Perfekte Leere

Родерих плавно обходит крестовину по кругу, оглядывая токсичными изумрудами глаз распятого перед ним человека. Хотя, это откровенная ложь, на том же уровне, на котором политики лают по телевизору, кляня и проклиная каждого, кто за или против них. Гилберт лишь только снаружи человек, но внутри Родерих постарался — вытравил и выжег всё лишнее, что могло помешать. Человечность? Упаси Боже. Это бесполезная эфемерная бабочка в ладонях создана для того, чтобы раздавить её до сладковатой пыли крылышек на пальцах. Не более того. Это... Десять чётких шагов, отдающих в подвальном помещении чеканным эхом каблуков, три вдоха и медленное прикосновение таких внешне нежных — захоти, и они сломают кости, мясо и разум в труху — ладоней по оголённому торсу, проводящих ровные невидимые полосы на бледной коже. Вчера... Это ведь было вчера? В последнее время все дни слились в единую безобразную смесь, но вроде как именно вчера... он немного перестарался и чуть не нарушил своё основное правило. Такое маленькое и невинное, словно белый облезлый котёнок, что может показаться, что всё с ним нормально. Сказать «нормально» в сотни раз проще, чем удержать себя от того, чтобы сломать младшему брату рёбра. В тот момент сердце в чужой груди билось так заплошно и панически, что Родерих просто надавил, чтобы оно испугалось больше. Может даже ему хотелось надавить с такой силой, чтобы Гилберт захрипел, рёбра прогнулись под чужим желанием, а мягкое и розовое сердце пало ему в руки. Может да, но скорее всего нет. Он ведь не такой нерасторопный, чтобы портить все свои планы секундным желанием. Сжать, смять и выбросить, как бесполезную бумажку, которая всегда лежит на столе «на всякий случай», который не наступит никогда. Жалко только, что бумажку можно и новую найти, а вот нового брата, увы, Родериху не видать. Гилберт в этом плане облажался. — Du hast es versaut, — шепчет с такой любовью Родерих, что на языке горит щелочью, и хватает брата за челюсть, смотря ему прямо в чёрную ткань на глазах. Гил его не видит, не слышит и сказать ничего не может. Всё, что ему осталось от всех его чувств — это тактильные. И обоняние, но только потому, что кляп во рту мешает дышать — вставь фильтры в нос и младший брат просто задохнётся, даже не подав жест о нехватке воздуха. Родерих запретил подавать хоть какие-то жесты в сессии. Сессия звучит гораздо лучше, чем попытки старшего сдержать свой гнев с помощью насилия. Он ведь никогда не навредит своему младшему брату. Всё, что он делает, сделано во благо. ...Верно же? В любом случае, их обоих ждёт Ад. — Ich habe es dir gesagt, — пальцы в чёрных перчатках мягко очерчивают чужую челюсть, прикасаясь подушечками к покрасневшим губам возле кляпа. Можно было бы поставить распорку, но он бы тогда скулил, как грязная дикая псина, которую пустили погреться на пороге. Облезлая, плешивая, со сломанной ногой и выбитыми клыками — такие не живут долго, такие напарываются на крысиный яд в сосисках и на камни от детей. Родерих ненавидит животных. Гилберта он ненавидит в большей степени. — Du hast nicht zugehört, — челюсть в хватке скрипит костями, и будь Родерих менее нежен, то она бы уже сломалась и мерзко висела, болтаясь вместе с выпавшим языком, подрагивающим от судорожных движений мышц, пытающихся вернуть повреждённую часть на место. Это выглядит веселее, когда челюсть отрывается к чертям собачьим — остаётся только мясо, мышцы, дыра горла и болтающийся восьмисантиметровый язык. Это бы точно убрало у Гилберта лишний перечень звуков, но тогда бы и Родерих пострадал. Кормить брата с ложечки, следить за тем, чтобы в мясе на месте челюсти не завелись личинки и не началось гниение — так много забот для такого удовольствия. Кляп гораздо