       Папирус вдыхает поглубже, оглаживая бедренные кости брата ладонями и хочет прижать его к своей плоти теснее, не стесняясь ласкать тазовые кости. Голову он всё же вновь поднимает к его лицу, сперва даже не открывая глазниц, вслепую ища чужой рот, а после, приоткрыв их, чтобы полюбоваться на брата, всё же находит то, что искал, и сплетает их языки вновь, несдержанно мыча в поцелуй.       Сансу приходится чуть наклоняться и опускать таз ниже, чтобы он мог руками дотянуться сначала до Папсовых рёбер, а затем и до его члена. Внезапно копчиком Санс ощущает что-то сзади, что-то тёплое, но тут же соображает, что он аккуратно присаживается на бедренные кости.       Санс лукаво поглядывает на Папируса, пока фалангами пальцев одной руки он играет с головкой его члена, круговыми вращениями большого пальца лаская уздечку, а другой рукой сначала нежно гладит грудную клетку, а затем начинает елозить по рёбрам — сначала слева сверху вниз, затем с ложных рёбер мечется в противоположную, и уже там поднимается наверх. Его мановения фалангами по рёбрам интенсивные и не очень торопливые. Собственный член касается ствола Папса, он чуть-чуть трётся о него. Санс хочет больше. Может, даже кончить без рук — исключительно путём трения, хоть это на практике намного сложнее, чем в теории и, наверное, это затянется.       Взгляда Санс от взгляда Папируса не отрывает, первый выглядит уже довольным, а второй явно источает нетерпение. В своём черепе Санс немного раздумывает над тем, что делать дальше. Вариантов, опять же, много, но на сегодня он навряд ли изобретёт что-то новое. В прочем, Санс всегда был сторонником некой «классики».       — Полагаю, сегодня я снова почувствую тебя, — лепечет он почти что мечтательно, но лицо у него слегка ехидное. — Внутри, — пошло добавляет, и тон переливается в чуть более сладостный. — Ты же… м, этого хочешь? — томно спрашивает он, ощущая собственное жужжание в горле.       «Или что он подразумевает? Может, опять помастурбируем здесь, как в прошлый раз?»       Стон несдержанным мычанием мешается в рык. Пальцы брата приятные, а его член — ещё приятнее. Ему слишком нравится то, как они касаются друг друга, и пытается создать трение, чуть поддаваясь вперёд, не понимая, что он хочет ощутить теснее — пальцы брата или его магию. В идеале, конечно, и то, и другое, но на сегодня Санс уже косвенно озвучивал свои желания, практически прямо всё заявив.       Мысли уже начинают путаться, а руки оглаживают таз Санса ощутимее и настойчивее. В какой-то момент их пальцы даже касаются друг друга, только Санс в это время ласкает его член, который уже истекает от желания. Папс до магии брата не дотрагивается, но очень хочет.       Он издает согласное мычание и слабо кивает головой, подстраиваясь под руку старшего, ласкает своими пальцами, опускаясь от крестца к копчику и пододвигает его ещё ближе — так они членами соприкасаются теснее.       Папс томно и шумно выдыхает, опуская голову на его искусанные ключицы и бормочет, мешая голос с выдохами.       — Хочу тебя, — повторяет он, стараясь говорить чётче. Голос его низкий и томный, возбуждённый донельзя, и дышать ему явно тяжело в такой горячей, заваленной паром комнате. — Хочу тебя на моём члене, Санс. Хочу, чтобы… чтобы ты обвил меня своими ногами, очень тесно, — выдаёт он порядок своих желаний, чуть мотая головой от приятных ощущений. Он облизывается, внимательно рассматривая пальцы брата на своей эрекции, то как они начинают пачкаться, и как их члены слабо потираются друг о друга. — И хочу поласкать тебя пальцами. Ты всегда очень… приятный внутри, — он, не удержавшись, снова вылизывает ключицу, коварно и довольно улыбается.       Серьёзность настроя очень радует.       