в его словах и смерть, и спасение — в его руках четыре гвоздя, все окажутся во мне.

аль-хайтам считал себя предателем принципов и бережно хранимого образа ни в чем не нуждающегося учёного, с железными амбициями, убеждениями и широким взглядом на мир. достаточно широким, чтобы то и дело цепляться за светлые патлы, ровную широкую спину и сосредоточенное лицо. его сожитель с самого утра сидит за целой кучей бумаг: где-то правит схемы карандашом, где-то сверяется с деталями из писем и возвращается вниманием обратно к чертежу. кавех выглядит очень домашним и комфортным, такого хочется схватить и зажимать где-то на горе подушек, в одеялах, в тепле и сотне поцелуев. но ему жмёт ужасно где-то у солнечного сплетения, точно межрёберная невралгия, совсем не сердечный приступ от крепких чувств. у кавеха просто ужасный вкус в одежде, ужасный вырез треугольником на лопатках, к которым он спустя долгие несколько минут гипноза жмётся сухими губами. у кавеха просто ужасный бархатный смех, от которого у аль-хайтама плывёт перед глазами, и он склоняется над ним, перекрывает солнечный свет, свободу действий и доступ к чертежам, когда своевольно тянется ладонями под рубашку. — не смог устоять, — оправдывается он совсем невпопад, когда целует в седьмой раз за ухом, кусается у плеча и выдыхает тихо в макушку, — ты так внимательно читаешь чертёж. — сроки у меня не горят. хочешь что-то приготовим? или почитаешь мне вслух. аль-хайтам молчит и не сдвигается с места, принимаясь за чужие плечи всерьёз: кусается крепко, прям через ткань тонкой рубашки, бодается лбом и урчит тихо-тихо, чтобы никто не услышал, даже он сам, будто стесняется своей тактильности и голода, будто бы это что-то плохое — нуждаться в том, кто тебе важен, и умирать каждый раз, когда он тебе улыбается, щурит глаза или просто проходит мимо такой, настоящий, пылкий, живой. аль-хайтам молчит и хмурится, не меняясь выражением лица, даже не моргает в сосредоточенных усилиях удержать этот момент подольше, зафиксировать яркой скрепкой в своём собственной архиве, до которого не доберётся ни академия, ни кавех, ни кто-то ещё вне. — снова о своём думаешь? — кавех тормошит его совсем осторожно, гладит длинными пальцами предплечье, давит на сплетение вен на запястье наугад. — пусти, идём хотя бы фрукты нарежем. и встаёт, несмотря на то, что его все ещё кусают, шарят по горячей коже и настойчиво утаскивают к широкой груди, но безуспешно, потому что минимально соблюдать режим питания — единственное, что он может себе позволить. аль-хайтама оставляют у столешницы, настрого приказав помыть яблоки, почистить, нарезать и эстетично разложить. и пока он берётся за дело, все свитки, письма и линейки аккуратно собираются, сворачиваются и отставляются в шкаф, подальше. в их паре приоритетность уходит не в пользу работы. это такое негласное правило: пять минут внимания, три часа работы, чтобы не уходить в критические минуты тоски. кавех прекрасно знает, насколько важно его партнёру чувствовать себя важным, любимым и тем самым "на первом месте". он и сейчас видит как напряжён у аль-хайтама стан, насколько сильно сведены брови к переносице, и эта его методика готовки "убить ингредиент, а не измельчить". кавех наконец бесшумно подступается сзади, заглядывает через плечо, замечая ещё несколько крупных яблок, и незамедлительно прижимается грудью к широкой спине, забирается ладонями под свободную домашнюю одежду: подушечками пальцев разглаживает сухой рельеф живота, в несколько кругов обводит пупок. — я по тебе очень скучал. — кавех понижает голос до тяжёлого шепота, трогает поцелуем ухо и звучно усмехается, так, чтобы его тон наверняка уловили в нужной тональности. — спасибо, что подождал. я очень это ценю. ты такой умница. аль-хайтам поджимает губы и опускает голову, прячет в миг поплывший взгляд; на его слабости давят так искусно и невзначай, что становится даже неловко. кавех знает его слишком хорошо. — осторожнее. следи за ножом. следить за чем-то, кроме контура чужих рук под тонкой тканью невозможно тяжело, почти невыполнимо, и аль-хайтам упрямо игнорирует совет, откладывает нож в сторону вовсе и отодвигает несчастные яблоки подальше, чтобы раскрытыми ладонями найти опору на столешнице, зажмуриться и вытянуться во весь рост. — разве