проще. Взгляд Родериха мягко падает на сбитый на скорую руку из необструганных досок стол, точнее на то, что на нём лежит. Маленький список маленьких пыток, половину из которых он откладывает в сторону мысленно. Хотелось бы их испытать, послушать хрипы сквозь препятствие и увидеть, как дёргается чужое тело на крестовине, в тупых и пустых попытках избежать удара, но тут та же проблема, что и с оторванной челюстью — красиво, великолепно, но муторно. Кровь отмоется, мясо и кости отправятся в мусоропровод, а вот повреждения не всегда зарастут. И это плохо... Очень... Очень плохо. Он не делает ставок, что Гил переживёт, если его брат интереса ради свершит над ним кровавого орла. К тому же, Родерих хранит свою верность кредо. Будто он может хранить такой мусор, как верность, у себя. Вместо плети с крючьями — милая игрушка, которая за секунду превратила бы спину Гила в фарш с точащими бледно-бежевыми обломками рёбер и позвоночника, но сегодня у Родериха хорошее настроение — он прикасается к хлысту. В бледном мутном свете подвальных ламп красный на конце хлыст выглядит крайне заманчиво, но... ...Пара ударов распарывают Гилу горло, хлыст обматывается вокруг него и душит, пока младший блюёт кровью себе в рот без возможности её выплюнуть или же проглотить из-за дыры вместо гортани... Нет, Гилберт пусть и заслужил наказание, но что-то помягче. Чем Родерих не сможет его убить после десятка заслуженных ударов. Хочется. Очень хочется, как иногда хочется выдавить пухнущий гноем под кожей пузырь, но нужно держать себя в руках, чтобы всё было идеальным. Даже если красное на чёрном плохо заметно. Он ведь не животное, он человек. Разумное создание, обладающее возможностью мыслить и осознавать себя и свои поступки, а следовательно жить правильно и без отягощающих разум последствий... И вся подобная чушь, которую пишут в дешёвых бульварных романчиках за двадцать евро и статейках для домохозяек и тупых подростков. Человек? Разумный? Этого никогда не было и не будет. Люди это животные. Тупой скот, которому попалась корона и которая слетает, едва этому скоту стреляют в голову из люгера. Проверенно, доказано, иного не бывает. Родерих берёт плеть с металлическими цепочками на конце. Десяток блестяшек выглядит также, как и наносит урон — никак. Слишком мелко, слишком ничтожно. Самое то для Гилберта. Короткий замах, болезненное дерганье тела назад под музыкальный звон цепей и щелчок касания металла и кожи, которая от такого пухнет розовым и наливается кровью, выступающей на груди десятками крохотных пятен. Родерих не жалеет сил, его брат умный и сильный мальчик, выдержит. Он выдержал несколько лет тяжелых седативных наркотиков, издевательств персонала и мерзкой жижи вместо еды через трубочку, будучи скованным по рукам и ногам. Любой нормальный человек от такой жизни слетит с катушек, но если он уже псих, то хуже не будет. Хотя... Не-е-ет. Хуже может быть. Но для Гилберта это сущая блажь быть рядом со своим спасителем, героем, братом и любовником, и плевать, что брат пихает в него силой таблетки и приводит в чувство от приступов с помощью болезненных ударов. Он ведь это заслужил за всё то, что сотворил. Брат старается сделать его и ему лучше, но сам Гил не старается ему помочь, поэтому всё это и происходит, и таблетки, и удары не только кулаков в грудь. Стокгольмский синдром во всей красе. Второй удар приходится чуть ниже первого, задевает живот и царапает лобок, оставляя на ней идеально ровную полосу — по таким трупы на анатомическом факультативе вскрывают: от лобка до ключиц, чтобы посмотреть, что там внутри. Родериху даже вскрывать не надо, чтобы знать, что там уже ничего нет. Серая гниль по органам из-за препаратов, сгнившие лёгкие и наполовину покрытая