«Я не могу сдержать слёзы, стекающие по щекам. Если у одиночества есть вкус, то я его ощущаю. Ты слышишь, как я кричу?» © NF feat. Britt Nicole — Can you hold me
Хёкджэ понимал, что от официальной части разбора ситуации с аварией он не сможет долго прятаться — Шивон сумел договориться, что пока «барабанщик» не начнёт вставать с постели самостоятельно, полиция не будет его беспокоить, во избежание нового нервного срыва, но задерживаться в больнице парень не может, ведь ему нужно уехать в пекарню, забрав с собой тело своего брата, чтобы воздать ему последние почести. Более того — Хёк от имени Ынхёка должен дать показания и сообщить всё, что он знает об ужасной аварии, которая унесла с собой жизнь его брата, «Ли Хёкджэ», и мысль об этом страшила парня, пока он не узнал, что во время допроса в палате можно будет остаться менеджеру, как его представителю, и, что особенно порадовало Хёкджэ — в палату пустили и Чхве Шивона, который следил за тем, чтобы полицейский не вышел за рамки своих полномочий и не начал давить на Хёка в каких-то моментах, которые парень не сможет рассказать более подробно. Донхэ, как бы он ни сопротивлялся, пришлось покинуть палату, и Хёкджэ видел через внутреннее окно, как тот нервно расхаживает у дверей, не пытаясь пробраться вовнутрь, чтобы не создавать проблем, но очень переживая за него. — «Не за меня — за Ынхёка», — напоминает себе Хёк, и, делая глубокий вдох полной грудью, соглашается начать процедуру допроса, чтобы разобраться с этим как можно скорее. К его радости, полицейский не задерживался на каких-то вопросах, сухо и по делу опрашивая Хёкджэ о происходящем — Хёку пришлось сообщить, что за рулём был его брат, так как Шивон уже дал показания о том, где и как лежали пострадавшие, когда он их обнаружил, и некстати всплыл вопрос о том, что у Ли Хёкджэ не было водительских прав. Правда, этот вопрос разрешился даже вне внимания «барабанщика» — Шивон, опередив Хёка, предоставил полицейскому совсем новые водительские права на имя Ли Хёкджэ, выданные по официальной записи месяц назад. Пекарь понимал, что скорее всего начальник службы безопасности подключил свои связи ради этого — Хёкджэ обычно против таких мер, но в данной ситуации он был очень благодарен мужчине за его подготовленность и заботу: ненастоящие (точнее, настоящие, просто выданные без, соответственно, обучения и сдачи тестов, ещё и «задним числом») водительские права не создадут опасную ситуацию на дороге, ведь Хёк не сможет ими воспользоваться, так как по официальной версии Ли Хёкджэ погиб в аварии. А признаваться в этом обмане — означает признаваться и в подмене, а это сделать пекарь уже никак не может. Хёкджэ рассказал всё: о том, как и когда умерли их родители, о том, как тринадцать лет они с братом были в разлуке и, встретившись два года назад, держали своё воссоединение в тайне, чтобы «не привлекать к брату внимание прессы и антифанатов» — и эта причина не вызвала ни у кого ни единого подозрения, ведь жизнь известных личностей довольно непростая и фактически публичная, так что за желание уберечь брата от лишних взглядов никто не посмел бы осудить «Ынхёка». Хёкджэ также очень порадовало, что Шивон строго напомнил как полицейскому, так и менеджеру, что эта информация считается конфиденциальной, и прессе можно сообщить лишь малую часть, оговоренную с агентством, чтобы защитить личную жизнь артиста — и с этим требованием согласились все присутствующие. — «Какое счастье, что он вернулся с конференции раньше времени, чтобы всё организовать и защитить меня…» — думает Хёкджэ, с благодарностью глядя на начальника службы безопасности, который действует по велению долга — защищать артистов от любой угрозы, в отличие от строгого менеджера, которого волнует, судя по всему, только моральный облик участников группы. Но с частью рассказа про аварию возникли некоторые сложности — Хёк говорил уже медленнее, с длинными паузами, чтобы снова не расплакаться от горечи, а когда он дошёл до последнего, что «барабанщик» помнит: это то, как крутится машина, а потом, одновременно со звуком бьющегося стекла, сильный удар выбивает из него дух, Хёкджэ словно переносится туда, в тот ужас, и, когда память услужливо показывает ему те последние секунды жизни Ынхёка, когда тот боролся до последнего, чтобы уберечь себя и брата, вернуть себе контроль над управлением автомобилем — Хёка начинает тошнить. Он не успевает предупредить всех о том, что ему становится плохо, и с первыми же его рвотными позывами полицейский тут же отступает назад, спасая бумаги, чтобы на них не попали капли желудочного сока и рвотных масс, и даже Чонсу дёргается в сторону, очевидно, чтобы не запачкать свой костюм. — Простите… — Хёк пытается прокашляться, согнувшись пополам, и тут же тихо всхлипывает от противного ощущения, как всё горит в глотке. Однако единственный, кто даже не пошевелился — это Чхве Шивон: мужчина лишь негромко вздохнул и, предложив закончить допрос, подошёл к столу, чтобы налить стакан прохладной воды для Хёкджэ. Хёк виновато смотрит на начальника службы безопасности, заметив, что несколько капель попали на рукав его рубашки, но мужчина не обращает на это внимание, протягивая воду для пострадавшего: — Тебе не за что извиняться, Ынхёк. Всё хорошо. Сейчас позову медсестру, чтобы поменяла тебе одеяло и принесла какой-нибудь таз. Держи, попей пока. Хёк с благодарностью принимает стакан и жадно пьёт, морщась от мерзкого запаха, и чуть было снова фонтаном не выплёвывает воду, когда, едва полицейский выходит из палаты, сюда тут же забегает Донхэ и, не обращая внимания на этот специфичный запах, подбегает к Хёкджэ и взволнованно оглядывает его, несдержанно касаясь плеч, а потом и щёк пострадавшего, испуганно зашептав: — Ынхёк, ты как? Тебе плохо? Ынхёк… И это стало только началом нового витка мучающих Хёка событий: после этого допроса парень совершенно не может ничего есть, кроме прохладной воды, которая спасает его от обезвоживания — любая еда, которую он пытается проглотить, моментально выходит из него тем же путём, с болезненными стонами, плачем и противным привкусом, с ощущением, словно желудок пытается вывернуться наизнанку. Его и без того белое лицо становится пугающе бледным, и, так как парень ничего не может есть, врачи принимают решение поддерживать его жизнедеятельность с помощью тех же капельниц — доктор назвал это парентеральным питанием, хоть Хёкджэ и не