ты не хотел поесть? — разве уместно есть до того, как я собираюсь заняться с тобой любовью? его откровенно ведёт, это несправедливо, просто антинаучно, незаконно — то, насколько кавех откровенен и искренен в своих мыслях и чувствах, безо всякого стыда говорит ему в лицо абсолютно обо всем. кавех невозможный. — на какую радость ты тогда меня посылал за фруктами? — чтобы подобраться к тебе со спины и спокойно убраться на столе! — ты просто ужасен. это глупо и бессмысленно. кавех урчит ему в шею, пересчитывает пальцами ребра, сжимает в руках крепкую грудь и тянется обратно, к животу, чтобы мягко хлопнуть ладонью и отодвинуться. аль-хайтам прекрасно знает, что ему нужно сделать, но умышленно медлит, демонстрирует будто, что руководить им не получится, и все его поступки зависит исключительно от собственного желания. его не торопят, не дёргают и не пытаются поставить на место, кавех позволяет ему наслаждаться минутой самодовольства и терпеливо ждёт, улыбается совсем нежно, когда наконец встречается с этим выскочкой лицом к лицу. — я знаю, что ты торчал в ванной два с лишним часа. — он целует его снова и снова, не позволяя аль-хайтаму ни вдохнуть, ни потянуться навстречу, только отзываться укусом на укус и открывать рот шире на попытки кавеха сожрать целиком. — молодец. очень продумано. о, продумано? аль-хайтам закипает медленно, вздёргивает крепкой хваткой светлые волосы у затылка и напирает сам, игнорируя ладони то на спине, то на пояснице, вгрызаясь едва ли не намертво в заалевшие губы. его злит не кавех, не его действия, и даже не те мягкие слова, которые слышать исключительно приятно — в нем плещется раздражение к самому себе, катается волной туда-сюда, раскачивая крепкую ёмкость и просачиваясь сквозь старые трещины. то, как сильно он готов расслабиться перед кавехом, как крепко его бьёт в затылок горячим пятном откровенное обожание в сторону собственной персоны — тяжело понять. и принять, что он не один, его берегут и ценят со всеми особенностями характера, с банальным желанием быть важнее всего, что есть. это не слабость, а доверие. не слабость — его любят. кавех делает шаг назад, и ещё, пока не находит аль-хайтама добровольно следующим за ним, пока не находит аль-хайтама добровольно зажатого между собой и массивным столом. — ты слишком много о себе возомнил, кавех. кавех улыбается лукаво, едва ли не с насмешкой, и легко подхватывает своего драгоценного сожителя под бедра, незамедлительно вклиниваясь между и нависая сверху угрозой смерти. моральной, эстетичной, душевной, моментальной. кавех вздёргивает его крепкой хваткой пальцев под подбородок, вынуждая смотреть на себя и только — ни капли в сторону, фокус на лице, глаза в глаза, все эмоции в одну пожирающую пространство губку. — хочешь поговорить об этом? давай обсудим, если тебе так сильно жмёт. аль-хайтам поджимает губы и давит понимающую улыбку: над ним так искусно издеваются, что он и не сразу заметил! как всегда. его дражайший молодой человек слишком искусный мастер метафор и подтекста, слишком хорош едва ли не во всем, за что только берётся, но, архонты, как же он крепко берётся за самого аль-хайтама. как же крепко он держит его, уже не за подбородок — за глотку, и смотрит, наслаждается, прожигает его глазами, а аль-хайтам не может отвести от них собственных. то, насколько он весь живой, эмоциональный и харизматичный, насколько ярким бывает кавех всем собой: в спорах, в поцелуях, в новых проектах и отстаивании прав своих архитектурных талантов. — разве только мне? кавех восхищённо щурится, будто только и ждал ответной колкости, и тянется вперёд, накрывает, вжимается в чужие губы поцелуем, зализывает предыдущие укусы и оставляет новые. снова-снова-снова целует хаотичным потоком, цепляет зубами нижнюю губу и улыбается совершенно бесстыдно, развязно, и не менее развязно соскальзывает поцелуем с губ в рот. приглаживает язык вдоль, поддевает уздёчку и острым, просто невыносимым прикосновением дразнит нёбо. они оба, едва ли не в унисон, вздыхают надрывно, когда аль-хайтам вновь забирается под тонкую ткань рубашки и трогает ладонью живот, бедро и тянется дальше, под штаны, к пояснице и ягодицам, сжимаясь ладонью незамедлительно. и кавех стонет предательски, мстит ему, вгрызаясь под подбородком, сжимаясь