некрозом и уже отрезанная печень — это всё он кропотливо лечит, кусочек за кусочком, потому что он не хочет, чтобы брат подох от астмы или от печеночной недостаточности. Поэтому он и не кормит его объедками, лишь тем, что ест сам за некоторым исключением. Это не забота, нет. Так за механизмом следят, чтобы он не дал осечку в нужный момент. Гилберт всё ещё инструмент желаний старшего брата — рука, держащая пистолет и спускающая курок. Родерих лишь направляет и указывает, всё остальное его ручное орудие делает по команде. Дрессура, желание искупления и любовь к своему остатку сгнившей в гробу семьи — лучшие стимулы в исполнении приказов. Особенно подкреплённые разорванным на части разумом. Разум Гилберта уже починить — чинить уже нечего — только доломать до обломков и пыли, а после из этого хлама создать что-то новое, более идеальное и целостное, без еженедельных пробоин в адекватности, которые Родериху хочется починить раз и навсегда с помощью громкого хруста и хватки на чужом плече и щеке. Щелчок — и переделывать уже будет нечего. Будет только хлам, который из себя представляет любой мертвец. Нагромождение начавшей гнить плоти, не более того. Даже если у них и есть душа, то они с Гилом пропащие. После смерти их будет ждать адское чрево и демоны, созданные чтобы рвать их живьём на части и склеивать обратно, чтобы после кинуть в кипящую кровь ручья. И так из раза в раз, десятки сотни миллионов повторений, по кругу и без перерыва. Но до этого момента Родерих отправит туда всех тех, кто заслужил: мерзких чиновников, наполняющих своё бездонное пузо за чужие деньги и лезущие в чужие деньги, чтобы переложить их в свой карман, насильников и педофилов, которые посчитали, что их желания выше всяких законов и что они сами себе цари и, самое смешное и самое оправданное — ловля тех, кто посчитал себя законом. Таких, как Родерих сам. Но он лучше. — Es tut mir nicht leid, — старший обходит крестовину по кругу, делает замах и почти мягко ударяет цепочками по тощему боку. Слишком маленькие звенья, чтобы сдирать кожу, но достаточно большие, чтобы оставлять напоминания о себе, а Гилберт их запомнит. Или же нет. Хочется надеется, что он опять оступится и получит своё наказание. Гил что-то хрипит в кляп, булькая слюной и напрягаясь, когда Родерих заходит ему за спину, хватая за волосы и заставляя запрокинуть голову, чуть её повернув. Действие настолько резкое за последний час, что позвонки хрустят под кожей, перебираясь в движении. Тусклый свет бросает острые тени на тонкие скулы, припухшие влажные губы и дрожащую мимику бровей — Гилберт раскаивается в своих грехах, но Родерих не собирается его прощать настолько рано. Но попытка хорошая. И знак такой же хороший, правда хорошести в нём как в дешёвой шлюхе — ничего и штукатурка, для прикрытия морщин от мерзкой и тошнотворной жизни, гниющей живьём и утягивающей в эту гниль хозяина. На мягкий поцелуй в щеку младший дрожит всем телом, послушно замирая, едва чужие губы перемещаются с щеки на шею, чтобы после совсем не нежно вцепиться губами в загривок прямо под седыми от природы волосами, оставив засос и хрупкий рисунок зубов — прикусил бы сильнее, но неудобно, деревяшка крестовины упирается ему в грудь, не позволяя придвинуться ближе. — Guter Junge, — беззвучно выдыхает Родерих, вызывая убегающие от него мурашки на чужой коже. Может от него, а может от того, что в подвале стоит стабильные двести восемьдесят три по Кельвину, и Гилу просто холодно. А может и холодно, и страшно. Плеть вновь ударяется о кожу, но на этот раз напарывается на мышцы плеч и такой тонкий позвоночник, который казалось бы так легко сломать из-за этой тонкой кожицы поверх вершин позвонков. Кожа расступается, но белёсых костей под ней