Санс материализовывает неон практически на автомате, когда этого просит брат. Он сам до безумия обожает, когда Папирус хоть как-то входит в него: будь то его сильные, подвижные и большие пальцы, либо его огромный, каменный, сочный член…       Санс снова чуть повисает на брате, но вторая рука всё ещё гуляет по рёбрам, но уже изнутри. Санс даже дотягивается до позвоночника и позвонков там, когда дотрагивается до них, параллельно оглаживает шейные сверху. Его одолевают волны мурашек по костям ещё больше, когда его член касается его, и когда Папирус, кажется, снизу пытается касаться его чуть ощутимей.       Папирус мурчит.       — Пиздец как люблю тебя, — руки, огладив симфиз, скользят вниз, к анальной стенке, заставляя брата чуть приподняться на коленях. А потом он вводит в него один палец, не спеша, растягивая удовольствие и чувствуя, как фаланги обволакивает внутри горячая и влажная магия. — А ещё пиздец как люблю тебя трахать, — продолжает он, тихо шепча, поднимая голову на брата и улыбаясь. Внимательно всматривается в его реакцию, продолжая. — Или когда ты меня трахаешь, — он хмыкает. — В любом случае охуенно.       Пальцы брата свободно входят внутрь и Санс начинает протяжно постанывать, нескрываемо дрожа. От грязных слов и пожеланий со стороны Папируса, сказанных голодным и донельзя соблазняющим голосом, Санс куда быстрее становится влажным и чувствительным. Почему-то грязно разговаривать с Папирусом и обмениваться потаёнными извращёнными желаниями ему определённо проще, чем выдавать признания о том, кто он, зачем и почему, хотя смущает почти так же. А ещё сильнее смущает Санса, когда тот после секса это прокручивает раз двадцать в черепе и ловит шок с того, что он и вправду так легко раскрепощается перед Папирусом.       Палец вводится полностью, легко скользит и начинает неторопливо двигаться. Вторым пальцем Папс находится очень близко с первым, но не входит, не особо ожидая, что брат начнет насаживаться сам, но, Папс признаёт, это всё пиздецки возбуждает. Ему нравится с ним играть, делая приятно и при этом возбуждается сам до предела.       — Нам-мёк ясен… — бурчит Санс, когда Папирус вдруг упоминает, что ему нравится быть нижним тоже.       А сам только больше ликует тому, что Папирусу нравится его трахать. Ему нравится. Чёрт возьми! Он хочет это повторять. И хочет даже повторить смену ролей. У Санса чуть-чуть уезжает крыша от происходящего, но сейчас он не вздумает это как-то контролировать.       — Тебе не терпится, да? — томно проговаривает Папс, в какой-то момент вынимая пальцы вовсе, чтобы неспеша ввести их полностью, приятно ощущая как Санс сжимается и становится мокрее. Вскоре он начинает размеренные поступательные движения, сгибает фаланги внутри и разводит, после вводя третий палец и ощущает, как магия Санса это одобряет.       — А сам… как думаешь? — выдыхает Санс почти что ему в рот, когда Папирус задаёт дразнящий вопрос. — М-м-мх… — мычит он, когда пальцев становится больше. — Бля, да, х-хорошо… Ч-чуть побыстрее, п-пожалуйста…       Папирус хочет, чтобы он либо сел на его бёдра, начав ёрзать и чуть пачкать их, либо чтобы полностью опустился на его член вновь, задержавшись в таком положении и хорошенько его сжав.       Папирус целует его, кода Санс приоткрывает рот от стона, сразу же ловит язык, всё ещё продолжая играть с ним пальцами.       — О-о-ох-хм-м-м… — стон переходит в рот.       Поцелуй получается недолгим. Санс вскоре чуть отстраняется, смотря на дорожку слюны на лице брата, которую Санс языком тут же слизывает. Он считает, что прелюдий достаточно, ибо становится почти невыносимо, и несдерживаемые стоны Папируса, это только подтверждает. Санс пытается через дрожь в голосе от нетерпения, произнести:       — К-конечно, твои пальцы великолепны, и я едва ли не ссусь с них, как девка от сквирта, но… — у Санса на пару секунд появляются чуть странные грязные мысли, отчего происходит заминка. — Но пальцы несравнимы с твоим большим членом, — он даже не улыбается, но ему это и не нужно, голосом и касаниями он уже выдаёт, насколько готов, да и, чёрт возьми, Папирус сам его спрашивал минутами ранее.       