Двадцать шестое ноября.
Девять дней со дня смерти Иры. Приближая его, понимаю, что действительно жить не хочу. Отношения с мамой катятся в никуда, поэтому играть роль сына, который хочет наладить контакт с матерью, бессмысленно.
Я существую, видя мир в серых тонах. Всё стало неинтересным, обычным и не волнующим. Каждый день одно и то же: школа, дом,
музыка. Но в школе я могу наблюдать за любовью Серёжи и Димы. У них всё так красиво, что становится завидно. Само собой, живя в гомофобной стране, сложно не смотреть друг на друга без частички любви, но у них получается. При мне и Арсении они могут расслабиться, даже взять за руки друг друга или поцеловаться. А я смотрю и сгораю от невозможности сделать подобное с кем-то. Но с кем? Совершенно не понимаю своих чувств. Ещё два месяца назад я думал, что люблю Юру, но сейчас мне всё равно на него. В разуме и сердце находится тот, чьё имя я боюсь назвать. Этого не может быть, не может, ведь… Да миллион причин можно сосчитать!
У меня пропал всякий интерес к учёбе, посему хожу в школу только из-за чувства долга. Взгляд стал пустым, безжизненным и туманным. Не интересует болтовня одноклассников, учителей и вообще всех. В голове только мысль, что мой финал близок. С каждым новым днём он близится, а я обдумываю то, что оставлю одному единственному человеку после себя. Я должен буду всё объяснить. Может, он поймёт?
Всё началось со смерти Иры. Каждую минуту я ощущаю её присутствие, в особенности, когда выполняю очередное задание. Как сейчас. Но в руках ничего нет, на этот раз задание иное. Я заперт в ванной, горячая вода включена, в отражении не я. Стискиваю зубы и прислушиваюсь к себе, а точнее к той, кто сейчас рядом. Она обещала, значит Ира здесь, со мной, смотрит.
— Ты как никто другой знаешь, что это нужно, — говорю с той, кого физически нет. Но я знаю, что её душа тут, совсем близко. И если бы она могла сейчас что-то сказать, то промолчала бы, понимая, что это просто путь к смерти, который она сама проходила. — Ир, ты рядом, я чувствую.
Закрыв глаза, представляется Арсений, который смотрит со стороны на то, что я делаю: правую руку сую под горячую воду, обваривая. Больно. Даже слишком. Но я не останавливаюсь, а наоборот через минуту добавляю вторую руку под напор кипятка. Быстро и не чётко слышу
его голос, кричащий, чтобы остановился и прекратил всё это. Но нет, я продолжаю и не хочу струсить. По коже бегут мурашки, сердце бьётся сильно-сильно. Жмурю глаза, прикусывая нижнюю губу, после чего стараюсь привыкнуть к температуре. Кожа рук, наверняка, уже красная, потому как горит огнём, но не убираю их.
В душе что-то больно режет, вырывается наружу, только безуспешно. Я не слушаю ни себя, ни Иру, ни Арса. Делаю так, будто это вовсе не я. Должен. Должен. Должен. Должен выполнить задание. Точно хочу умереть, чтобы не терпеть боль, чтобы не быть обузой для мамы, чтобы обрести покой. Но суицидники не попадают ни в Рай, ни в Ад. Это вечно блуждающие души, не способные попасть ни в один мир. Значит и я буду таким.
Будто кто-то одёргивает, и я убираю красные руки из-под воды. Распахиваю глаза и вижу то, что сделал. Кожа красная-красная, пальцами пошевелить не могу. Страшно. Ира это сделала — вернула в реальность, чтобы я не сварил руки окончательно. Быстро переключаю воду на холодную и сую уже под неё. Становится легче, но сердце по-прежнему стучит. Трус. Не мог продержаться ещё.
Возвращаюсь в комнату и скорее беру пачку сигарет и зажигалку, заперевшись на ключ. Открываю окно настежь, закуривая. Чувствую, что Ира смотрит на меня, потому как таким взглядом могла смотреть только она. Нервно курю, крутя в голове мысли, что ещё чуть-чуть осталось.