понимает, что это значит. Но всем было очевидно — «Ынхёк» сейчас не сможет ни проводить церемонию прощания, ни даже присутствовать на ней, ввиду своей слабости. Шивон, конечно, обещал, что они с менеджером попробуют что-нибудь придумать, чтобы тело погибшего оставалось в сохранности в морге, но Хёкджэ также знал, что подобное не сможет продолжаться долго — парню нужно поправиться, и как можно скорее, но, увы, от его желания сейчас мало, что зависит. Донхэ совсем перестаёт уезжать в общежитие — не позволяя сменять себя, он буквально ночует в палате, постоянно придерживает рядом с Хёкджэ какой-то металлический таз, когда пострадавшего тошнит, ласково гладит парня по спине и шёпотом умоляет его попробовать съесть хоть что-то, до тех пор, пока Хёк уже со слезами на глазах не отказывается, растирая пальцами ноющее горло. Хёкджэ неловко, что лидер группы так нянчится с ним, что Донхэ сидит совсем близко, не обращая внимание на запах рвоты и вытирая ему рот салфетками. Но и сказать Донхэ: «Уйди, оставь меня здесь одного», — Хёкджэ не может. Более того, спустя несколько дней такого ужаса Хёка ошарашили новой вестью: ему нужно официально подтвердить, что тело, которое находится в морге — это его брат. От одной только мысли об этом Хёкджэ начинает лихорадить: руки дрожат без остановки, ему снятся кошмары, от которых парень с криком просыпается — но Хёк не жалуется, так как понимает, что сделать это попросту необходимо. Чонсу в качестве представителя Ынхёка не может заняться этим вопросом без него самого, так что избежать этого вопроса не получится. Но пострадавшему обещают, что в этом испытании он не будет один — помимо полиции, менеджера и Чхве Шивона с ним в морг разрешают спуститься Донхэ, в качестве моральной поддержки. — Я не отойду от тебя ни на шаг, если ты позволишь, — тихо предлагает лидер группы, взволнованно касаясь пальцев Хёкджэ перед дверями морга. — Я сделаю всё, что ты захочешь. Я ведь могу пойти с тобой? — Да… да, спасибо, — выдыхает парень, еле держась на ногах и беспомощно хватаясь за руку Донхэ, сильно сжимая пальцы. Хёк не знает, в каком состоянии сейчас тело его брата — Шивон благоразумно не делился подробностями, ведь он первый, кто увидел второго близнеца мёртвым, и вряд ли этот ответственный и внимательный мужчина решился бы описать Хёкджэ правду своими словами, и потому парню безумно страшно, ему тяжело дышать, он цепляется за руку Донхэ также сильно, как он хватался за руку Ынхёка во время редких ночных кошмаров, когда они проводили время на квартире барабанщика. — «Как бы я хотел, чтобы ты просто был рядом, чтобы всё это просто оказалось самым страшным сном в моей жизни…» — с горечью думает Хёкджэ, понимая, что никто не заводит его в морг — все ждут, пока он будет готов, и, пожалуй, это в данной ситуации самое разумное решение. И когда, наконец, Хёк решается, он заходит в это холодное помещение сразу после полицейских, цепляясь за пальцы Донхэ изо всех сил, чтобы не струсить — и не сбежать. — «Я должен… я должен увидеть его… Он бы хотел этого… чтобы я был сильным…» — Вам сюда, — работник морга указывает на одну из каталок, отделённую от других мест и тел, чтобы всем посетителям хватило места — и Хёкджэ, увидев тело, накрытое покрывалом, прерывисто вдыхает, со звуком, похожим на хриплый свист, сжимая дрожащей рукой пальцы Донхэ так отчаянно, что наверное, будь парень немного сильнее — он бы попросту сломал лидеру группы руку, но, что удивительно, темноволосый солист не издаёт ни единого звука, не пытаясь высвободиться из хватки Хёка. — «Это всё просто розыгрыш…» — пытается убедить себя Хёкджэ, чтобы подавить первую естественную реакцию — страх. — «Вот сейчас Ынхёк откинет это покрывало, встанет с каталки и громко засмеётся. И все мне скажут, что это просто был розыгрыш в честь прошедшего дня рождения…» — парень старается думать о любой успокаивающей его лжи, чтобы не свихнуться окончательно. — «Он дождётся, когда с его лица откинут это покрывало — и тут же подскочит, напугает меня и засмеётся… Да, так оно и будет…» Полицейский, приблизившись к каталке, медленно и осторожно отгибает край покрывала, открывая всем присутствующим верхнюю половину тела Ынхёка, точнее, «Ли Хёкджэ — брата Ли Ынхёка». В этот момент время для парня словно останавливается: он перестаёт обращать внимание на всё, что происходит вокруг него, Хёк резко разжимает пальцы, отпуская руку Донхэ, а затем движется вперёд, вплотную к каталке, молча глядя на своего брата. Донхэ позади тихо ахает, заметив, насколько близнецы оказались схожими, даже в мельчайших чертах лица, но Хёкджэ не оборачивается на него — парень в упор смотрит на мёртвое, бледное тело, и совершенно не обращает внимание на то, насколько ужасна травма в височной части черепа Ынхёка: мозг как будто сам дорисовывает недостающие части, закрашивает виднеющиеся куски плоти знакомым цветом кожи. Для Хёка сейчас брат выглядит совершенно нормальным, как будто Ынхёк просто спит, спокойно спит и видит какие-то сны, Хёкджэ даже чудится, словно грудная клетка Ынхёка вздымается и опадает от ровного дыхания. — «Проснись… ты же просто спишь… проснись, Хёк, я умоляю тебя…» — думает Хёкджэ, протягивая руку и аккуратно касаясь запястья близнеца, приподнимая ледяную, как и всегда, руку Ынхёка. — Ли Ынхёк, вы подтверждаете, что это ваш брат — Ли Хёкджэ? — парень слышит голос одного из полицейских, и, вздрогнув от неожиданности, Хёк снова смотрит на лицо своего брата, уже более трезвым, реальным взглядом — и наконец ему удаётся разглядеть эту ужасную травму, несовместимую с жизнью, этот расколотый череп от сильного удара, который Ынхёк получил, когда выпал из машины. Врачи были правы с самого начала — даже если бы Шивон оказался рядом в ту же секунду, когда близнецы вывалились из машины и потеряли сознание, он бы не успел помочь Ынхёку. — «Никто бы не успел…» — думает Хёкджэ, после чего выдержка оставляет его — отпуская пальцы Ынхёка, парень оседает на холодном полу на коленях и, прижав руки к груди, пронзительно кричит, давясь резко нахлынувшим потоком слёз. — Ынхёк… — голос Донхэ доносится как из толщи воды, парень падает на колени рядом с ним и крепко обнимает Хёкджэ за плечи, пытаясь повернуть его лицом к себе, отстранить от мёртвого тела, спрятать Хёка от всего этого ужаса. Хёкджэ кричит, не переставая, визжит, пока в легких есть кислород, пока ещё получается кричать, пока он