Родерих не видит, замечая лишь кровь и попытку Гилберта избежать ударом движением вперёд, из-за этого удар проходит по касательной, цепляясь только кончиками цепочек. Это слишком нагло. Настолько, что приходится выпихнуть из головы особо кровавые мысли и ударить плетью вновь, на этот раз без шанса для Гила увернуться. Он должен принять своё наказание целиком и полностью, а не как маленький ребёнок постоять в углу, извиниться и сделать ту же ошибку опять спустя полчаса. Родерих обычно прибивает топоры к граблям, чтобы ошибок второй раз не было. Всего ударов получается извращённые шестьдесят девять. Милое число, которое извратило в шутке само человечество, увидев в простых цифрах пошлые символы. Мерзко и тошнотворно от того, что люди видят подобное везде, лишь бы увидеть и накричать на тех, кто владеет увиденным, будь то число, соус или слоган. Больше, чем секс, люди любят ссоры. Желательно кровавые, с выбитыми зубами и открытыми переломами, под гарниром из вырванных кишок и бьющихся в руках победителя сердец. Так, чтобы потом пойти и набить брюхо из-за голода, вызванного вонью сырого мяса. Сырого человеческого мяса. Желудок не делает исключений даже для себе подобных. — Ich hoffe wirklich, dass Sie Ihren Fehler verstehen und bereuen, — по-змеиному шепчет Родерих, вытаскивая из ушей брата наушники и выдыхая эти слова, которые резонируют с до этого бьющей по барабанным перепонкам классической музыкой. Хотелось поставить белый шум, но в прошлый раз из-за этого у Гила случился приступ и он пытался добраться до мозга через глаза, принявшись царапать нижние веки и постоянно попадая в неготовые к тому влажные белки яблок. — Habe ich recht? Гилберт нервно дрожит, судорожно кивает и падает на колени перед братом, едва тот отцепляет наручники, позволяя ему упасть, и вытаскивает покрытый слюной кляп. Наглую попытку обнять его за ноги Родерих прерывает ударом туфли в бедро, от которого точно после этого будет синяк, но ему плевать. — Gib Laut! — срывается шипение, и Гил пристыженно скулит. — Ver-... verstanden, — негромко и едва различимо отвечает Гилберт. — Guter Junge, — повторяет Родерих, протягивая ладонь и мягко трепля младшего брата по волосам, чтобы после схватить за них и потянуть следом за собой. Медленно, чтобы брат на четвереньках успевал, но недостаточно, чтобы ему приходилось сдирать колени и ладони о грубый бетон подвала. Гилберт в ответ на такое обращение молчит, хрипя с присвистом на выдохе, едва вокруг шеи оборачивается ошейник, к которому карабином пристёгивается поводок. Родерих выглядит как король для него. Весь. Взгляд, поведение, манеры, даже дыхание. Король и Дьявол одновременно. Падай ниц или не падай вовсе, чтобы потерять голову. Он уже потерял, подставив шею под гильотину. Гил послушно садится на пол перед Родерихом, глядя взглядом преданной собачонки, готовой принести что угодно и кого угодно, облизывая взглядом каждый миллиметр брата, лишь бы получить немного внимания, и плевать какого, хоть удар, хоть ласка. От старшего брата всё это выглядит блажью и благом. Родерих смотрит на него сидя на стуле — несуразно шикарном в обличии грязного и лысого от мебели подвале, с мягким сиденьем и ровной спинкой, маленький трон для такого же маленького в размерах мира короля, — и закидывает ногу на ногу, наблюдая за братом и тем, что он будет делать. Он надеется на наглость — тогда брата можно будет вернуть к крестовине и вновь оставить одного в тишине Шопена на полтора часа, чтобы выпить кофе, съесть пару тостов и отписать пару лишних бумажек по работе, но наглость не происходит. Происходит лишь очередной приступ, который он поправляет сильным ударом в грудину, выбивая воздух из лёгких и заставляя упасть, царапая состриженными