Страшный сон

Вадим был потерян, ведь он никогда не мог себе представить, что когда-нибудь очутится в такой сногшибательной ситуации. Вова ходил за ним, как какой-то пёс на привязи, не отступая ни на шаг, совершенно не обращая и не спрашивая, куда же Козаков направляется. Он просто ступал рядом, за что сам Козаков очень его благодарил, за всё чудесное времяпровождение, которое Семенюк ему давал. Сам Вова отвечал обратным, говоря, что очень рад, что ему эти похождения очень нравятся и что раз он сказал, что приехал именно к Вадиму, то принципу своему не уступит. И всё это так умиляло, заставляло Козакова покраснеть от смущения, зарываясь в свою толстовку настолько, насколько это возможно, что вовсе ему не свойственно, ведь обычно он её постоянно поправляет, стараясь освободить как можно больше места для шеи, либо же и вовсе срывался, обнимая Вову, стараясь учитывать личные границы, понимать, когда же стоит уже прекратить. Но, к сожалению, это не всегда удавалось, ведь сам Семенюк лишь сильнее прижимал Вадима к себе, не отпуская. Бывало даже, что они вот так просто простояли посреди какого-то большого центра, прикрыв глаза, наслаждаясь присутствием друг-друга, прислушиваясь к трепетному биению сердца, которое жалостливо, будто умоляя не отпускать, скулило. Но отпускать приходилось, ведь нельзя было стоять вечно, как бы сильно им двоим этого не хотелось. И вот, взять даже ситуацию, когда Семенюк просто и так легко предлагает лечь вместе, не по разные стороны баррикад, а на одну кровать, на что Козаков действительно соглашается. И на этом можно было бы и закончить, ведь что такого в том, чтобы лежать вдвоём? Пожалуй, ничего особенного, если бы Вова не был таким тактильным. Ему будто нужна такая нужда: потрогать кого-то, и если бы у него спросили, мол, кого же именно, то он бы без разговоров ответил, что Вадима. Каждую ночь он не мог обойтись без того, чтобы затянуть Вадю к себе, под своё крыло, чтобы тот обжигающе дышал тому в шею до покраснений и неумолимого жара. И изначально Козаков не понимал этого, ему было не по себе, ведь он и понятия не имел о такой, как выражался сам Вова, привычке, но потом он и не мог сомкнуть своих глаз, всё обдумывая о том, почему же не отвергает, а принимает это. Ведь Вадим может, может сказать, что недоволен чем-то, что являлось сущей неправдой, так как понимал то, как же сильно влюблён в Семенюка. Так же сильно, как кот ненавидит собаку, он просто напросто утопает в его взаимности. Вместо того, чтобы отрекнуться от такого напора со стороны "шефа", как его называли остальные, Вадим лишь неумело, но дерзко, оставлял на его шее засосы, прислушиваясь к тому, как человек напротив вовсе не против, как ему даже приятно, как он нежно-ласкательно молвит "Вадя" и зарывается в чужую макушку, чуть ли не вырывая на ней волосы. Они никогда не обговаривали своих чувств, никогда не поднимали тему любви и всё, что её может касаться, но оба до жгучести понимали, что этих прекрасных отношений они очень долго и неумолимо ожидали. Их фаза с обычных знакомых до любовников возросла так скоротечно, что они даже не успели это заметить, как стали уделять друг-другу слишком, ну уж очень много, внимания. Как будто раньше они пытались заглушить всё, что боялись испытать, но когда увидели друг-друга, то напросто забыли о существовании прелюдий, и вовсе наплевав на мнение прохожих, которые могут взглянуть с осуждающим взглядом на то, как Вадим, например, целует Вову в щёку за то, что тот наконец не стал упираться по поводу очередного дорогого подарка со стороны Козакова. И это казалось странным, по крайней мере Вадиму уж точно. Иногда ему так хотелось сказать что-то, по типу: "Как же я тебя люблю, Вов", но что-то ему не давало это сделать, будто любовь казалась запретной, ведь сам Семенюк ни разу о таком же не заикнулся, не проявлял любовь словами. Они просто жили действиями, общаясь лишь по какой-то повседневности, по типу бытовых дел или обсуждения какого-то фильма. И это так убивало изнутри, заставляя свернуться внутри себя комком, так как выдавить что-то из Вовы казалось мукой, а сам он не решался на такое, стараясь не доставлять дискомфорт. Похоже, как казалось Вадиму, Семенюк не хочет осознавать того, что всё же, несмотря на его гетеросексуальную нормативность, они