ещё может показать Ынхёку, как ему плохо, как ему горько и страшно — показать это Ынхёку, который всего этого уже не увидит. — Нет…. нет! Нет! — Хёкджэ кричит, изворачиваясь из хватки Донхэ, бездумно царапая его руки, чтобы высвободиться и снова вернуться к Ынхёку, схватить брата за плечи и сильно встряхнуть, разбудить, вернуть к жизни любой ценой. Он впивается ногтями в мягкую, загорелую кожу Донхэ, совершенно не контролируя себя, и, теряя последние силы на сопротивление, парень плачет навзрыд, давясь собственными слезами. Его собственный голос, пронзительный в начале и такой слабеющий сейчас, постепенно затихает, и Хёкджэ сквозь туман слышит умоляющий, подрагивающий от нервов и в какой-то мере даже бессвязный шёпот Донхэ: — Ынхёк… Ынхёк, пожалуйста… Ынхёк… — после чего лидер группы, поудобнее перехватив руки парня, сильно прижимает его к себе, практически до хруста костей, и свободной рукой гладит Хёка по волосам, прислоняя его голову к своему плечу. Хёкджэ начинает задыхаться из-за невозможности вдохнуть, как будто крик выталкивает из него весь кислород, а сделать новый вдох попросту не получается — дрожа от рыданий, парень цепляется пальцами за футболку Донхэ, впивается в неё ногтями фактически до разрыва ткани, утыкается лбом в плечо Донхэ и плачет взахлёб, совсем не слушая, что ему пытаются сказать полицейские, что произносит строгий менеджер. Хёк сквозь мутный от слёз взгляд, брошенный в сторону каталки, видит лишь, что Шивон первый отваживается подойти к телу и, внимательно посмотрев на лицо погибшего, аккуратно возвращает руку Ынхёка на койку и прикрывает тело этим неуместным белым покрывалом, точно саваном. Снова отворачивая голову к Донхэ — самому тёплому и преданному живому созданию в этом мрачном месте, Хёкджэ сам прижимается к его груди, словно старается врезаться своим торсом ему под ребра, спрятаться в такое далёкое и тайное место, чтобы ужасы это мира больше никогда до него не добрались. — «Хёк…. Хёк….» — всхлипывает парень, зажмурившись и, теряя силы после столь отчаянного сопротивления, он постепенно затихает, поддаваясь под шёпот Донхэ и изредка вздрагивая, остаточными следами прошедшей истерики. — Я с тобой, Ынхёк… Я рядом… я рядом… — успокаивающе повторяет Донхэ, поглаживая Хёкджэ по голове и сильно прижимая его к себе, точно боясь, что парень снова закричит, снова вырвется из его хватки и, возможно, поранит уже самого себя, а затем, убедившись, что Хёк замолчал, темноволосый лидер поднимает голову и негромко произносит: — Ему плохо. Я отведу его в палату. Ынхёк ведь уже может быть свободен? — Но он не подтвердил… — один полицейский с сомнением переводит взгляд на другого, более старшего по званию, точно не зная, можно ли уже отпускать пострадавшего, и этого сомневающегося взгляда Донхэ явно хватило, так как, неосознанно сильно прижав к себе притихшего Хёкджэ, парень громко рявкает: — Вы сейчас серьёзно?! Вам что, мало увиденного?! — Донхэ, тише, — Шивон поворачивается лицом к присутствующим и негромко кашляет в кулак, после чего мужчина подходит и протягивает Донхэ руку, помогая ему подняться на ноги, а другой рукой аккуратно придерживая Хёкджэ за талию, чтобы тот не рухнул, как подкошенный. — Вы сами всё видели своими глазами. А дальше со всем справится менеджер Пак, как представитель Ынхёка. Донхэ, ступайте в палату. Может, мне стоит позвать медсестёр, чтобы помогли… — Нет, Шивон, не нужно. Я сам отведу его, — Донхэ бережно придерживает Хёкджэ за плечи и благодарно кивает мужчине, продолжая говорить отрывисто и громко. — А ты нужнее здесь. Останься и проследи, чтобы всё было по правилам. — Конечно, Донхэ, не беспокойся, — тихо отвечает Шивон, а Хёк испуганно вздрагивает от того, как Чонсу, молча стоявший рядом с полицейскими, нервно дёргает плечом, не сумев скрыть, что ему неприятны слова Донхэ — и темноволосый лидер воспринимает этот испуг по-своему, бережнее обнимая Хёкджэ за плечи и снова принимаясь шептать ему что-то монотонное, ласково уговаривая пострадавшего отправиться в палату. И Хёк поддаётся под эти мягкие уговоры, совершенно не находя никаких сил ни на сопротивление, ни на споры: он едва переставляет ноги, совершенно не контролируя себя и не пытаясь вспомнить, где находится его палата — сейчас парень знает, что Донхэ приведёт его в нужное место. — Давай я попрошу врача назначить тебе снотворное? — тихо предлагает Донхэ, когда они возвращаются в палату и Хёкджэ наконец снова забирается на койку, обхватывая свои колени, подтянутые к груди, руками и нервно раскачиваясь на месте. От предложения лидера группы Хёк снова вздрагивает, нерешительно покосившись на Донхэ и помотав головой: мысли о том, что ему могут дать какие-то лекарства, которые фактически вырубят парня на несколько часов — пугают Хёкджэ, но вслух он сказать это не может, так как парень не уверен, что он не осип после того, как крик сам вырывался из его груди в морге. — Хорошо, я понял. Никакого снотворного, — вздыхает Донхэ, растерянно переступая с ноги на ногу. — Наверное, ты хочешь сейчас остаться в одиночестве… я буду в коридоре, сразу за дверью. Если тебе будет что-то нужно… то ты скажи, ладно? У темноволосого лидера немного подрагивает голос, и это волнение отчасти отрезвляет Хёкджэ. — «Донхэ хочет помочь, и, кроме него, мне практически некому сейчас довериться, так что…» — рассуждает Хёк, и, разжимая пальцы, собирается с силами, чтобы начать разговор и задать первый вопрос своим охрипшим голосом: — Ты… по-прежнему ничего не хочешь спросить? — Хочу, — честно признаётся Донхэ, неловко и коротко прокашлявшись в кулак. — Очень хочу, но… когда я увидел вас вместе… я… Парень вздыхает, сам останавливая себя и коротко помотав головой: очевидно, что Донхэ даже в такой ситуации старается держать всё под контролем, чтобы не напугать Хёкджэ ещё больше. Хёк не торопит лидера группы с ответом, справедливо решив, что за терпение и заботу Донхэ имеет право на любые вопросы, даже если они будут неприятны для него. Но, смягчившись, Донхэ продолжает говорить: — Думаю, сейчас для этих расспросов не время — и не место. Пока ты не поправишься, тебя никто не будет торопить с пояснениями: Шивон со мной согласен, а с Чонсу он поговорит. Ребята сегодня не приедут, я их предупредил, так что… постарайся отдохнуть, ладно? Тебе точно не нужно снотворное или успокоительное? Ты такой бледный… — Нет… — Хёкджэ крепко зажмуривается: снова