ногтями бетон и собственную грудь. Таблетки с ладони брата Гил слизывает сам, едва замечает их на раскрытой ладони. Маленькие и белые, более похожие на маленькие глазки смерти, наблюдающей за ним каждую секунду и подбивая клинья Родериху, делая из него ангела смерти, нежели спасение во плоти. Как будто он был спасением. Не-е-ет.... Он Дьявол во плоти, ни разу не спаситель. Цианид, а не лекарство. — Ich liebe dich... — шепчет Гилберт, уткнувшись носом в туфлю на полу. — Ich vergöttere dich... Родерих лишь отрывает его от пола за волосы, поднимая лицом вверх и грубо целуя, прикусывая подставленный язык и сцеживая вместе с чужой слюной кислый привкус медикаментов, отдающих тошнотой где-то в горле. Гил послушно приоткрывает рот, тихо сипит, выдыхая хрип и скрип, едва старший брат утягивает его с пола к себе на колени. И плевать он хотел на грязь, холод и то, что Гилберт перед ним совершенно гол — он хочет, он получит. Всё остальное это бесполезные факты и вещи, которые он обычно отправляет в топку, как письма из психиатрической клиники, в которых интересуются, не знает ли Родерих куда делся его брат. Он не скажет. Даже если к виску приставят пистолет, а его логово, его дом будут угрожать взорвать. Пусть взрывают, пусть стреляют, главное, что к тому моменту он спрячет Гила подальше от любопытных глаз, а дальше идиотам из полиции придётся раскрывать десятки убийств разной степени тяжести — потому что Гилберт всё ещё псих и всё ещё опасен для общества, просто пока что Родерих держит его на поводке. Хлипеньком поводке из тряпки, потому как самая тяжелая цепь у его брата в голове. Бомба замедленного действия, чей детонатор лежит у Родериха под подушкой. Огромная красная кнопка, чей щелчок подорвёт треть мира к чертям собачьим, и на которую так хочется нажать самым кончиком ногтевой пластины. Совсем чуть-чуть, чтобы почувствовать всесилие, безнадёжность и страх одновременно. Он вгоняет ногти в чужую исполосованную розовым и красным спину, вгоняя под них алое и чувствуя прогорклую кислоту на языке от радостного скулежа. Мерзко, противно, иногда накатывает и он пытается это перетерпеть. Вытравить из себя человека, изредка просыпающегося внутри и пытающегося слезть с крючьев собственной натуры, крича «Nein!» разорванным горлом, брызгая во все стороны слюной, кровью и желчью. Когда-то он ещё мог сдать брата в психушку, пройти курсы в больнице и выпить галлоны лекарств, но черта уже давно стёрта, и единственное, что отличает его от психопата на его собственных коленях — это адекватность. Поехавшая, больная, измыленная и вымученная, но всё ещё работающая, как механизм без половины деталей — пока что, со скрипом, но всё ещё. Сейчас и ещё пару лет, пока остатки машины не покроются въедливой ржавчиной, пожирающей шестерёнку за шестернёй, оставляя после себя рыжую дурно пахнущую пыль, оседающую в лёгких с каждым новым вдохом. — Ich liebe— Удар костяшками правой ладони заставляет Гила щёлкнуть зубами и заткнуться. Родериху всё ещё хочется вырвать ему язык и надавить на глаза, до тихого треска хрусталика и шуршания пальцев о глазницы, до крика, полного боли и удовольствия одновременно, извращённой радости на чужом лице и льющихся по щекам дорожек, похожих на искажённые слёзы. От картинки в голове становится слишком тошно, от мысли о том, что брат будет улыбаться счастливо сквозь боль, и льнуть к окровавленным рукам в перчатках или без — горчит на корне языка подступающей рвотой. Красное на белом — классика извращений. Кровь на простынях. Вино и выбитые зубы. Боль и смерть. — ...Geh raus, — выдыхает Родерих и спихивает брата с коленей слишком грубо, чтобы тот не ударился головой и спиной о бетон, но слишком мягко, чтобы пробить ему череп и переломать