Санс вспоминает «правило».       — Босс… — он смотрит ему в глаза, жалобно и умоляюще, но чертовски сексуально, горит лицом и низом. — Ты же правда любишь трахать меня? — уточняет Санс, и, когда получает очень утвердительное согласие, тут же становится ещё более покладистым. — Войди в меня, п-пожалуйста… — молит он. — Я хочу ощущать пульсацию твоего члена, хочу ещё твоей спермы внутри, хочу… Всё! Можешь х-хоть с п-пальцами… просто… — его немного передёргивает от того, что он собирается сказать далее, отводя взгляд немного в сторону. — В-выеби… м-меня… — голос хриплый, перевозбуждённый, он снова смотрит в глаза брату, взгляд ещё более размазанный. Он уже не может концентрироваться на чём-то одном и смотрит то на лицо брата, то вниз.       Папирус позволяет ему насадиться самому. Санс тут же чуть припускает таз, пододвигаясь максимально близко, зажав его орган своим тазом. Санс лепечет ему едва слышимое слово «люблю». Ему снова приходится приподняться, чтобы взять член пальцами, направить его в себя и…       — С-сра-а-ань госп-подн-ня-я… А-а-ах!.. — Санс вскидывает голову вверх, сильно жмурясь, когда рефлекторно сжимает собой вошедшую головку члена. — Х-хорошо, мгх-х… — и чувствует, как Папирус приникает к его шее, а его руки крепко сидят на верхушках тазовых, не давая насаживаться сразу на всю длину. — Па-Папирус! — почти в полный голос стонет его имя Санс. — П-Папс!       Он вспоминает об ещё одном желании брата, и, разумеется, делает так, как он просит. Пытается, во всяком случае. Пока брат не начинает страстно трахать Санса до потери памяти и не разрывать его изнутри, делая его ещё безумнее, он осторожно окольцовывает его таз, насколько это позволяют боковые бортики ванной. А затем вовсе прикидывает, что вполне может просунуть ноги над его тазом — так будет не только удобнее в силу небольшого количества места, но и потому, что сидит он на Папирусе. Так будет проще двигаться им обоим. Так Санс и поступает, пронося голени вперёд, а затем скрещивая ноги сзади брата, на его крестце, пытаясь теснее прижиматься, как может. Голенями он трётся сзади, а бёдрами, прижимается к его позвоночнику.       — Наслаждайся, — напоминает Папирусу Санс условие с хитрецой в голосе, он всё ещё хочет продлить момент фрикций. Он желает, чтобы Папирус драл его так долго, как только может, тем более, если тому нравится это ничуть не меньше. Санс предполагает, что брат, определённо, может постараться. Ему нужно поработать над выдержкой. — Д-двигайся, п-прошу… — снова молит его Санс, пытаясь чётко произнести ему в ушное отверстие, хоть немного и не дотягивает. — Хочу, чтобы ты… — голос сдавливается, не то от дикой душноты, не то от собственного возбуждения, — во всю длину… — говорить определённо труднее. — П-по самые яйца, — вдруг он издаёт рычащий стон в полный голос. — Б-блять… Д-д-да!!       — Б-блять, С-Санс… — прорыкивает он от удовольствия, сильно жмуря глаза. Когда Санс обвивает его ногами сзади, Папс начинает полностью контролировать его толчки, но так Санс, определенно, насаживается глубже. — Ты… невероятен, — бурчит он ему в шею, вылизывая её вновь, и прикрывает глаза. Пальцами плотно ухватившись за подвздошные кости, он управляет поступательными движениями и, когда Санс оказывается усажен на его член полностью, как они оба хотели, а Санс его изнутри сильно и плотно сжимает, когда ноги брата будто вдавливают таз в Санса плотнее, а