зубами вокруг кадыка и вдавливаясь поверх языком — не критично, без следов. к утру точно пройдёт, но сейчас. сейчас его любовь сумеют прочувствовать в полном объёме. — ляжешь? — не даёт ответить, гладит бесконечно бедра, грудь, цепляет под коленом и приглаживает пальцами через ткань лёгких домашних штанов. и аль-хайтам делает по-своему: откидывается назад, на локти, почти ложится ведь — вытягивается и откидывается головой назад под очередным важным поцелуем в шею. — спасибо, дорогой. это просто смешно. теперь до кавеха дотянуться достаточно проблематично, зато у самого кавеха под руками целый холст — трогай где хочешь, целуй куда вздумается. он так и сделает. так и делает, но сперва собирает широкую футболку и осторожно тянет дальше, под затылок, к рукам, собирая своеобразной петлёй на локтях, лишь слегка ограничивая движения, но достаточно, чтобы аль-хайтам откровенно поплыл. и кавех льнет раскрытым ртом к груди, приглаживает языком ореол соска и кусает — единожды; на рёбрах расцветают кратковременные следы от укусов, слишком настойчивых поцелуев и влажные разводы от слюны. вот он уже у широкого пояса штанов, сцеловывает передавленные полосы на коже и разглаживает носом, жмётся лбом и будто пережидает нахлынувшую волну эмоций. аль-хайтам его понимает, иногда эти паузы на минуту крайне необходимы, чтобы банально не сойти с ума. кавех категоричною решает избавиться от лишнего, внезапно сочтя наличие тех самых штанов откровенным неуважение к искусству, и в несколько движений освобождает аль-хайтама ещё и от белья — невзначай, само собой, просто приятным бонусом. и опускается на колени моментально, с грохотом и болезненным шипением, но в этот раз вслух не жалуется, будучи всецело увлечённым своим личным секретарём: весьма увлечённо сцеловывает почти сошедшие синяки с внутренней стороны бедра, исключительно увлечённо выдыхает на налившуюся кровью головку члена и мягко касается губами после. выглядит как возможность развлечься и довести аль-хайтама до края, но кавех честен сам с собой — ему это вкатывает сильнее. по затылку бьёт пожаром то, как мгновенно напрягаются мышцы, как вздыхает почти жалобно где-то там, сверху, аль-хайтам и крепко бьёт кулаком по столу. это того стоит, но не в этот раз: он просто дразнится, просто гладит языком рельеф крупных вен и поддевает языком крайнюю кожу, вместе с тем в два пальца ныряя в банку со смазкой; пахнет чем-то сладким и терпким — выбирать не приходится, рынок Сумеру не располагает огромным сексуальным ассортиментом, но этого достаточно, чтобы влажными костяшками вжаться в кольцо мышц. у него, кавеха, нет ни одной причины быть снисходительным к дрогнувшему партнёру, нет даже мысли в светлой голове о помиловании и движению вдоль аль-хайтамовых желаний. но, право, желаний — громко сказано, у него это всегда требования, обязательные к выполнению и, быть может, — кавех знает, что наверняка, ведь он не последний человек в академии — кто-то да осядет под тяжёлым взглядом и крепкими словом, однако. необходимо быть честным с самим собой в первую очередь, не так ли? на что аль-хайтам надеется, когда: — прекрати страдать ерундой! о, нет, кавех страдает только им. страдает, когда ввинчивается указательным и средним пальцами в анус, и оставляет так, неподвижным испытанием, чтобы к тому привыкли; аль-хайтаму привыкнуть тяжело к тому, с каким воодушевлением и восхищением его любят. и ему остаётся лишь принимать всего кавеха, его развязные улыбки и мягкие прикосновения, его неизменные порывы довести аль-хайтама до бешенства и желание зажать в объятиях, стоит им увидеться. аль-хайтам принимает сейчас без проблем два пальца, с чувством выдыхает на третьем и предательски ведёт бёдрами, почти перекатывается набок — кавех заботливо придерживает его неподъемным грузом собственной ладони — и надрывно вздыхает. вздыхает и ещё раз, стоит светлой макушке отодвинуться от паха, а длинным крепким пальцам пропасть с поля чувствительности; кавех вздёргивает его под бедро, подтягивает ближе и вслух приказывает твердо опуститься на пол, чтобы вновь прижаться грудью к широкой аль-хайтамовской спине, по новой сжимает в пальцах грудные мышцы и наконец отступает назад, чтобы вдавиться ладонью меж лопаток. аль-хайтам лежит, откровенно распятый