— Не надо было. Я сам мог вынуть их, когда очнулся бы, — говорю с Ирой, но ответа нет. — Да и вообще… мне осталось-то десять дней. А потом мы с тобой встретимся, как и обещали.
Курю и вспоминаю наши встречи. Ира была такой… своей, родной, понимающей. Она никогда не осуждала меня, не винила. Потому что сама была в моей шкуре. Нашим родителям попросту всё равно на то, как и чем мы живём. А ведь мне когда-то хотелось внимания мамы.
— Смотри, что я сделал! — восклицаю и показываю маме подделку, смастерив домик и деревце из цветного картона.
— Да, молодец, очень красиво, — тараторит она, глянув на моё творчество. Я стою перед ней, держа в руках подделку. В глазах скапливается влага, но я пока держусь.
— Ну, мам, ну, посмотри! Видишь, домик, — пальчиком показываю, — я его сам сделал. Крышу делал, окна вырезал и дверь тоже… Видишь, мам? — она занята какими-то бумагами. — Ма-ам?
— Антош, я же сказала «молодец». У меня много работы, — даже не смотрит в мою сторону. Всегда у неё работа, а на меня времени нет!
— А бабушка бы оценила! — бросаю и топаю в свою комнату, хлопнув дверью, когда оказался за порогом.
Смотрю на подделку и со всей злостью начинаю комкать и рвать. По щекам-таки бегут слёзы, отчего всхлипываю. Всё, что осталось от домика с деревцем, выбрасываю в мусорку, а потом плюхаюсь на кровать, лицом в подушку. Начинаю рыдать, потому что как так можно? Я же старался, маме хотел показать, рассказать, что этот домик значит! А она…
Вспоминаю и момент, когда находился в гостях у Арса и мы вместе рисовали рисунок.
— Нет, тут голубой надо. Где ты красное небо видел? — я было хотел уже раскрашивать, как он отобрал у меня карандаш красного цвета, вложив в ладонь голубой. — Ты меня слышишь вообще?
— Слышу! — выдохнул я и принялся предавать «небу» цвет. Мы сидели за столом в комнате Арсения, сделав уже домашние задания. Его родители должны были скоро вернуться, и я ждал их больше, чем свою маму.
Когда они-таки пришли, наш рисунок был готов. Голубое небо, зелёная трава и радуга — её раскрашивал Сеня. Родители рассматривали наше творчество, поздоровавшись прежде. Тётя Таня гладила сына по макушке, а его отец улыбался, стоя около меня. Я тоже улыбался, потому что они нас похвалили и чмокнули в макушки. Внутри что-то загорелось, так как моя мама такого не делала. Мама Арсения, отлучившись, принесла нам по шоколадному яйцу, чем мы были довольны.
— Мне бы так… — не выдержал я, когда взрослые оставили нас наедине. Арсений избавлялся от упаковки, а я смотрел перед собой, вспоминая свою маму. Она бы на месте Поповых лишь ответила: « — Молодец». А я бы опустил голову, сдерживая слёзы, а после ушёл бы в свою комнату. Бабушка, например, улыбнулась бы и поцеловала, как родители Арсения.
— Не переживай, — положил он свою ладонь на моё плечо, взглянув свои алмазами. — Тебя любит твоя бабушка.
— Это да… но мама-то — дело другое, — взгрустнул, медленно избавляясь от обёртки. Лучший друг, немного помедлив, сказал:
— На, оно твоё, — протянул он распакованную сладость. Я смотрел то на неё, то на него, пробурчав:
— Ты чего?
— Чтобы ты не грустил. А ещё, — отдал-таки яйцо, подался вперёд и крепко обнял. От неожиданности я растерялся, но ответил на объятия, услышав у уха: — Ты же знаешь, я люблю тебя.