позвоночник. Он мог бы, это был бы противный хруст, дёрганные вдохи и выдохи и заплошное биение тормозящего с каждым ударом сердца, которое по итогу закончится предсмертными судорогами и возможно огромным пятном буреющей на сером фоне крови, похожей на сожжённые крылья. Если бы, конечно, Гил был бы ангелом, а не порождением больной фантазии Родериха. — Was..? — тихо шепчет одними губами Гилберт, приподнимаясь на локтях — разум медленно выползает на поверхность до того, как желудок растворит маленькую смерть внутри себя и вернёт ему его овощное состояние послушной марионетки, чью крестовину с нитями, ведущими к сердцу и разуму, держит его брат. — Verschwinde von hier, bevor ich dich töte, du Bastard! — кричит Родерих, скаля зубы в нервной пародии на искажённую улыбку, и младший сжимается в комок страха и непонимания, медленно отползая к лестнице из подвала, стараясь даже не дышать. Испуг воняет гнилью и железом и исчезает с тихим хлопком люка под ковром в кабинете. Весь дом похож на своего хозяина: великолепный снаружи и гнилой внутри, трещащий штукатуркой, отекающий пузырями клея под обоями и воняющий влажной древесиной перекрытий — жизнь снаружи и мертвечина внутри. Он встаёт со стула, отпихивая его злым ударом на несколько метров, разбивая стоящее с опорой о стену зеркало, идущее трещинами до самого потолка. Сегментированное отражение показывает ему того человека, которого он не хочет видеть — тот человек сдох в агонии несколько лет назад, когда он нашёл труп матери, моток матки отдельно от неё и безумного ублюдка, держащего нож для мяса. Может он стал очередной жертвой, и вся реальность не реальность вовсе, а предсмертная кровавая мешанина, которую продуцирует его умирающий от шока мозг. Или может это он сошёл с ума и убил всю свою семью и сейчас находится в психушке, в строгой рубашке и под кучей наркотиков, вырубающих реальность и превращающих её в идеализированную картинку. Только вот в утопии нет крови, боли и разваливающихся по углам комнат органов и трупов, воняющих разложением и жужжащих трапезничающими мухами. Возможно, он просто ебанулся на голову и единственное лекарство — это 9 миллиметров в сквозь череп в мозг. Хотелось бы. До ярких капель на фоне, прогорклости меди на языке и широко распахнутых глаз, заливающихся чернотой зрачков. Он вжимает ладонь в искорёженное полосами стекло, царапая кожу до крови и всматриваясь в собственные глаза. Хочется увидеть ублюдка с пустотой в зрачках, маньяка с жаждой крови в голове или хотя бы просто психа с ничем в мозгах, но он видит испуг. Ненависть. Отчаяние. То, что видеть не хочется, потому что это человеческое. Бесполезное, мягкое — ломай в порошок и хрусти воздухом между костяшек до того, как пальцы треснут и сломаются, неудобное и ненужное. Не его. Он Дьявол во плоти, а не смертный человек, подверженный влиянию Ада. Он Ад во плоти, а не мешанина мышц, органов, костей и кожи, с глупым разумом и камнем вместо сердца во главе. — Was für ein schwacher und nutzloser Idiot du bist, — шепчет он отражению, разбивая копию своего лица кулаком, игнорируя вспышку боли и капли крови, пачкающие стекло и его губы, подрагивающие нервно от смеси злости на самого себя и страха от ощущения самого себя. Человек внутри — мусор, который должен был захлебнуться кровью давным-давно, а его сопротивление вызывает лишь отвращение. — Müll! Он оттягивает волосы до боли в тонкой кожице на голове, капелек алого на бледном фоне и нескольких волос, выдранных от силы хватки. Это приводит в чувство, возвращает его к привычной мешанине мыслей и одной конкретной цели, которую он должен выполнить, пока Гилберт не сгнил живьём и не превратился в парализованный овощ, который придётся усыпить за ненадобностью и нежеланием кормить его через капельницу и выносить катетер. Убить всех "плохих людей". Может, править миром, состоящим из живого мусора со своими глупыми и бедными целями. Править... Нет... ...