влюблены друг в друга, по настоящему, сильно влюблены. И это убивало, заставляло сомневаться в себе, в своём теле и своих касаниях. Ему казалось, что дело, собственно, только в нём, казалось, что Вова и подумать не мог, как мог влюбиться в такого унылого человека, как Козаков. По крайней мере, Вадим старался находить в себе минусы, дабы их исправлять, дабы доказать, что он этой любви достоин. Но становиться другим человеком, таким, каким Козаков считал идеалом для Семенюка, было невыносимо и сложно. Постоянно уступать в его принципах, молчать, если дело доходило до ссор, притупляя свою неразумную ненависть, окрашивая розоватую любовь, а может даже и вовсе соглашаться со всем, что тот скажет - всё это Козаков вывозить не мог. В последнее время Семенюк только и делал, что истерил, выводил Вадима на эмоции, что ему крайне не удавалось, из-за чего Вове приходилось бить посуду, как какая-та ненормальная истеричка, дабы Вадим хоть как-то обратил на него внимание. Но тот не обращал, а лишь вздыхал маленько, забирая с их кровати подушку и укладывался на диван, пожирая себя своими же эмоциями, которые так и хотелось выплеснуть. В свою же очередь, сам Вова не понимал, что же творится с Вадимом. За их трепетные месяцы отношений, вдруг ни с того, ни с сего, началась адская неделя, за которой последовала вторая, где Козаков вдруг резко поменялся в лице, грустил по любому поводу, ничего не понимал, а то и вовсе впадал в своего рода депрессию. Семенюк попросту не мог вникнуть в его чувства, не мог прочесть, как открытую книгу, из-за чего так сильно грубил, а иногда даже уходил на часа два, громко хлопнув дверью, дабы побыть в своих раздумьях. И каждый раз, делая последнюю затяжку, потушив сигарету об асфальт, он понимал, что поступил ужасно, что вместо того, чтобы разобраться, стал вести себя, как придурок, конфликтуя с любимым человеком. Настолько любимым, что и словами не описать. Возвращаясь домой, он гонит Вадима обратно в постель, на что тот беспрекословно соглашается, что заставляет Вову поставить какую-то галочку в своём выдуманном списке под названием: "Он опять молчит", и, когда тот ложится, Семенюк повторяет те же жесты, что и ранее, обнимая Вадима, руками зарываясь в его волосы, сжимая их до жгучей, но приятной боли. Семенюк знал, на что идёт. Он знал, кого из себя представляет Козаков, ведь тот любитель войти в тильт и надолго не выходить из него, но такие моменты обычно возникали при стримах, при проигрыше в какой-нибудь игре, но эта грусть никогда, слышите, никогда не задевала их отношения. Почувствовав, как тот расслабляется, будто потеряв все силы, мякнет, утыкаясь Вове в шею, Семенюк не выдерживает и отпускает Козакова, заставляя того взглянуть себе в глаза. Ему это не нравится, всё не нравится. Раньше они были нежнее друг с другом, раньше они общались и выглядели милой парой. Сейчас же оба устали, ничего не понимали и лишь выполняли небольшие "традиции", которые давно успели устояться. "Так не должно быть" - повторяет для себя, как какое-то правило, Владимир, глубоко вздыхая, наблюдая за пустыми, но полными печали, глазами, - "Нужно поговорить", - При этом упуская возможность продолжить тем, что поговорить следовало бы давно, ещё тогда, когда эти сомнения по поводу Вадима лишь начинали проявляться. Но к удивлению самого Владимира, начинает разговор вовсе не он, а тот, от кого он ожидать никаких слов вообще не мог: — Что я делаю не так, Вов..? Что мне сделать, чтобы ты меня полюбил? Глаза Семенюка округляются, голос Вадима звучит жалостливо, неимоверно тоскливо и хрипло. Вова даже и не знал, как реагировать, ведь то радость вмиг взошла, когда тот слово произнес, то грусть со смысла сказанного. Он не понимал, не пытался понять, о чём тот говорит, Семенюк лишь всё шокировался с того, как на карих глазах прозрачные слёзы проступили, причём для Вовы болючими они казались, как будто нож остриём в сердце воткнули. Он никогда и подумать не мог, что настанет тот день, когда Козаков будет вот так, из-за своего партнёра, проливать свою душу, никуда и взгляд не отводя, всё носом шмыгая от плача поганого. — Вадь, ты вообще о чём? - искренне удивляясь, спрашивает Семенюк, даже немного улыбаясь от резко подскачивших нервов, дотрагиваясь до щеки Козакова, вытирая нелепые