всё вокруг начинает кружиться, и дурнота подступает к горлу, парня совершенно не успокаивают мысли о том, что начальник службы безопасности и менеджер группы временно его не потревожат — перед глазами снова застывает образ израненного Ынхёка, недвижимого, бездыханного, совершенно не похожего на того Ынхёка, которого пекарь любит и помнит. — Нет, не нужно… Останься. Мне… страшно. Донхэ ничего не отвечает — и Хёк рад, что лидер группы не задаёт вопрос на тему того, чего боится Хёкджэ, ведь речь явно не о том, что парень боится вида своего брата, с пробитым черепом, кое-как приведённого в порядок для опознания. Нет, Хёк боится того, что в одиночестве он точно сойдёт с ума, что момент произошедшей аварии будет крутиться в голове с новой силой, с новыми деталями и красками, которые попросту уничтожат его: Хёкджэ путается во времени и пространстве, и, когда он не находит Донхэ на том месте, где парень стоял, пациент испуганно оглядывается и панически вздрагивает, когда понимает, что лидер группы уже подошёл совсем близко к нему и осторожно касается плеча Хёка, тихо уточняя: — Мне… посидеть с тобой? Хёкджэ лишь мелко кивает и, когда Донхэ усаживается рядом с ним, парень рефлекторно придвигается ближе и прижимается к нему, зажмуриваясь и снова тихо всхлипывая. Тёплые руки темноволосого солиста снова бережно обнимают его — и Хёк вспоминает о том, как он бился на холодном полу морга и царапался в охватившем его отчаянном безумии, причиняя Донхэ боль. — Прости меня, — выдыхает парень, виновато тычась носом в плечо лидера группы и снова коротко всхлипывая. — Твои руки… их нужно обработать. Я не хотел… Прости… — Ынхёк, это пустяки, правда, — отвечает Донхэ, прерывисто вздохнув, словно он сам уже позабыл об этих царапинах, об этих широких полосах на своих руках, продолжая медленно поглаживать парня по спине тёплой ладонью. — Я обработаю, но чуть позже. Или попрошу медсестру что-нибудь принести, когда она зайдёт сюда. Мне не больно, я… я буду рядом. Не беспокойся об этом. Постарайся отдохнуть. — Я… — у Хёка не находятся правильные слова, чтобы он мог чётко выразить свои мысли: усталость снова погружает его в сон, но он заставляет себя держаться, пока образ Ынхёка застыл перед его глазами — парень тупо смотрит в стену перед собой, почти беззвучно всхлипывая, и тихо добавляет, уже путаясь в собственных словах и жалобно умоляя Донхэ о помощи, о той единственной вещи, которая волнует его прямо сейчас. — Прошу тебя… Что бы ни случилось… Не говори никому, какой он… каким ты его… как… как мой брат… — Я никому не расскажу, Ынхёк, — торопливо добавляет Донхэ, почти невесомо касаясь теплыми губами макушки Хёкджэ и тихо вздыхая. — И Шивона попрошу о том же, он поговорит и с Чонсу, и с полицейскими. Даже ребята не узнают, клянусь. Ни о чём не волнуйся. Я на твоей стороне, Ынхёк. Попробуй поспать…***
У Хёкджэ выдался нелёгкий день: он был благодарен Донхэ за то, что парень убедил доктора касаемо того, что пациенту не потребуется успокоительное после такого пережитого стресса — лидер группы явно считал, что пациент адекватен и имеет право сам решать, нужны ли ему седативные во внеплановой, крупной дозировке, и что в данной ситуации всем стоит уважать решение пострадавшего самостоятельно справиться с болью, через которую тот проходит. Доктору, разумеется, это не понравилось, но Донхэ был непреклонен: он согласился с тем, что пострадавшему необходимо успокоительное в рамках реабилитации, но при этом лидер группы упросил врача просто дать «барабанщику» хотя бы несколько часов отдыха, чтобы тот мог прийти в себя самостоятельно. Хёк очень боялся, что ночью его будут мучать жуткие кошмары, и тогда больше Донхэ не сможет ему помочь и защитить пострадавшего от этих путающих сознание лекарств, но, к его удивлению, Хёкджэ спал практически спокойно, то и дело всхлипывая сквозь сон, но так и не срываясь на новые истеричные крики — тёплые руки Донхэ, от которых пахло чем-то надежным и почти выветрившимся запахом перекиси водорода, которой медсестра обработала уже покрасневшие царапины на загорелой коже лидера группы, продолжают бережно обнимать Хёка, прикасаться ненавязчиво, но ощутимо, чтобы пострадавший даже во сне чувствовал, что он не один. Сейчас для Хёкджэ это ощущение особенно важно. Следующим днём парни всё-таки решаются навестить «барабанщика», и в этот раз Хёкджэ оказался более готовым к встрече: настороженный взгляд Кюхёна его уже не беспокоит, Чонун привычно неразговорчив, а Хичоль, на удивление, не задавая никаких вопросов, украдкой вкладывает в руку Хёка подводку его брата, взятую из ванной комнаты. Хёкджэ уверен — Донхэ сохранил в секрете то, что он видел вчера в морге, но при этом парень явно намекнул им на то, что ребятам следует быть осторожнее с пациентом, потому лучший друг его погибшего брата решил принести одну из самых любимых вещей Ынхёка, видимо, в надежде, что это ему поможет. Но, спустя время, когда Хёкджэ отчасти отвлёкся на расслабленную болтовню ребят, он обращает внимание на то, что дверь открывается и, сопровождаемые медсестрой, в палату заходят двое незнакомцев, которых, очевидно, никто из присутствующих не ждал. Хёк с опаской, но в то же время с плохо скрываемым любопытством рассматривает стильно и солидно одетых мужчину и женщину примерно одного возраста, в деловых костюмах, но не образы этих людей беспокоят Хёкджэ — он сразу замечает, что ребята удивлённо переглядываются, а Кюхён и вовсе застывает в кресле, растерянно уставившись на людей, которые ему, и всем участникам группы явно знакомы. — «Наверное, Ынхёк тоже должен их знать?» — к сожалению пекаря, он не может ни у кого поинтересоваться об этом, не может попросить подсказку. Но, что отчасти помогает Хёку, макнэ группы первым решается завести разговор: — А вы что тут делаете?! — Мы приехали навестить Ынхёка, — спокойно поясняет женщина среднего роста с густыми, стильно уложенными волосами тёмного цвета, с сочувствием, пробивающимся сквозь строгое выражение лица, посмотрев на пациента, а после, снова поворачивая голову к Кюхёну, мягко произносит, протягивая к его волосам руку: — Почему же ты не позвонил нам? Мы так волновались… — А что бы изменилось? — макнэ группы неожиданно злится и, вскинувшись, громко отвечает, отдёрнув голову от руки женщины, перепугав тем самым Хёка ещё больше: — Что бы вы тут сделали? Чем вы ему поможете, а?! — Кюхён, не кричи, — твёрдый, явно