сам Папс грудиной трётся о его ребра — вот тогда, решает Папс, они находятся достаточно близко. Он стонет сквозь сжатые зубы, закатывая глаза от удовольствия, ощущая, как его магию сжимает и обволакивает внутри горячий неон брата, и всё это просто замечательно. — Ч-чувствуешь? Он в… весь... в тебе. Снова… Блях… — он шипит, пока удерживая брата так, будто способен насадить его ещё глубже. — К-какой ты внутри, мх… горячий и мокрый… — ощущения вновь сводят с ума. Голова кружится, душа бьётся в рёбрах, а Папс начинает сперва ёрзать, не сдерживаясь, стонет громко имя брата и глубоко вдыхает распаренный воздух. — Т-ты невероятен, хах, с-сука, продолжаешь меня сжимать, мгх…       Санс жадно дышит, держа голову всё ещё вскинутой, вцепившись в брата и плотно прижимаясь к его грудине. В такой позе орган входит с низа, а не со стороны, и, почему-то, так трение ощущается гораздо лучше, да и проникновение кажется более развратным, что будоражит ещё сильнее. Как в первый раз. Единственное, Санс хочет раздвинуть ноги максимально широко, чтобы позволить Папирусу двигаться ещё быстрее.       — Ч-чувствую… — отвечает сбивчиво Санс. — Это, бля, п-прекрасно… — и от этого он своевольно позволяет сократиться своему неону, отчего сам коротко стонет. — Я чувствую, как он н-набухает и н-напрягается… — Санс выдыхает. — М-мной… Х-ха… — такими мыслями он дразнит и Папируса и ещё больше себя. Слишком похабно и грязно, но безумно и хорошо.       Папирус радуется всему происходящему безумно.       Покладистый и умоляющий его брат, с поплывшим разумом и зрачками, у которого горит всё лицо и сжимается магия от возбуждения — у Папируса сносит крышу от этого. Папирус готов слушать его бесконечно и изводить, а после насаживать его таз на свой член, глубоко и грубо, как Сансу нравится.       «Я от его члена скоро стану зависимым», — думает Санс. — «Он меня так растягивает, и он всё ещё такой нежный… пошлый… разв… развратный», — он нервно сглатывает, трясясь над ним.       Папс руками начинает приподнимать таз брата, крепко держа его в своих ладонях, чтобы размашисто толкнуться и услышать громкий и прекрасный стон. Папирус кусает брата в верхнее ребро, насаживая его на себя снова, чувствуя безумное тесное и скользящее трение. Вода, по сравнению с Сансом внутри — лёд. Он невероятно горячий и влажный, с каждым толчком принимая Папса полностью, и это восхитительно.       — Ты оч-ч-чень хорошо звучишь с моим членом внутри, — Папс облизывается, ощущая, какое там всё липкое и охуенное. Он, к сожалению, не слышит влажных звуков из-за душа, но это компенсируется громкими и несдержанными стонами почти у самого черепа, давая мотивацию ускорять темп и пронзать Санса жёстче и сильнее с каждым разом, покрываясь волнами мурашек и чувствуя их на чужих костях тоже. — Б-безумно люблю то, что ты принимаешь меня п-полностью, ты… п-просто вау, — хвалит он, опуская и поднимая брата за таз, продолжая приносить им обоим удовольствие. — Т-ты хочешь, чтобы я в тебя кончил? — вопрос, исходя из их практики, не требует ответа, но Папирусу нравится слушать, как сквозь стоны брат пытается проговаривать сбивчиво и неровно слова. Он хочет, чтобы Санс кончил первым или чтобы они сделали это одновременно. Санс безумно сильно сжимается, когда кончает, но сейчас Папс обеими руками насаживает его таз на себя, и так вряд ли получится, но это тоже неплохо. Он сможет это ощутить, но не будет выходить из Санса сразу.       От каждого жестковатого толчка Санс в ритм ахает и стонет. Папирус двигается резко, но не быстро, но такой темп ему тоже по душе, а когда он почти всей длиной толкается в конец, Санса будто пронзает разряд молнии. Боже, Санс примет всё что угодно.       