Переписать нельзя изменить

Все утро Эрик пребывал в неожиданно хорошем расположении духа. Он напевал себе какую-то мелодию под нос, улыбался, был со всеми вежлив и обходителен. Мадам Жири он вообще осыпал комплиментами, говоря, что пока она служит в его театре, Эрик может спать спокойно. На сегодня был запланирован финальный прогон перед грандиозной премьерой. Несколько недель в Опере шла подготовка к новому спектаклю, все силы были брошены на то, чтобы с нуля создать нечто поистине великолепное. Эрик в очередной раз смог продемонстрировать свой талант режиссера-постановщика. Эта роль почему-то вызывала у него особый восторг. В ней он чувствовал себя, как рыба в воде. — Скоро начнётся репетиция. Все должно сохраняться на сцене в том виде, в котором я это оставил. Следите за этим, — дал он мне наставление с деловым видом. — Сомневаюсь, что кто-то осмелится тут что-нибудь передвинуть. Вы вконец запугали бедных работников, — усмехнулась я. — Тем лучше, — улыбнулся мужчина. — Да, и не забудьте ознакомить новых служителей искусства с их обязанностями, а заодно проведите им экскурсию, — как бы между делом упомянул маэстро. — Вы о чем? Вы нашли новых артистов? — Не я нашел, а вы. Или вы забыли? Ах, моя дорогая Алисия, — покачал он головой. — Так молоды, а уже такие проблемы с памятью. Начинается… Я нахмурилась, прокручивая в голове все, что могло так или иначе относиться к сказанному. — Неужели балерины? — на меня будто снизошло озарение. Эрик промолчал, но по его довольному виду было понятно, что я попала в точку. — Сколько же их? Все? — просияла я. — Я не знаю, что в вашем понимании «все», но, как минимум, полдюжины точно будут у вас. — Ох, Эрик, до чего чудесная новость! Я уже перестала надеяться, что это когда-нибудь произойдет. Спасибо вам! — оживленно произнесла я. — Боюсь спросить, жив ли Волжский? — Более чем. Он оказался весьма сговорчив. Понимая, что спрашивать о подробностях их разговора с покровителем балерин бесполезно, я просто решила тихо порадоваться тому факту, что в Парижской Опере начнут работать талантливые русские танцовщицы. Родной души мне здесь не хватало. Послышались голоса. Щебет хористок и балерин начинал звучать все отчетливее, артисты спешили на репетицию. Эрик взмахнул плащом и спрыгнул со сцены, быстрым шагом направляясь в сторону выхода. Всем пора занять свои места. Атмосфера в театре была насквозь пропитана эйфорией и предвкушением предстоящего вечера. Однако за этим ощущением праздника стояла моя изнурительная борьба с непробиваемостью Призрака Оперы. Выбирая произведение, мы с Эриком чудом не разругались в пух и прах. Я настаивала на том, чтобы ставить «Травиату», Эрик же долго упирался и был решительно настроен давать привычный репертуар — «Ганнибала» или «Пророка». Но, призвав на помощь свою упертость, решительность и твердость, а также не пренебрегая подкупом, шантажом и манипуляциями, мне все же удалось добиться желаемого и убедить своего гения в необходимости ставить именно «Травиату». И хотя одержанная победа доставила мне немало удовольствия, она не смогла до конца компенсировать все затраченные на нее усилия. Здоровья в этом неравном бою я оставила прилично. Нервы мне мои уже никто не вернет. Мне пришлось долго убеждать Эрика в том, что зрители изголодались по эмоциям и ждут, что после затянувшегося перерыва театр им представит нечто свежее, необычное. Публика жаждет увидеть новое творение великого гения! Неужели он готов подвести своего зрителя и лишить его мечты? Да, лесть сладка. Отбросив весь скепсис по отношению к опере, чья главная героиня является куртизанкой, Эрик все же смог признать мою правоту и утвердил новую постановку. Главная женская роль была отдана, разумеется, не абы кому, а ученице самого Призрака Оперы — неподражаемой Кристине Даае. Репетиции проходили ежедневно. Эрик настаивал на том, чтобы артисты оставались на сцене и после захода солнца. Эти изнуряющие прогоны лишали сил даже меня, хотя мое в них участие было минимальным. На протяжении нескольких недель мне приходилось выполнять все команды Голоса — поправлять декорации, отнимать у работников сцены портвейн, разнимать в очередной раз что-то не поделивших балерин, раздавать либретто, собирать либретто. И хотя Эрик называл меня «правой рукой Призрака Оперы», я чувствовала себя не кем иным, как девочкой на побегушках. Одно утешало — за подготовкой к спектаклю он совсем забыл про наш спор и не донимал меня с занятиями. Надо