не терпящий пререканий голос высокого мужчины заставляет Хёкджэ изрядно понервничать: парень понимает, что перед ним — родители Кюхёна, но почему-то гитарист совершенно не рад их видеть, а остальные ребята тактично помалкивают, не встревая в разговор. Только Донхэ, сидя в кресле рядом с койкой, поднимается с места, уступая его женщине, и вежливо кланяется пришедшим, раз уж остальные ребята забыли о рамках приличия, а после присаживается на край койки, успокаивающе погладив Хёка по плечу: — Добрый день. Спасибо, что вы приехали. Господин Чо, у Ынхёка после аварии провалы в памяти. Он не помнит наших родителей… и, кажется, он и вас совсем не помнит. После слов Донхэ все присутствующие снова оборачиваются в сторону Хёкджэ и внимательно смотрят на пациента, готового скрыться под тонким одеялом от этих пронизывающих взглядов совершенно посторонних ему людей. — «Но Хёк знает их всех, потому мне нужно быть уверенным в себе…» — напоминает себе Хёкджэ, собираясь с мыслями и, прокашлявшись в кулак, негромко произносит: — Так вы — господин и госпожа Чо? Простите, после сотрясения я мало, что помню… — Всё в порядке, Ынхёк, не беспокойся, — женщина подходит к освободившемуся креслу и аккуратно присаживается, внимательно осматривая пострадавшего. — Как ты себя чувствуешь? Может, тебе что-то нужно? Ты такой худенький… — Н-нет… спасибо большое, — тихо вздыхает Хёкджэ, покачивая головой, но прокомментировать то, что он немного сбросил вес, находясь в больнице, парень не успевает: Чонун опережает его, подавая голос со своего места: — Он сейчас совсем ничего не ест. Живёт фактически на капельницах. — Я просто… не могу есть сейчас, — Хёк торопится объясниться, пока его не сочли каким-нибудь капризным парнем, который воротит нос от местной еды и таким образом привлекает к себе внимание. — Правда… Мне сразу так больно в горле и тошнит… — Никто не обвиняет тебя в этом, Ынхёк, — женщина покачивает головой и протягивает свою руку, аккуратно коснувшись пальцев пострадавшего. — Мы найдём способ, как вылечить тебя, хорошо? После такого стресса, который ты пережил — это вполне обычная реакция. — И с каких пор ты так в этом разбираешься? — несдержанно огрызается Кюхён, и Хёкджэ тут же испуганно вздыхает, переводя взгляд на макнэ группы, такого рассерженного и по непонятной причине сердитого на своих родителей. — «Почему он так злится на них?.. Ведь… не из-за меня, правда?» — Хёк опасается этих мыслей, но никто сейчас не сможет дать ему ответ на этот вопрос, потому он лишь закусывает губу и оглядывает остальных: старшие мемберы совершенно не останавливают Кюхёна, как они позволяли себе делать в любой другой обстановке, без его родителей. — Кюхён, давай поговорим, — предлагает высокий мужчина в стильных очках, мягко положив руку сыну на плечо и чуть сжимая пальцы. — Нам есть, что обсудить. В коридоре я видел кофейный автомат. Пойдём. — Ты ошибаешься, отец, — Кюхён нервно скидывает руку отца со своего плеча, невежливо фыркнув и отвернувшись в сторону окна, показывая тем самым, что разговор окончен. — Нам не о чем говорить, и никуда я с тобой не пойду. От каждого этого строгого слова Хёкджэ всё больше желает втянуть голову в плечи и, по возможности, вжаться спиной в спинку койки — сейчас он не может безмолвно попросить Донхэ о помощи и спрятаться в его руках, ведь вокруг происходит что-то очень странное, непонятное Хёку, и эта семья Чо, такие строгие и солидные, даже пугают его. Конечно, родителей Донхэ и Хичоля пекарь тоже испугался, но там больше сыграл момент неожиданности — сейчас Хёкджэ уверен, что у солистов замечательные и очень внимательные родители. Отец и мама Кюхёна тоже выглядят обеспокоенными, но почему-то Хёк практически ощущает, как от них волнами исходит острое чувство вины — и невыносимая тоска, и Хёкджэ пока не может понять, почему. Но внимательным оказался не только Хёкджэ — мама Кюхёна, переводя взгляд то на своего мужа, спорящего с сыном, то на пациента, такого неловкого и зашуганного, наконец, делает выводы о происходящем и прерывает своих близких, качнув головой: — Перестаньте ругаться. Вы же его пугаете. — Кюхён, здесь не место для споров, — наконец, Донхэ решается снова подать голос, и, продолжая с беспокойством смотреть на Хёкджэ и даже не поворачивая голову в сторону Кюхёна, лидер группы строгим, не терпящим пререканий тоном, добавляет: — Выйди в коридор. Сейчас же. Хёкджэ тут же обращает внимание на то, как Кюхён растерянно замолкает, оборачиваясь на ребят и таким озадаченным и как будто доверчивым и отчасти наивным взглядом глядя на них, словно пытаясь найти хоть какую-то долю поддержки, но он её не получает: Хичоль и Йесон уклончиво уводят взгляды в сторону, Донхэ совершенно не смотрит на макнэ, и, кроме родителей Кюхёна, на него смотрит только Хёкджэ, но его нескрываемое сочувствие и сопереживание парню явно не нужны — смерив пациента презрительным взглядом, темноволосый гитарист поднимается с кресла и, что-то неразборчиво рыкнув, Кюхён быстро выходит из палаты, не глядя на своего отца, который сразу же последовал за ним. И только после того, как дверь палаты снова закрывается, Донхэ совсем тихо вздыхает, украдкой обернувшись на окно, из которого виден коридор больницы. — Спасибо, Донхэ, — негромко произносит госпожа Чо, благодарно кивая лидеру группы и с явной усталостью продолжая говорить. — После всего, что было… мы просто не знаем, как с ним общаться. Тебя он слушает. — «После всего, что было?» — Хёкджэ сейчас сложно понять, о чём говорит женщина, но, судя по реакции ребят, те прекрасно понимают, о чём она, так как старшие мемберы многозначительно переглядываются и ничего не говорят, а Донхэ совершенно не кажется удивлённым: понимающе кивнув, темноволосый лидер осторожно отвечает: — Госпожа Чо, я всегда присмотрю за ним, вы же знаете… Всегда, но не сейчас. Кюхён неглупый парень и скоро всё поймёт. Ему сейчас тоже непросто. — Если речь обо мне, то ты уже можешь вернуться в общежитие, Донхэ, — тихо предлагает Хёкджэ, замявшись и пытаясь придумать хоть что-то, чтобы Донхэ мог и дальше присматривать за Кюхёном, раз его родителей это так беспокоит. — Палату всё равно постоянно охраняют, так что я буду в порядке… — Ну нет, — Донхэ тут же мрачнеет от одной только мысли об этом, и чуть строже смотрит на пациента, мотнув головой. — И не думай даже об этом. В таком состоянии я тебя тут одного не оставлю. Ни