От этого стало так тепло и хорошо, что я расслабился и прикрыл глаза, обнимая Арсения. Не хотелось его отпускать, не хотелось прерывать момент. Нам всего по восемь-девять лет, но за несколько лет дружбы я понял, что это счастье — иметь такого друга, как он. Мы обнимались, а я улыбался, вспоминая бабулечку и зная, что выходные будут самыми лучшими, поскольку я проведу их с ней.
Докурив, бросаю бычок в окно, закрывая его. Не хочу ничего. Ни думать о завтра, ни жить. Но у меня есть одно единственное желание, которое не может не сбыться. Плюхаюсь спиной на кровать, выдыхая.
— Мне бы хотелось, чтобы ты простила его, — снова говорю с Ирой, хотя со стороны выглядит, что я болен шизофренией. Но я её не вижу, а чувствую. — Лёша не мог врать, говоря о тебе на кладбище. Жаль, что ваша история закончилась таким образом…
— Я давно простила, — ответила бы она.
— Но вы не сошлись вновь. Понимаю, это было предательство, которое не прощается, но ты сама всё видела. Он так смотрел на твоё фото, плакал, кажется.
— Я сама виновата, — ответ из моей головы.
— Оберегай его. Пусть он будет жить. И я буду рядом с Арсом в призрачном обличии, уже скоро… Времени осталось мало, поэтому нужно всё успеть. Бабушку навестить, приготовить Арсу подарок, так скажем, попросить прощения у мамы, увидеться с Есей. Ир? Ты здесь, да? Скажи, я вообще правильно поступаю, убивая себя? Например, Арсений. Это единственный человек, кого я не хочу оставлять. У него ведь сердце, а новость о моей смерти может вызвать инфаркт. И думать не хочется, — морщусь. — Надеюсь, он справится, — и закрываю глаза.
Арсений
Двадцать седьмое ноября. Антон изменился. Стал отрешённым, безэмоциональным. Его перестали волновать оценки в школе, постоянно в наушниках и что-то пишет в своей тетради, мне не показывает. А я беспокоюсь. После смерти Иры он и изменился. Эта девушка действительно была хорошей, улыбчивой и доброй. Для Шаста она, наверное, много значила.
На перемене я топаю в санузел, чтобы принять таблетки и просто успокоиться. За несколько уроков я успел накрутить себя до такой степени, что сердце стучит часто. Открываю дверь, прохожу внутрь и вижу до боли знакомый силуэт и запах. Выдыхаю, быстро принимаю препарат, запив водой, после чего направляюсь к Антону. Не обменявшись ни словом, я обнимаю со спины, положив голову на лопатки. Он такой тёплый, что и отпускать не хочется.
— Антон, что происходит? — вполголоса спрашиваю, а мои руки сомкнуты на его животе. Молчит и курит. Молчит и курит. — Антон, ответь. Пожалуйста.
После минутного молчания говорит:
— Ничего. Просто думаю много о… об Ире.
— Был вчера у неё?
— Да. Поговорил немного, но легче не стало.
Ответить нечего, поэтому продолжаю обнимать, наслаждаясь тем, чем невозможно.
Любовью. Она не должна жить в моём сердце, ведь это неправильно. С одной стороны, это так, но с другой… я не могу убить в себе эту любовь. Она настолько сильна, что распирает меня на части, в особенности по ночам, когда мысли прикованы к этому мальчишке.
— И я хотел поговорить, — выдаёт он, убрав мои руки с себя. Я возвращаюсь в реальность, пошатнувшись. Антон поворачивается ко мне, дав заглянуть в глаза. Они… пусты. — Нужно расставить все точки над «i». Мы ведь не друзья?
— Да какие мы друзья? — быстро говорю, кладя рюкзак на подоконник. Снова смотрю после в глаза, решившись. — Ты — мой особенный друг.
И он замолкает. А я продолжаю:
— Но я не хочу ничего рушить, поэтому давай оставим всё, как есть?