Да? — Roderich, — Гилберт подходит тихо, осторожно, как напуганная злым хозяином псина, нервно подрагивающая хвостом от любви и безответной радости на нахождение рядом. И как псина, он осторожно упирается носом в рубашку на чужом плече, мягко касается ладонью изувеченной, избегая контакта с торчащими тут и там кусочками стекла и капающей на пол кровью, гулко цокающей в пустом ритме. Родерих хватает брата за плечо, разворачивает и толкает в зеркало, зажимая тонкое горло до хруста сухожилий и хрипа под пальцами. Надави чуть сильнее — Гил задохнётся, сожми — хрустнет позвоночник, и брата больше не будет. Больше не будет человека, который сломал ему всю жизнь. Всё прошлое, настоящее и будущее, в котором он мог бы стать прекрасным врачом, иметь прекрасную семью, найти себе прекрасную девушку — или на худой конец парня — и жить как все. Не прячась от полиции, камер и тех, кто послан чиновниками, чтобы найти и устранить. Гилберта хочется убить. Отомстить за мать и брата, за самого себя. Но... Это ведь всё ещё его брат. Кривое, уродливое нечто, держащееся на седативных препаратах и тотальном контроле старшего брата, дикое животное, готовое убить любого, кто встанет на их пути и будет им угрожать, мешанина из стокгольмской любви, отсутствующей эмпатии и всё же это Гилберт. Изувеченный зверем в голове и подбитый Родерихом в приемлемые рамки, как в коробку с котом пятьдесят на пятьдесят — сорвётся или нет, если его ткнуть палочкой. Какова гарантия, что он не поедет головой окончательно и его протёкшая крыша не решит придушить Родериха во сне подушкой? Какова гарантия, что он не выломает замок в спальне, не сломает решетки на окнах и не принесёт дохлую собаку на кухонный стол, чтобы Родерих испытал к нему хоть что-то, кроме въедливой ненависти и деспотичной привязанности? Какова гарантия, что годы наркотиков и лекарств не добьют его раньше, чем это сделает Родерих? — Ich hasse dich mit meiner ganzen verdorbenen Seele, — шепчет в бледные обескровленные губы старший, оставляя совершенно невинный поцелуй, тянущий внутри кислотой и желчью в примеси отвращения. К брату. К жизни. К себе. — Mach dich fertig. Wir gehen zur... "Arbeit". Гил исчезает животным, получившим команду. И даже не имея половины всего спектра разума, ему хватает ума забрать пистолет, пару обойм и собрать сумку. И оставить старшего брата одного. Почти одного, исключая двойственность его проедающейся безумием сути. Он сходит с ума по капле бензина, текущей от бензоколонки — одной искры достаточно, чтобы всё взлетел на воздух. Но это будет потом. Можно будет потечь пробитой крышей, скатиться с шариков на роликах и достать из-под подушки люгер не по причине страха за свою сгнившую жизнь и желания убить Гилберта. Это тоже будет потом. Нежное местечко под нижней челюстью, мягко вжать дуло и нажать на курок — пуля пробьёт ещё живое мясо, обойдёт вены и превратит мозг в черепной коробке в нежизнеспособное месиво, убив его наверняка, а если нет, у него будет ещё попытка до тех пор, пока живого физически не останется. А до этого можно будет скормить послушному брату в пять раз больше таблеток чем следует, бросив его умирать от судорог в груди и кровавой рвоты, пенящейся на губах — собачья смерть слишком доверившейся догхантеру дворняжки, поверившей в безопасность покрытой гвоздями сосиски. Эта мысль греет гниль мёртвой души внутри, пугает ничтожество в голове и заставляет вновь взглянуть в разбитое, изничтоженное и окровавленное стекло. Ответный взгляд множащегося осколками отражения совершенно пуст.