за что. А с Кюхёном сейчас Йесон и Хичоль побудут, ничего страшного в этом нет. Ведь так, ребята? Хёк, наблюдая за тем, как Йесон согласно кивает, совершенно не понимает, почему за макнэ группы нужен какой-то особенный присмотр, ровно как и за ним сейчас, по мнению Донхэ, но, учитывая беспокойство ребят и то, что Кюхён совершенно не желает разговаривать с родителями, пекарь предполагает, что ситуация вовсе не такая простая, как может показаться. К тому же, для Хёкджэ это объясняет то, почему гитарист так ужасно ведёт себя в общежитии. — «Может, дело не в его вредном характере, а в том, что Кюхён… многое пережил?» — наконец, приходит в голову Хёка, и из-за этого ему становится очень стыдно, что порой даже ему, такому спокойному и терпеливому, хотелось рассердиться на этого язвительного гитариста. Но, как оказалось впоследствии, госпожа Чо действительно многое знала о том, в какой реабилитации нуждаются люди после серьёзного потрясения — она долго говорила в коридоре с менеджером и начальником службы безопасности, которые приехали чуть позже, а также женщина вызвала в коридор для разговора ещё и Донхэ. Кюхён же в скором времени вернулся в палату с заалевшими щеками и практически прирос к креслу, мрачно оглядывая пациента, а Донхэ, после ухода из больницы родителей макнэ группы, решился немного сообщить Хёку о новом положении дел: теперь количество посетителей у «Ынхёка» сокращается — одновременно в палате будут находиться не более двух человек, ведь все они сами виноваты в том, что то и дело заваливаются к пострадавшему всем скопом и пугают его. Более того, никто не будет приходить к Хёкджэ без предупреждения и заходить в палату, когда он спит, если это не сотрудники больницы. Правда, Хёк пытался уверить Донхэ, что всё это совершенно необязательно, но в ответ на это лидер группы лишь молча покачивал головой. На следующий день с пациентом вызвалась посидеть госпожа Ли, пока Донхэ наконец уехал в общежитие, чтобы хоть немного поспать и принять душ. Не сказать, что Хёкджэ рад этому решению — сейчас с Донхэ парень чувствует себя спокойно, и при этом он уже давно беспокоится за то, что лидер группы совсем перестал думать о себе, так что данная ситуация полна противоречий и неловкости, ведь о маме Донхэ Хёк совершенно ничего не знает, кроме того, что она вместе с мужем держит свой спа-салон. Но, кажется, женщина до сих пор не распознала в нём самозванца — и это самое главное. — Ынхёк, милый, ты так осунулся… тебе нужно поесть, — госпожа Ли вздыхает, но больше не пытается покормить Хёка нежирным бульоном, откладывая тарелку в сторону. — Может, хотя бы попробуешь чай попить тогда? Одни капельницы тут не помогут, а тебе нужны силы. — Извините… — Хёк вытирает рот тыльной стороной ладони — сейчас ему забинтовывают только запястья, в которые во время аварии попали крупные куски стекла, тогда как ладони и пальцы уже не покрывают этими надоедливыми бинтами, обнажая исхудавшие руки, покрытые заживающими ссадинами. — Да, попозже можно попробовать чай… Спасибо, что заботитесь обо мне, госпожа Ли. И спасибо за то, что отправили Донхэ в общежитие. Он выглядел неважно в последние дни. — Ты бы о себе подумал лучше, Ынхёк, — женщина снисходительно улыбается, положив тёплую руку на колено пациента, поверх тонкого одеяла. — Вот кто сейчас выглядит неважно. А мой сын упрямец, но всё-таки слишком уважает своих стариков, чтобы перечить нам. Порой это единственный аргумент, чтобы хоть в чём-то его переубедить. Госпожа Ли негромко смеётся, и Хёкджэ согласно кивает, улыбаясь в ответ. — «Его мама такая добрая и хорошая… неудивительно, что Донхэ вырос очень воспитанным и порядочным человеком», — думает парень, и, чуть подумав, парень осторожно отвечает: — На самом деле… я ведь правда могу побыть один. Вам необязательно сидеть со мной здесь… — Дорогой, не говори глупостей, — мягко перебивает его госпожа Ли, понимающе и очень бережно похлопав пекаря по колену через одеяло. — Как мы можем остаться в стороне, когда друг наших детей, практически наш сын, в таком состоянии? Хёкджэ совершенно нечего на это ответить, потому он лишь поджимает губы и молча кивает: женщина права в том, что Ынхёк, как мембер группы, в которой выступают их дети, должен быть дорог родителям ребят, но основная загвоздка остаётся в том, что Хёк — не его брат, и такую мягкую заботу принимать от малознакомых ему людей парню довольно стыдно и неловко. Но госпожа Ли воспринимает его молчание по-своему, и, растерянно охнув, она прикрывает рот ладонью, помедлив перед тем, как продолжить разговор: — Ох, милый, прости меня, я не подумала. Донхэ говорил, что ты сирота, а я тут говорю о таких вещах… — Нет, госпожа Ли, не волнуйтесь, — Хёкджэ торопится остановить поток извинений внимательной женщины, чтобы не чувствовать себя ещё более обязанным и неловким. — Мы с братом уже давно были самостоятельными, ведь наша мама умерла от болезни восемь лет назад. — Ынхёк, а… почему ты упоминаешь в первую очередь маму, а не отца? — женщина неожиданно становится серьёзнее, начиная задавать свои вопросы медленнее и осторожнее, как будто опасаясь спугнуть болтливость пострадавшего. — Прости, что спрашиваю тебя об этом, но, насколько я знаю, ты долгое время жил в Америке с отцом, и при этом в первую очередь ты говоришь о маме. — «Попался!» — Хёкджэ взволнованно облизывает пересохшие губы, замотав головой: ему нужно срочно что-то придумать, чтобы его слова казались логичными. — «Нельзя забывать, что сейчас я — Ынхёк. Нужно говорить так, как сказал бы он…» — напоминает себе парень, после чего он решает быть отчасти честным, когда отвечает: — Ну… отца не стало лет шесть назад, но я сбежал от него намного раньше, как только мне исполнилось шестнадцать лет, и его смерть ни для кого не была секретом. А про маму мне многое брат рассказывал, особенно в последнее время. Да и про маму спрашивал Чонсу-хён, ведь он про неё тоже совсем ничего не знал, как и ребята. Вопросов о нашей семье было довольно много в последнее время. Госпожа Ли не отвечает сразу, внимательно и задумчиво рассматривая Хёкджэ, которому приходится зарыться с руками под одеяло, чтобы не выдавать, как дрожат его пальцы. Из-за того, что Донхэ очень похож на своих родителей, идентичный наблюдательный взгляд его матери вызывает в Хёке привычное беспокойство: возникает ощущение, что женщина, как и её сын, знает и видит намного больше, чем