— Нам нужно прекратить это… не дружбу, а…
— Я понял. Ты прав, всё то было лишним. Я по-прежнему дорожу тобой и хочу быть рядом. Как друг, — последнее предложение даётся мне с тяжестью. Понимаю, что поцелуи — неправильны. Нельзя ни целоваться, ни спать друг с другом. Нельзя. Чёртово «нельзя»! Но я хочу! Очень хочу не только обнимать, но и целоваться с ним, по-настоящему, с любовью! Видимо… видимо, Антон не хочет, значит я поддамся.
— И… — неуверенно начинает он. — Скажу прямо, — выпрямляется, смотря в глаза, — давай прекратим раз и навсегда обниматься, касаться друг друга и тем более целоваться.
От этих слов я будто бы начинаю разбиваться как фарфор. Раньше были только трещины, а сейчас я окончательно теряю прежний вид и осколки падают на пол со звуком. Боль отдаётся в груди и сердце, но я терплю.
— Хорошо, — выдох.
Смотрю в глаза всё ещё любимого человека, не понимая, зачем он так со мной? Да, я согласен на то, чтобы поцелуи прекратились, но не прикосновения и объятия. Это было единственные действия, благодаря которым я ещё держался и жил. А отныне… я теряю не себя, а Антона. Если он так хочет, то я в который раз приму правила его игры.
***
Двадцать восьмое ноября. Поведение Шастуна напрягает, исходя из нашего вчерашнего разговора. Он не пишет и не звонит. А меня мучают бесконечные вопросы:
«Почему так сказал?» «Почему оттолкнул?» «Почему охладел?».
Неужели со мной было так плохо? Или я вовсе не для него? Думать, что я полюбил неправильного человека, не хочется, ведь не могу я любить другого человека, просто не в силах. Ни один другой не заставляет искать ответы в себе, не даёт возможность заботиться и не позволяет любить. Несмотря на проявленный холод, я всё равно хочу быть рядом, пусть даже как друг.
Сижу на кровати, держа в руках телефон и думая, а надо ли? Возможно, это смерть Иры так отразилась на нём. Но Антон скрывает что-то ещё. Вспомнить только, какую реакцию я получил на вопрос, зачем он портит своё тело порезами.
«Антон Шастун»
Привет. Несмотря на наш недавний разговор, я не могу оставаться в тени и ничего не делать. Я согласен быть тебе только другом, я на всё согласен, но расскажи мне, что с тобой происходит? Не бойся открыться, не волнуйся о моём здоровье
23:38
Откладываю телефон, ложусь на кровать, устремляя взгляд в потолок. Я помню его глаза, такие пустые и не живые, будто жизнь давно покинула их. Мне бы хотелось забрать всю его боль, дабы его не мучали ужасы жизни, а на себя мне плевать. Даже всё равно на то, умру я или нет. Какая уже разница? Единственная причина жить — Антон. Ни я, ни он не сможем друг без друга.
Мобильный уведомляет о новых сообщениях в ВК, потому тянусь и беру его в руки.
Арс, прости, я лишнего наговорил. Не хотел тебя как-то обидеть
Ты прав, со мной что-то происходит, но я и сам плохо понимаю, что именно. И скоро ты всё поймёшь. Ладно, не хочу заставлять думать слишком много, поэтому встретимся завтра, вместе в школу пойдём
Спокойной ночи
23:43
Прочитав, вопросов в голове стало ещё больше. И эта фраза:
«И скоро ты сам всё поймёшь», что значит?
Хорошо до завтра. Сладких снов
23:45
Радует одно — напряжение между нами спало. Но эмоциональные качели Антона не дают понимать. Я попросту не успеваю за их скоростью, так как понимаю одно, а нужно уже другое. А за последние месяцы Шаст слишком изменился, что можно сравнить его пятнадцатилетнего, когда он мне всю плешь проел про Юру, с ним шестнадцатилетним, когда события одно за другим поглощают его. Этого мальчишку я люблю любого и люблю всегда. Даже несмотря на игнорирование и холод, молчание и отталкивание, странность и замкнутость, люблю.