сказать, я была не только плохой ученицей — помощник режиссера из меня получился тоже так себе. Несколько раз я пыталась незаметно для всех улизнуть, когда понимала, что вместо работы я бесцельно сижу на стуле и слушаю, как воодушевленный Эрик командует парадом. — Я все вижу, мадемуазель Кулон. Вернитесь на свое место, — громогласно раздавалось над сводами театра, приклеивая меня обратно. Смысл моего присутствия на каждой репетиции до сих пор являлся загадкой. То ли Эрику, как обычно, просто нравилось издеваться надо мной и отвлекать от дел, то ли действительно ему нужна была чья-то помощь… В любом случае, где-то прогоне на шестом я махнула на все рукой, притащила небольшой столик из директорского кабинета и стала работать прямо напротив сцены. Сегодня я не изменяла себе и, привычно расположившись в первом ряду, приступила к выполнению различных поручений. Эрик решил за компанию с Ришаром и Арманом скидывать на меня всю бюрократическую канитель. Хотела стать креативным директором, а осталась юристом. Бумаги, бумаги, бумаги… — подумала я, прописывая шаблон договора для балерин, при этом не имея ни малейшего понятия о текущих французских законах и уровне развития трудового законодательства. Когда я пришла с этим вопросом к директорам, они посмотрели на меня, как на ненормальную и сказали, что контракты тут заключает только Призрак Оперы, а артисты работают на добром слове без всякого намека на официальные отношения. А когда я отправилась с тем же вопросом к Призраку Оперы, тот просто отмахнулся от меня и сказал делать так, как я считаю нужным. Ну, будет у них общественный прорыв, значит, — подумала я, указывая привычные для нашего времени положения. — Мадемуазель Кулон, почему на сцене отсутствует Виолетта? — раздался грохочущий голос, который до сих пор заставлял меня неуютно ежиться. Я посмотрела в сторону ложи номер пять. Разумеется, она, как и всегда, была пуста и не оставляла ни малейшего намека на присутствие там человека. В ответ я пожала плечами и продолжила писать. — Потрудитесь отвлечься от своих дел и разыщите мне певицу, — сказал он с нажимом. — Маэстро, я здесь! — крикнула выбежавшая на сцену Кристина. — Простите меня за опоздание, этого больше не повторится. В зале повисла пауза. — Мадемуазель Даае, — процедил Призрак. — Вы не только не соизволили явиться в назначенный час, но и сочли возможным выйти на сцену в неподобающем для оперной певицы виде, — от этих интонаций у всех присутствующих мгновенно пробежал мороз по коже. — Где ваш костюм? — зарычал Эрик. — Это финальная репетиция! Что за пренебрежительное отношение к искусству! Разве этому я вас учил? Вы снова заставляете меня сомневаться в том, что достойны быть примой моего театра. Я заметила, как побледнела Кристина. Больше всего она боялась снова разочаровать своего Учителя. Мне было её жаль. У нее явно что-то случилось. Она никогда раньше не опаздывала на репетиции, никогда не выходила на сцену в своей привычной одежде. Но Призрак этого, конечно же, не заметил. Либо сделал вид, что не заметил. — Извините меня, Мастер. Я не успела надеть сегодня костюм, — проговорила певица, опустив голову. В зале стояла гробовая тишина. Воздух в помещении стал плотным настолько, что при желании его можно было разрезать ножницами. Все замерли в ожидании дальнейших распоряжений. На минуту я перестала дышать и только молилась, чтобы Эрику хватило терпения не разнести тут все в щепки и не уничтожить результат стольких трудов за несколько часов до премьеры. — Пойте. Артисты с облегчением выдохнули, а я вместе с ними. Кажется, он все-таки кое-чему научился. Я повернулась в сторону ложи и одними губами прошептала «спасибо». Вечер спасен. Звучит оркестр, и начинается первый акт. Я откидываюсь на спинку кресла, чтобы перевести дух от пережитого потрясения. Прикрываю глаза и наслаждаюсь прекрасными голосами. «Травиата», пожалуй, моя самая любимая опера, и я до сих пор не могла объяснить себе почему. Сочетание великолепной музыки, ярких переливов настроения, таких сильных и глубоких чувств глубоко трогали меня и помогали обрести душевный покой даже в самые сложные времена. Тенор допевает свои строки, и все готовятся услышать ангельский голос Виолетты. Мадемуазель Даае вкладывает в пение душу и отдается своему делу без остатка. Ее дар способен растрогать как искушенного аристократа, так и желторотого юнца. Она излучает свет, и никакая усталость, никакое волнение не способны помешать