говорит. Но, смягчившись, госпожа Ли тихо вздыхает и, протянув руку, мягко приглаживает взъерошенные рыжие волосы пациента, немного наклоняя голову набок: — Извини, дорогой. Не должна я была расспрашивать тебя об этом. Просто мы очень беспокоимся за тебя. Ты такой худенький… — Всё в порядке, госпожа Ли. Я… понимаю, — осторожно отвечает Хёкджэ, решив, что угроза быть раскрытым миновала — и, улыбнувшись, пытается немного пошутить, чтобы разрядить обстановку и больше походить на Ынхёка: — На самом деле, я никогда не отличался плотным телосложением, так что к торчащим костям я привык. — Ну что мне с тобой делать, — женщина согласно подхватывает такую манеру разговора и легко смеётся, как будто сдавшись, и удрученно покачивает головой. — Ты очень хороший мальчик, Ынхёк. Хорошенько отдыхай и поправляйся. И не забывай, что ты не один, хорошо? У тебя есть не только ребята, но и мы тоже. — Да… — вздрогнув, Хёкджэ заставляет себя ответить вежливо, хотя от слов женщины у него снова наворачиваются слёзы на глаза: парень понимает, что у него был только Ынхёк — а теперь его нет, и, несмотря на то, что пекарь продолжает играть его роль, все эти люди, что доверчиво желают помочь ему, всё равно чужие для Хёкджэ. — Да… спасибо, госпожа Ли. Парень понимает, что его неожиданно подавленное состояние не укрылось от внимания доброй женщины, но ничего не может с собой поделать: Хёкджэ не переставал думать об Ынхёке, просто обилие ежедневных посетителей не позволяет ему остаться наедине со своими мыслями, он, не желая беспокоить людей, желающих помочь «Ынхёку», старается сдерживать вой, рвущийся из груди. — «Я всё ещё думаю, что это просто сон», — думает Хёкджэ, виновато уводя взгляд в сторону и поджимая губы. — «Пожалуйста, Хёк… Пусть это будет просто затянувшийся кошмар. Пусть я проснусь — а ты будешь рядом. Это единственное, чего я так желаю… Пусть ты будешь жив». Госпожа Ли больше ничего не говорит, но, вздохнув, женщина поднимается с места и, наклонившись к пострадавшему, мама Донхэ аккуратно прибирает отросшую чёлку Хёкджэ и мягко касается губами его лба на несколько мгновений, словно желая таким жестом поддержать парня и успокоить. От удивления Хёк не успевает ни что-то сказать, ни отстраниться, но он со смущением подмечает, что губы женщины такие же тёплые и мягкие, как у Донхэ. — Мам, привет. Ынхёк, как ты тут? — как только Хёк слышит скрип двери, он сразу же понимает, что это вернулся Донхэ — парня не было здесь несколько часов, и Хёкджэ сомневается, что лидер группы вообще долго спал в общежитии, но, по крайней мере, темноволосый солист выглядит бодрее и свежее, чем в их последнюю встречу, и сейчас это самое главное. Не зная, что ему ответить, Хёк неуклюже ёрзает на койке, смущённо опуская взгляд на свои ноги, а госпожа Ли, обернувшись к своему сыну, улыбается и шутливо грозит ему пальцем: — Привет, сынок. Вот врал ты мне про Ынхёка, обманщик такой. Он очень вежливый мальчик, и пока меня ни разу не обозвал. — Мама! — возмущённо вскрикивает Донхэ, растерянно покосившись на Хёкджэ и явно испытывая чувство вины, ведь сейчас вскрылось, что дома он что-то рассказывал своим родителям про Ынхёка, но парень не обращает внимания на такую мелочь — он сам очень взволнован такими словами, ведь госпожа Ли повернула разговор в довольно неожиданное русло, потому он тоже подаёт голос, растерянно пискнув одновременно с Донхэ: — Госпожа Ли! Но женщина лишь начинает смеяться, покачивая головой, и следом за ней начинают смеяться и парни, понимая, что её слова не нужно воспринимать всерьёз. Более того, госпожа Ли ещё раз бережно прикасается рукой к колену Хёка через одеяло, а после — поднимается с края койки, уступая место своему сыну: — Ну ладно, мне пора идти. Ынхёк, помни, о чём мы говорили — обязательно поправляйся. Я ещё как-нибудь забегу к тебе. — Спасибо вам, — Хёкджэ заставляет себя улыбнуться, чтобы не беспокоить добрую женщину, а на край койки уже садится Донхэ, который тут же придирчиво оглядывает парня, прикоснувшись к его макушке прохладной после улицы рукой, и негромко спрашивает: — Ты так и не ел, да? — Нет… извини, — вздыхает Хёк, надеясь, что он не краснеет от этих заботливых прикосновений: у пекаря так и не получается поесть, и в этом он винит лишь самого себя, ведь из-за этой проблемы все так переживают за «Ынхёка» и не могут думать ни о чём другом. Но Донхэ лишь покачивает головой, опуская руку на плечо парня и поправляя его больничную рубаху: — Тебе не за что извиняться, глупый. Ладно, я сейчас провожу маму и вернусь, хорошо? А ты отдыхай.***
— Сынок, — как только дверь палаты закрывается и они отходят подальше от охранника у входа, госпожа Ли сразу же поворачивается к Донхэ, который тут же вопросительно смотрит на неё, ожидая продолжения разговора. — Я понимаю, что у Ынхёка стресс, и я тоже очень переживаю за этого мальчика, но передо мной сидел совершенно не тот человек, о котором ты мне рассказывал. Может быть, ты немного приукрасил ваши ссоры? — Мам, всё не так просто, — Донхэ не удивлён подобному вопросу: он и сам долгое время не понимал, что происходило в общежитии, но, хорошенько обдумав этот вопрос, парень примерно догадывается, когда и по какой причине Ынхёк изменился — и об этом ему довольно тяжело думать, хоть и ответить матери попросту необходимо. — В последние дни до этой аварии произошло слишком много всего. Но Ынхёк и до этого происшествия неожиданно стал таким мягким и ранимым… и это ужаснее всего. — Почему? — женщина задумчиво переводит взгляд на окошко, отчасти прикрытое жалюзи, наблюдая за тем, как пациент на койке лишь устало растирает свои плечи, думая, что никто за ним не наблюдает. — Это несвойственно для Ынхёка? — И да, и нет, — Донхэ тоже поворачивает голову и вздрагивает, глядя на то, каким слабым и одиноким сейчас кажется этот огненный парень и с горечью принимаясь торопливо бормотать всё то, что сейчас у него на сердце. — Тем уверенным в себе задирой он бы поднялся быстрее. А сейчас он смотрит этими большими, наивными глазами, извиняется за то, что его тошнит, за то, что не может поесть, за то, что мы сидим с ним и, как он выразился «тратим на него своё время»… Я бы так хотел защитить его от всего этого, уберечь от этой боли… Мам, что мне делать? Кажется, я начинаю сходить с ума… — Думаешь, задиристый характер помогает справиться с потерей? Ты в этом уверен? — госпожа Ли не осуждает своего