чужим вниманием, с вскинутым на стол коленом и выженным нутром. и это самую малость дико, ведь он, живя столько лет под солнцем Сумеру, не сумел справиться с пылом архитектора. и с собственными голосовыми связками, в конце концов, когда кавех по новой принимается за усердную подготовку к пиру, когда разводит пальцы шире и приглаживает аль-хайтамовский жар изнутри. и он тянет жалобную ноту, совсем не достойную кандидата на пост Старейшины, приподнимается на локтях и вытягивается, позволяя кавеху насладиться рельефом спины, изгибом поясницы и ямочками под лопатками. весьма очаровательно. кавех размашисто приглаживает ладонью крепкие ягодицы, оттягивая большим пальцем и прижимая пальцем у самого входа — достаточно, чтобы незамедлительно прижаться пахом и показательно притереться; не всё сразу, удовольствие нужно растягивать, потому он гладит аль-хайтамовское бедро, мягко похлопывает и тянется нежностью под колено, чертит свой крошечный проект на щиколотке и возвращается к пояснице. — делай вдох, — ровно напоминает, будто аль-хайтам под ним забыл, как дышать (а он забыл), будто у него в голове сплошная каша (так и есть, даже без комочков), — давай, я не слышу. аль-хайтам шипит, рычит и вслух ругается на дешёвые грязные разговоры, но все же втягивает шумно воздух и опускает голову вниз в послушном ожидании. только и слышит, как за его спиной возятся с одеждой, возятся с приторной смазкой и — архонты — кавех даже роняет надрывный стон. следом стон роняет и он, перенимая занимательную эстафету, стоит кавеху вновь взяться за ягодицы пальцами и наконец плотно вжаться головкой между, и плавно толкнуться глубже: без лишних движений, без резкости, разумеется, по началу, пресекая травмы, несмотря на то, что стеснительностью в постели они не отличались. аль-хайтаму кажется, что его сейчас разорвёт на куски — не от боли, от того как кавех ведёт бёдрами и входит в него до конца; теперь ему можно вдохнуть безо всяких напоминаний, глотнуть судорожно воздух и окончательно расплавиться под бесконечными прикосновениями буквально повсюду. кавех гладит его бедра, перекатывает под пальцами мышцы, гладит спину раскрытыми ладонями, цепляется в пять пальцев за плечи и тянет на себя. и его слушаются. кавех приглаживает нежностью уже затылок, перебирает пряди в откровенном контрасте с крепким толчком, и вплетается в волосы. у аль-хайтама предательски тянет где-то в желудке, падает неадекватным весом под рёбрами и бьёт в затылок, но он задушенно мычит, когда его грубо тянут за волосы, проклинает несчастного архитектора и откидывается головой назад. картина, право. его, умнейшего и успешного, нещадно проверяют на прочность и выдержку, натягивают, не стесняясь, на член и при том исключительно бережно придерживают под живот. до него запоздало доходит, что это вовсе не вежливость, а коварный план, когда кавех давит где-то под пупком рукой. до него запоздало доносится слишком громкий низкий стон и осознание, что стонет — он, а кавех вторит ему, накрывает децибелами и двигается так резко и правильно, что хочется только скулить. аль-хайтам до такого не опустится, пытается изо всех сил подавить даже стоны и тяжёлый вздохи, но получается откровенно паршиво, и ему жарко, слишком жарко, ему невыносимо хорошо от того, с какой точностью каждый раз в него толкается кавех, под каким углом вжимается крупной головкой и как крепко держит за волосы. — такой хороший. аль-хайтам до такого не опустится, но снова крепко бьёт кулаком по столу и задушенно скулит, и тянется всем собой назад, ведёт бёдрами — и скулит уже кавех. так повелось, жить в унисон, с сомнительными режимами сна в унисон просыпаться и даже сейчас — в унисон оглушительно кончать. не так романтично, как хотелось бы, не так долго и жарко, как они оба могли бы, но, несомненно, ярко — кавех прижимается бёдрами к ягодицам, вгрызается в изгиб аль-хайтамовой шеи и дрожит, дрожит позорно, долго, и всхлипывает над чужим ухом любовной одой. — я тебя так люблю, — кавех шепчет почти без запинок, без паузы, будто одно сплошное слово, — ты невозможный. с тобой крыша едет. аль-хайтам медленно опускается на занемевших руках, сводит ногу со стола и поворачивается через плечо, чтобы словить традиционный целомудренный поцелуй. — можешь жить под моей.