ей пробуждать в людях лучшее, что в них есть. Вот и сейчас, исполняя свою роль, девушка в очередной раз явила миру свой божественный дар. Кристина поёт «любовь не всем известна», как вдруг срывается на последнем слоге и, ко всеобщему ужасу, издает безобразный, скрипучий звук. Я в ужасе распахиваю глаза и смотрю на сцену. Кристина удивлена и напугана не меньше меня. Но тенор, исполняющий партию Альфреда, не обращает внимания на заминку и продолжает петь. Я вжимаюсь в кресло и с замиранием жду реакцию Эрика. Возможно, он не заметил? — с надеждой думаю я. Но человек с совершенным музыкальным слухом не мог не заметить того, что заметили дилетанты. Тогда почему он молчит? Я смотрю в либретто. Сейчас закончит петь хор, и снова наступит очередь Виолетты. Ну же, Кристина. Соберись, — думаю я, веря в безоговорочную силу собственной мысли. — Пуститься в танцы в ком есть желанье? — поет она, надеясь, что все позади, но голос вновь срывается, предавая свою хозяйку. Это катастрофа, — в ужасе думаю я, не зная, что делать. Очевидно, дальше будет только хуже. — Достаточно, — слышится на удивление спокойный голос Эрика. Либо его настолько трясет от злости, что у него просто нет сил кричать. Я перевожу взгляд на Кристину. В её глазах застыл ужас, она держится за горло и изо всех сил старается не заплакать. — Мадемуазель Даае, что с вами? — по-прежнему спокойно произносит Эрик, но в этом спокойствии таится что-то недоброе. Кристина силится ответить ему, но не может. Кажется, у неё окончательно сел голос. — Мадемуазель Кулон, принесите анисовой воды. Я выполняю его просьбу, хотя и задаюсь вопросом, как настойка анисовых семян способна вернуть возможность петь. Девушка залпом выпивает содержимое стакана, делает паузу и, вдохнув, начинает распеваться. Кажется, это помогло и из певицы вновь льется чистый звук. Я уже собираюсь вернуться на свое место, как вдруг меня в третий раз оглушает резкая, отвратительная хрипота. Я видела, что Кристине было больно не только физически, но и душевно. Стало ясно, что сегодняшней премьере не суждено состояться. Жаль. Первый выход на сцену за долгое время и такой неудачный. Я погладила девушку по спине, и, видя, как она утирает слезы, обняла ее, пытаясь хоть немного утешить. — Мадемуазель Кулон, вы правда считаете, что это сейчас уместно? Я дёрнулась от заданного вопроса и снова бросила грозный взгляд в его сторону. — А вы, месье Призрак, правда считаете, что ваш комментарий сейчас уместен? Мужчина ничего мне не ответил. — Я сейчас вернусь, — шепнула я Кристине и оставила ее на сцене одну. Эрик вынудил меня подняться в зрительскую ложу. Пререкаться с ним на виду у всей Оперы у меня не было ни малейшего желания. — Вы где? — спросила я, заглядывая в каждый угол. Над головой раздался уже привычный бархатистый смех. — Я повсюду, радость моя. Надеясь найти его за портьерой, я отодвинула тяжелую красную ткань, но к своему разочарованию никого там не нашла. Я начала проверять каждую стену и каждый выступ на наличие потайного отверстия, а затем, подставив стул, попыталась проделать те же махинации с потолком, поскольку Эрику могло прийти в голову спрятаться и там. Пока я пыталась разгадать тайну ложи номер пять, он бесшумно подошел сзади и коснулся моей спины, заставив меня вздрогнуть. — Я, по-вашему, похож на паука? — насмешливо спросил он. — Нет, — ответила я, отряхиваясь от пыли. — Скорее на летучую мышь. Продолжая стоять на стуле, я развернулась к нему и положила руки на широкие мужские плечи. Эрик смотрел на меня и улыбался. Куда-то разом исчезло все раздражение. — Я вижу, вы сегодня в хорошем настроении, — заметила я. Впервые за несколько дней мы остались наедине. Эрик был настолько погружен в работу, что практически никак не контактировал со мной, а я не знала радоваться мне этому или нет. За время своего пребывания в театре я настолько привыкла к его перманентному присутствию в своей жизни, что теперь начинала чувствовать себя неуютно и одиноко, когда он исчезал из нее. Тяжело, однако, общаться с художником. То ты не понимаешь, куда прятаться от его назойливого внимания, то неделями не можешь добиться от него хотя бы короткого разговора. — Так и есть, — довольно сказал он. Мне нравилось видеть Эрика таким — расслабленным, мягким, без колкостей и сарказма. Я понимала, чем рождено его сегодняшнее воодушевление. Даже меня согревала мысль о том, что все возвращается на круги своя, а Эрику и подавно это доставляло неслыханное