сына, но, пока женщина продолжает говорить, парень резко вспоминает всё, что произошло с Кюхёном, и понимает, что мама права: макнэ группы не отличается мягкостью в своём поведении, и после своих испытаний, которые гитарист пережил, он еле как смог восстановиться, при этом так и не сумев найти общий язык со своими родителями. — Я сомневаюсь, что ты сейчас сможешь чем-то помочь ему, дорогой. Ынхёку нужно много времени, чтобы просто пережить этот период. Не дави на него. Когда он сам будет к этому готов — он поест. А после этого будет уже проще. — А если…. Если будет уже слишком поздно? — практически шёпотом спрашивает Донхэ, зажмуриваясь, чтобы не свихнуться здесь и сейчас, но это не помогает: перед глазами проносятся нерадужные картины исхудавшего Ынхёка, и от этого вида хочется не плакать, а кричать от ужаса. Но мама, прекрасно зная своего сына, лишь мягко привлекает Донхэ в свои объятия и ласково гладит его по голове: — Милый, не смей даже думать об этом. Он выкарабкается, ведь мы все постараемся ему помочь. Разве ты бы сдался на его месте? — Не знаю, мам, — Донхэ лишь устало вздыхает, крепко обнимая маму и наконец позволяя себе хотя бы минуту побыть маленьким мальчиком, который запутался, испугался и которому нужна поддержка: все те чувства, которые он никак не мог показать при ребятах, и особенно при Ынхёке, всё это он наконец может выпустить наружу, потому что рядом с ним его мама, которая примет своего сына любым — и слабым, и сильным, и за это лидер группы испытывает острое чувство вины, ведь у Ынхёка этой возможности нет уже очень давно, а теперь и его самый близкий человек мёртв, и барабанщику наверняка очень сложно доверять ребятам и принимать их заботу. — Я всегда думал, что Ынхёк выстоит перед любыми невзгодами, но это его так сломило… — Ынхёк куда сильнее, чем кажется сейчас, — мягко возражает женщина, приподняв голову сына пальцами за подбородок и внимательно посмотрев в его глаза, приглаживая волосы Донхэ, ещё пахнувшие шампунем. — Я вижу это по его глазам, Донхэ. Он обязательно выкарабкается, только не торопи его. А ты позволяй себя сменять здесь. Ты ничем ему не поможешь, если сам сляжешь с истощением. — Да… конечно, мам, я буду отдыхать, обещаю, — нехотя соглашается Донхэ, понимая, что его мама права: Ынхёк выглядит таким виноватым и обеспокоенным, когда смотрит на него, что нетрудно догадаться, о чём будет думать барабанщик, если узнает, что «из-за него» лидер группы сам ослабнет и заболеет по собственной глупости. — Ладно, идём, я провожу тебя. — Я сама дойду, — отмахивается госпожа Ли, отпуская сына из своих объятий и ободряюще улыбаясь ему. — Я оставила там термос с бульоном. Подлей ему горячего в тарелку, и сам тоже поешь. Вдруг с тобой он сможет поесть хоть немного. Иди к нему. Женщина дожидается, пока Донхэ, неуверенно кивнув, вернётся в палату — а затем, стараясь не привлечь к себе внимание, она осторожно подходит к краю окошка, из которого видно палату, чтобы украдкой понаблюдать за этими мальчиками. Её сын, который тут же возвращает себе привычный уверенный вид, садится на краю койки и так ласково и осторожно гладит Ынхёка по руке, по волосам, не отводит от него своего взгляда и что-то говорит, видимо, предлагая ему снова попробовать поесть, что госпожа Ли не сомневается в своей проницательности — её сын уже давно по уши влюблён в этого барабанщика. Конечно, женщина всегда полагала, что Донхэ однажды всё-таки влюбится в какую-нибудь хорошую девушку, но теперь, познакомившись с Ынхёком, госпожа Ли думает, что принять выбор её сына даже проще, чем ей казалось — этот парень оказался очень приятным, вежливым и добрым, что бы Донхэ ни рассказывал про него ранее: Ынхёк много говорил о ребятах, о том, как он беспокоится из-за того, что, пока те пытаются присматривать за ним, музыканты запустят аквариум в общежитии до состояния болота, и что парни наверняка не могут из-за беспокойства о нём приготовить нормальный ужин для себя. Госпоже Ли было нетрудно догадаться, чья была идея завести в общежитии аквариум и для кого — уж ей досконально было известно, как её сына всегда привлекали океанариумы, так что в этом вопросе неловкие проявления чувств двух мальчишек сложились в её голове в единую картину довольно быстро. Но после этой аварии произошло что-то ещё — женщина видит, что этот пережитый ужас изменил не только Ынхёка: её сын уже давно не был так мягок с кем-то, не молчал, перебарывая свою раздражительность, не сдерживал свой порой упрямый и твёрдый характер. Кажется, что сейчас весь мир для Донхэ сосредоточился на этом хрупком рыженьком парнишке, который сидит с забинтованными руками и так виновато смотрит на лидера группы, что всё остальное для него становится совершенно неважным. Затаив дыхание, госпожа Ли наблюдает за тем, как Донхэ, откручивая крышку термоса, доливает немного горячего бульона в тарелку, а потом наливает немного бульона и для себя в крышку термоса, после плотно закрыв термос внутренней защёлкой, чтобы остатки содержимого не остыли. Довольно покачивая головой, женщина смотрит за тем, как её сын делает несколько жадных глотков бульона, утоляя свой голод, который притуплялся всеми переживаниями и нервозностью, а затем Донхэ осторожно берёт тарелку и ложку в свои руки, осторожно пытаясь покормить покрасневшего от неловкости Ынхёка. Вот барабанщик послушно проглатывает первую порцию, затем вторую, третью, а после парень резко зажимает рот рукой и в панике смотрит на Донхэ: женщина видит, как напряжено горло Ынхёка, как пациент очень боится того, что его снова начнёт тошнить, и она уже готова отправиться до стойки регистрации, чтобы попросить кого-нибудь принести пациенту новый таз и, скорее всего, сменить ему одеяло, если парня снова стошнит, но Ынхёк усилием заставляет себя проглотить бульон и, замерев на месте, он сидит практически неподвижно дожидаясь реакции. Госпожа Ли наблюдает за тем, как Донхэ одобрительно гладит парня по рыженьким волосам, как что-то успокаивающе говорит ему, но подать новую порцию не спешит — он тоже ждёт, как и Ынхёк. Так проходит минута, сравнимая с вечностью, после которой Ынхёк нерешительно кивает и убирает руку ото рта, отважившись съесть ещё немного. На этой картине женщина решает оставить парней, облегчённо вздыхая и уходя по коридору к лестничному пролёту. Как и говорила госпожа Чо — когда Ынхёк сможет поесть, он тут же пойдёт на поправку.