Санс так тесно обжимается с братом в углу ванны, что уже не обращает внимания на воду. Они втискиваются друг в друга так страстно, что это только ещё больше раззадоривает. Санс хочет дольше, быстрее, сильнее, он уже теряет счёт времени и плюёт на всё, тает в сильных хватках и укусах, таких старательных и чувственных. Он беззастенчиво стонет имя Папса, больше предпочитает полное, чем короткое, ибо красивее, но полноценно его произносить не выходит: Санс слишком часто сбивается.       — К-конечно х-хочу! — выпаливает он на одном дыхании, когда Папирус задаёт вопрос, а до этого чувствует, как напряжение возрастает в геометрической прогрессии.       «Блять, буд-дто ты не знаешь, что я хочу, чтоб ты обильно кончал в меня!..» — он на мгновение вспоминает, какого это, чувствовать мощный выстрел горячей спермы внутри себя, и от этой мысли очень приятно содрогается. Он очень-очень этого хочет. — А ты уж… уже?.. — Санса это даже немного опечаливает, но с другой стороны — безумно радует, что он так легко доводит брата до пика собственным естеством. И что ему нравится трахать его тоже. Это только умножает пыл.       «Бля, я к себе даже не притрагивался», — только сейчас до него доходит. — «Мне м-мало…»       — Н-не выходи… — Санс падает лбом на его плечо и стонет ему на верхние рёбра с одной стороны. — П-Пожалуйста, нгхм… Я так люблю твой член и так хочу, чтобы он был во мне д-дольше! — голос становится развратнее и тяжелее, воздуха нет, только пар. — Даже когда он не в эрекции, он ощ-ощутимо большой! Боже, х-х-ха-ах! — Санс широко вздыхает, ёрзает своим тазом. — Бля-я-я-я!.. — Папирус напрягается сильнее и Санс чуть опускает ноги с его крестца, опирается о поверхность и пытается двигаться вместе с братом. — К-кончай в меня... П-прошу, мгх... Ахн!..       Санс нехотя высвобождает одну руку и тянется к своему органу, начинает его ласкать, хотя хочет придаваться движениям брата, а вторую он ненамеренно чуть сжимает на его шее. Он небрежно играет со своей головкой внизу, даже не трогает предэякулят, стекающий вниз, перебирается ниже, тут же массирует ствол, но для него весьма слабой хваткой, ибо тело трясёт.       Папирус освобождает одну руку, опускает её вниз, перехватывая член брата, не сразу разбирая, касается он его пальцев или нет, но явственно ощущает горячую и влажную плоть. Ладонь Санса тепло и тесно ощущается на позвонках, она не мешает, но ощущается твёрдо.       Папс толкается в Санса резче, но всё ещё старается сдерживаться.       — Я с… с тобой ещё… не закончил, — пыхтит он, скалясь. Папирус своей ладонью крепко сжимает возбуждённый орган, неосознанно замедляясь, когда переключается на другую его магию.       То, как Санс стонет его имя — потрясающе и возбуждает сильнее, пробегается дрожью по костям, как если бы голос брата мог иметь физическую форму.       «Он… терпит? Ради меня?» — Санс на миг удивляется, когда Папирус не сдаётся так просто, но толчки эти мысли тут же выбивают, оставляя в нём только похоть. — «А… Ага. Я его прям… ломаю… Х-ха…»       — Д-да… Да… Да! П-Пап-пи-ир-рус-с… — Санс поначалу убирает свою руку со своего ствола, возвращая её на место, а сам склоняет голову вниз, замечая, что он не может так высоко сидеть, прислоняет к верхней части грудной клетки и начинает бездумно лизать. До ключиц еле дотягивает, до шеи и вовсе не выйдет. Руки бесцеремонно проезжают вниз, осязая все кости сразу, до которых только можно дотронуться, останавливаясь на массивных рёбрах.       — Ты твёрдый, — бормочет Папирус вниз, опуская голову и наблюдая завороженно сперва за собственной ладонью, сжимающей красный член, а после невольно цепляется взглядом за то, как магия брата обволакивает его. Он облизывается, шепчет запыхавшееся «вауви…» и начинает размашисто отдрачивать Сансу, быстрее, чем толчки сзади, но Папс чувствует, как брат начинает сжимать его сильнее и приятнее, и срывается от этого на шумный стон, который отправляется тоже куда-то вниз. Он закрывает невольно глаза, утопая какое-то время в ощущениях и зовёт Санса по имени от всего происходящего. Он ладонью накрывает головку члена Санса, размазывая выделения по руке. Делает широкие круговые движения, а после окольцовывает головку пальцами, сжимает её, плотно и тесно массирует под уздечкой, задевает крайнюю плоть и поднимается к кончику, скользя и продолжая сжимать пальцы, надавливая на уретру. А после обхватывает его ствол всеми пальцами, так же плотно и крепко, как в начале, и начинает двигать рукой жёстче, при этом толкаясь в Санса сзади быстрее и резче, полностью, чтобы рука попадала в такт.       — Глубже, П-Папс… — рвано просит он, почти что не отрываясь от груди. — С-сильнее… — дыхание смешивается с паром, хотя, кажется, душ оба брата игнорируют. — Я знаю, как ты х-хочешь к-кончить… — пытается он говорить в полный голос, относительно ясно, насколько это вообще возможно. — От… от-трах-хай-й м-мен-ня… — но не выходит, слова растворяются в учащённых вздохах и стонах.       «Когда я ускоряюсь, он начинает сжиматься сильнее, мх», — Папс не замедляет темп, стараясь входить глубже, но получается это грубо, хотя Сансу явно нравится.       Он глубоко и томно стонет, вжимаясь в брата плотнее и выгибаясь в спине.       — Санс… Санс… Блять… — сбивчиво вылетает шёпот. Папирус поднимает голову, продолжая выцеловывать и кусать рёбра, не особо контролируя себя, где-то слишком сильно, где-то слишком слабо, в некоторых местах оставляя чуть ли не кровавые отметины, а в некоторых еле касается языком. Ладонь сжимает член брата сильнее, и движения рукой становятся рваными и безумно быстрыми, он чувствует, как его член приятно пульсирует и сокращается магия внутри, сжимая почти до боли. — Вот т-теперь я… Бля, к-кончаю!..       Следует гортанный низкий рык. Папирус прижимается лбом к горячим рёбрам. Он сильно-сильно жмурится, а после распахивает глазницы. Папирус кончает с яркими вспышками, вогнав член до самого конца, и чувствует собственную сперму внутри брата. Становится горячо и тесно. Он не выходит, не останавливает своей руки на чужом органе и всё ещё стонет протяжным мычанием, когда брат сжимается, и какая-то часть семени пачкает таз и бёдра, прям как он хотел в самом начале...       — З-з-зам-меч-чательно… — урчит Санс удовлетворённо, наслаждаясь тем, как сперма течёт внутри него и как головка члена упирается в конец, и из неё выходит ещё пара приятно горячих капель. От одних только мыслей о подобном, а особенно от собственных ощущений всего этого, Санс теряет череп. Он гладит у брата теменную кость снова, едва разбираемо благодаря и нахваливая и его член, и его сперму, и его самого всего, мешая с ругательствами и полустонами от того, как ему надрачивают.       В это же время, Санс берёт двумя руками одну Папсову руку: сжимает запястье и ладонь, задавая ему нужный темп дрочки, ещё более быстрый, зная, что Папирус это вполне может. Последний чуть приподнимает голову, постепенно выпрямляется и начинает завороженно наблюдать за процессом мастурбации, Санс какое-то время наблюдает за ним и его сосредоточенным лицом.       — Д-да-а-а… — стонет севшим голосом Санс, чуть суховатым. — Д-д-дава-а-ай… З-заставь к-кончить… М-меня… Папир-рус… Х-хочу, чтоб т-ты п-помог мне… К-к-конч-чить… — несмотря на то, что брат уже кончил, Санс без стеснений ласкает его ушные отверстия кучей грязных фраз, заглушая шум воды.       А затем сам поднимает кое-как голову, нижней челюстью прислоняясь к грудине, прищуривает глаза, поплывшие от новой идеи и чуть ли не умоляюще просит:       — Босс… — обращается он. — Д-дай р-руку… Одну, — и Папирус ничего не говорит, протягивает руку вверх, к Сансу.       