удовольствие. Он вновь чувствовал себя полноправным хозяином Парижской Оперы, гением, творцом. Только вот важный механизм в этом всем вдруг снова начал давать сбой. Голос Кристины. Что это было и почему Эрик не придал этому особого значения? Быть может, такое случалось и раньше, и это всего-навсего небольшая заминка, которая решится сама собой? — Эрик, — вздохнула я. — Не хочу портить вам настроение, но что вы думаете делать с мадемуазель Даае? — Ничего, — спокойно ответил он. Я удивленно подняла брови. — Но как она будет петь? — Очевидно, никак, — все тем же ровным тоном сказал маэстро. Я перестала что-либо понимать, и от этого непонимания внутри меня начала зарождаться тревога. — Выходит, мы отменяем сегодняшнюю премьеру? — Ни в коем случае, — сказал он елейным голосом. Я молча уставилась на мужчину в ожидании разъяснений. — Виолетту исполните вы, — ответил он с улыбкой Чеширского кота. Я лишь скептически подняла бровь. Воспринимать его слова всерьез было бы по меньшей мере глупо. — Что ж, тогда Оперу Гарнье ждёт самое жалкое, самое позорное выступление за всю историю ее существования, — отшутилась я. — Полно, дорогая. Хуже Ла Карлотты в «Il Muto» вы не споете. — Конечно, спою. Я даже слов не знаю, — усмехнулась я. Эрик отпустил мою талию и достал из кармана часы. — У вас есть восемь часов. Отправляйтесь учить. Этого времени вам должно хватить. Голос Эрика хоть и оставался спокойным, но все равно пробирал меня до мурашек. Неужели движимый собственным самодурством он готов пожертвовать репутацией театра, выставив на сцену меня, чтобы… Чтобы что? Не возвращать билеты? Довести дело до конца? В очередной раз бросить меня в воду и посмотреть, как я буду барахтаться? Ну, естественно… — Эрик, вы же не сделали с Кристиной то же, что сделали с Карлоттой? — я ужаснулась собственному предположению. — Нет, — однозначно ответил мужчина. — Не настолько я хотел видеть вас на сцене, чтобы губить ради этого инструмент, который я собственноручно настраивал годами. Мадемуазель Даае лишилась голоса из-за своей глупости. Даже опытным певцам нужно распеться перед тем, как исполнять серьезные арии, а мадемуазель Даае самонадеянно решила, что её ослабшие, простуженные связки спокойно могут выдержать такое напряжение. Результат не заставил себя ждать, — сделал он жест рукой в сторону сцены. — Но я полагал, что моя ученица умнее и так нелепо голос не сорвет. — Вы же сами не дали ей распеться, — нахмурилась я. — Пусть это послужит для нее уроком. Нечего опаздывать на мои репетиции. — Эрик, до чего же вы злопамятны, — с укором цыкнула я. — Разве я злопамятен, радость моя? Я справедлив. Нельзя предавать искусство ради земных наслаждений. В особенности ради внимания псевдопоклонников. Нужно быть верным служителем его, и тогда оно вознаградит тебя, позволив прикоснуться к божественному замыслу. Мне нечего ему было ответить. Наверное, в его словах была правда. Однако было правдой и то, что Эрик, прикрываясь искусством, по-прежнему хотел проучить бедную девушку за её былые деяния, хотя та неоднократно раскаивалась и умоляла простить её. Но, видимо, Эрик втайне считал, что Кристина так и не смогла до конца искупить свою вину перед ним. — Это хорошо, что вы присутствовали на всех репетициях. Одной проблемой меньше, — воодушевленно сказал мужчина. — А вы все сопротивлялись. — Интересно, если бы я сказала вам «нет» и не страдала бы каждый день в театре по десять часов, что тогда? Вы бы все отменили? — История не любит сослагательного наклонения! У меня есть прекрасная замена Виолетты, а значит «Травиате» сегодня вечером быть. Из моей груди вырвался мученический стон. — Учтите, Эрик, одним кольцом с бриллиантом вы тут не отделаетесь. Я буду требовать вознаграждение, отпуск в Ницце и свидание с психиатром! — с жаром произнесла я. Взглянув на виновника своей пламенной речи, я наткнулась на внимательный, испытующий взгляд. Мужчина застыл, как вкопанный, и не проронил больше ни слова. Я к этому никогда не привыкну, — подумала я, борясь с желанием покрутить у виска. Не понимая причины такой резкой перемены настроения и в очередной раз заключив, что у моего гения все же имеются кое-какие проблемы с головой, я махнула на него рукой и отправилась разучивать то, чему дала кодовое название «миссия невыполнима». И только покинув ложу и дойдя до первого этажа, до меня, наконец, дошло, что именно я сказала Эрику и какие это будет иметь для меня последствия. — Вот же дура.