слезинки, боясь сделать неверный шаг, дабы не отпугнуть. — Я же ведь, - сквозь всхлипы проговаривает он, что заставляет Вову зависнуть на месте, почувствовать ужасную дрожь и постараться выслушать Козакова, - Я же ведь всё для тебя делаю. Измениться пытаюсь, поддакиваю постоянно, не перечу совершенно, да даже в спортзал начал ходить, но почему-то и это тебя не устраивает, - Вадим уже будто задыхался в слезах, а Семенюк всё ещё лежал неподвижно, пребывая в очевидном шоке, - А я всего-то, понимаешь, всего-то так хотел услышать от тебя три гребанных словечка за всю нашу совместную жизнь. Я не могу понять, почему же ты не говоришь этого? Неужели я тебя не устраиваю и ты просто принимаешь то, что тебе дают? Боже, как же Семенюку хотелось сейчас заставить того замолчать, дабы перестать слушать эти, для сердца колящие, всхлипы, хотелось утешить, рассказать о том, как сильно любит, о том, насколько Вадим красив, о том, чтобы Козаков перестал нести чушь и послушал его. Но он не успевает этого сделать, ведь Вадим не даёт вставить и слова, бормочет про себя ругательства, захлёбывается в собственным рыданиях, наконец выплеснув всё то, что так яростно в себе держал. Вова чувствует себя потеряно, понимая, что из-за него дорогой ему человек сейчас вжимается в подушку, превращая её в мокрое тряпьё. Наблюдать за тем, как Козаков не может остановиться, становится невыносимо. Вова принимает свою вину и вновь приходит к действиям, тихонько похлопывая вторую половинку по спине, всё не решаясь говорить и слова. Он никогда и подумать не мог, что Козакову эти слова настолько важны, ведь сам Владимир никогда не нуждался в этом в отношениях, да и всё это не совсем ему нравилось, мол, телячьи нежности, всякое такое, но глядя на такие кошачьи глазки напротив, Вова своим принципам, впервые за столько лет, уступает, приблизившись лицом к лицу. — Вадь, ты представить себе не можешь, насколько же сильно я тебя люблю, - шепчет мягко, но при этом чуток повысив голос, дабы заглушить печаль своего партнёра, - Тебе не надо меняться, я тебя полюбил таким, какой ты есть на самом деле, живым я тебя полюбил, понимаешь? И сейчас люблю, несмотря на всё, что было, я до невозможности крепко тебя люблю. Солнышко, ты меня слышишь? - заметив, как тот притих, Вова продолжил, - Я знаю, правда виноват, что не говорил об этом раньше, но и ты меня пойми, я ведь и подумать не мог, что только в этом дело. Ты если хочешь, я могу каждую минуту тебе говорить о том, как люблю тебя, прелесть, любовь моя. Правда, мне совсем не сложно, как, может, ты об этом думал. Вадь, пожалуйста, не расстраивайся из-за этого, ты только послушай меня, хорошо? И он слушал. Долго, очень долго слушал. Он слушал, как Вова нежно сравнивал их любовь с луной и солнцем, с букетом цветов цвета светлого, он слушал, как Вова ласково называл Вадима любимым, милым, дорогим и важным человеком в его жизни, он слушал, как Вова, затянув Вадима на себя, размазывая по лицу прошедшую грусть, всё говорил о том, как же Козаков прекрасен, как в глазах его был готов утонуть, как тело это незаменимым уже для Семенюка стало, он слушал, как Вова, уже смеясь, упоминал, как любит ходить за Вадимом хвостом, как обнимать до боли в лёгких любит, как речь его, будто прокуренную, обожает, как все его привычки умиляют и что смех с Вадимом, это как свежего воздуха глоток. Он слушал бесконечно, всю ночь он это слушал, уже спокойно уложившись и засыпая под слова, которых так давно упрямо добивался. А Вова всё не прекращал, всё продолжал молвить ласково, уже подумав, что не так уж это и сопливо, что слова эти всё же и ему нужны, всё не прекращая прислушиваться к тому, как прямо над ухом забавное сопение произносилось, как Вадим, уже сном окутанный, ноги свои на Семенюка закидывает и голову на сердце партнёра кладёт. И эта картина заставляет успокоиться, умиротворение почувствовать, спокойно глаза закрыть и в сон провалится. "Действия важны, но слова очень дороги" - думал Вова, вырывая из своей потёртой и грязной записной книжки конфликтов все поставленные галочки, зачеркивая все сомнения, перебегая на другую давно существующую - глянцевую, белым пламенем горящую, продолжая их обоюдную, незабываемую страсть и любовь, забыв про эти, полные недопонимания, две недели, как страшный сон.