Санс, осторожно беря её в свои две, отстраняясь торсом от торса, по традиции её целует с внешней стороны, пробирающе и страстно, проводя до кончика среднего пальца языком.       «Они у него тоже такие длинные… И руки… руки… Блять, я обожаю его руки. Они пиздец красивые».       — Я обожаю твои руки, — озвучивает свою мыслю он низким и томным голосом. — Они… великолепны, — он своей рукой мягко перехватывает его запястье и отстраняет чуть от тебя. — Как и ты, — нежно добавляет, ловя смущённый взгляд Папируса. — И тебя обожаю, — решает добавить он ещё нежнее, ощущая прилив тягучей нежности, подобной плавленому сыру, только-только разогретого.       Санс, не отрывая томительного зрительного контакта, руку брата направляет на свою шею и выдыхает, когда она её обхватывает. Ладонь Санса ложится на руку Папируса сверху и прижимает, вынуждая усилить хватку. Санс лицезреет удивление брата на лице, но сам он становится ещё более довольным, когда Папирус поддаётся.       — Д-да… — тянет Санс сладострастно в предвкушении, чуть-чуть приподнимая голову. — В-вот т-так… — он явственно ощущает то, как новая волна возбуждения моментально накаляется в тазу, на его члене. Он был уверен, что Папирус это тоже осязает, потому что это ощущение слишком сильное.       Пускай он не может смотреть вниз и на собственную эякуляцию, но зато он исполняет то, что так давно хотел попробовать: немножко удушья. Сложное ощущение, он полностью в руках брата и в его власти каждой клеткой тела, очень заводит. Санс стонет чуть сдавленнее, но сам не отстраняется и, поглядывая вниз, видит, что Папирус сильно удивляется, но… ему тоже нравится. Санс улыбается чуть сильнее, опуская вторую руку к своей плоти, которую усердно надрачивает Папирус, лишь начинает её оглаживать.       Ощущения внизу становятся жгучими, тяжёлыми и до безумия приятными. Санс приходит к оргазму, начинает стонать громче, чуть-чуть задыхаться, сильнее трястись, чувствовать, как всё в один момент обостряется, обостряется до невыносимо сильного экстаза в неоне…       И, с особым стоном, Санс изливается струёй, попадая на позвоночник и внутренний таз брата. Неон ниже члена синхронно сжимает обмякший член Папируса. Санса жёстко дёргает на месте, будто его что-то в действительности поражает электрическим, а затем он становится чертовски вялым и мягким, моментально расслабляется.       — Б-б-б-бл-ля-я-я… — судорожно протягивает он и будто на мгновение едва ли не теряет равновесие, падает на брата, но шею он держит так же крепко, как штатив для пробирки. Санс неосознанно высовывает язык и дышит глубоко ртом, чувствуя руку на себе. Он смотрит на Папируса и очень удовлетворённо улыбается, всё ещё подрагивая. Он резко понимает, что выглядит с открытым ртом чуть-чуть странновато, и прикрывает. Но не успевает — брат тут же начинает его развязно целовать. И Санс принимает это, отвечая языком.       Они всё ещё склеены вместе, всё ещё ощущают друг друга и всё ещё считают друг друга одним целым. Поцелуи получаются короткими, но частыми из-за нехватки кислорода для обоих, но для Санса, после всего, тем более. Папирус в какой-то момент просто откровенно и широко облизывает его язык, отстраняясь совсем чуть-чуть, лишь чтобы можно было нормально осмотреть красное лицо брата, уставшее, запыхавшееся, но безумно довольное и удовлетворенное, и это делает Папсу хорошо.       Он держит его череп, поглаживая скулы и виски; пальцы ненавязчиво и нежно лежат на кости, в контраст тому, как мгновениями ранее эти же пальцы твёрдо и крепко сжимали его шею. Всё ещё не особо серьёзно и сильно, но само ощущение… Папирусу понравилось. И понравилась реакция брата.       — Мы обязаны купить тебе ошейник, — подытоживает Папирус приглушённо, тоже краснея и жадно вбирая в себя ртом воздух. Он облизывается, улыбаясь, спускаясь пальцами к шейным позвонкам. Боже блядский, как Папирус любит его шею. Он перебирает пальцами кости легко, приятно, будто фиксирую это ощущение, но не обхватывает его шею вновь, а лишь аккуратно ласкает. Меж его пальцев очень красиво проглядывают красноватые укусы, оставленные Папирусом лично. В глазах читается восторг. Он припадает к его шейным позвонкам вновь, но лишь чтобы осторожно провести по ним челюстями и трогательно обнять брата за лопатки, поднимаясь руками к затылку.       Папирус своей грудиной ощущает, как она вздымается у Санса, и как он томно и глубоко дышит. Это создаёт какую-то смесь из экстаза и удовлетворения, более тихого и тёплого, спокойного.       Папирус думает, что брат, скорее всего, предпочёл бы его собственные руки, и потому Папс считает нужным прояснить:       — Твоим шейным позвонкам слишком пойдет ошейник, — голос у него мурлыкающий, спокойный, как у сытого кота, и взгляд примерно такой же. Он в итоге просто ложится скулой на его плечо, рассматривая шею и красивый угол широкой челюсти.       Руки с затылка спускаются к позвоночнику ниже и, найдя пальцы брата, Папирус переплетает их со своими, спокойно краснея и нежно наблюдая за ними.       — Он тебе будет мешать кусать меня дальше, — ухмыляется Санс всё ещё сиплым голосом, откровенно выдавая голосом, что он сам с этого балдеет. — А так… почему-то меня больше завлекает м-мысль о том, чтобы ты это делал своими руками, чем кожей, — он немного задумывается, — или из чего эту хуйню делают, — он буквально озвучивает мысль Папируса.       Магия через несколько минут растворяется у обоих скелетов. Санс, испытывая послеоргазменные треморы по всему телу, медленно чуть поворачиваясь и сильно от брата не отстраняясь, ложится на прохладный сторонний бортик, со стороны стены, и спиной прислоняется к нему, выдыхая. Он хочет дотянуться до душа и наконец-то вырубить его нахуй.       — Ладно, — фыркает Санс размеренно, всё ещё хрипло. — Мы всё равно собирались в секс-шоп, — он чуть кряхтит. — Дождёмся чьей-либо зарплаты и, кажется, уже для первого раза мы купим половину ассортимента.       Папирус пристраивается возле него, Санс его осторожно прижимает к себе свободной рукой, едва сжимая его плечо.       Санс снова тянет его руку к своей, разглядывает пястные кости, затем прижимает её к челюсти. Он немного мотает головой, трясь.       — Я и вправду извращенец, — легко как-то выдаёт он с выдохом, чуть отпуская руку. — Ну ничего, мы ведь в ответственности за тех, кого приручаем, верно? — Санс вдруг широко улыбается во все зубы, подмигивая брату, намекая на ошейник.       — Верно, — категорично соглашается Папс, мысленно размышляя об ошейнике, даже как-то нейтрально. Санс заикался о поводке. Было бы удобно его дёргать в нужную для себя сторону. Папирус подмечает, что ничего подобного ему ещё делать не приходилось, но, кажется, их игры предвещают становиться интереснее.       Папс, хмыкая, поднимается. Он не хочет расцеплять пальцы, поэтому тянет брата под душ вместе с собой. Вода ощутимо горячая, но терпимо. Она смывает остатки мыла на костях обоих и сперму с костей Папса, что брат так щедро в него запустил.       «Прекрасное утро», — мурлыкает голос в голове. Папс не задумывается ни о чём, но при этом не чувствует себя пустым. Может, даже наоборот — переполненным спокойным счастьем и воодушевлением. Ему даже не по себе от такого восторга внутри, почти неловко, совсем… непривычно, но так легко. Он не знает, сколько сейчас времени, что ждёт его сегодня и сколько им в итоге придется заплатить за воду — всё это слишком далеко от радостного и трепещущего чувства внутри!