История Т или ха-ха-ха ну охуеть смешная шутка поменяй ты его блядь

*** — Так, это какая-то уебская игра, Антон, — заявляет Тим, выныривая из-под стола в недостаточно растрепанном состоянии. — Поднимай, блядь, жопу. Ты мне теперь свой фонтан кончи, сука, просто должен. В качестве преамбулы, Тим получает письмо, написанное на языке, которым он по-трезвому не то чтобы владеет. Он не осознает, от кого оно, пока автор без всяких экивоков не называет его обсосом хуесосом, чтобы это ни значило, одновременно с этим требуя, чтобы он принимался жарить свой großartig Schnitzel, коих слов Джон знать никак не может, а в тот момент, читая дружеское послание, не знает и сам Тим, коих слов Джон не писал своей волшебной, задрачивающей гитару рукой, несмотря на чрезвычайно схожий паттерн распределения орфографических ошибок, Джон слов этих не писал, Тим в этом полностью уверен, Тим встает и проверяет, чем Джон там занят, а Джон крепко спит, прилипнув к Джинджеру в другой комнате, голый и хорошенько выебанный, он там спит, ухватившись за угол подушки Джинджера, сжимая его пальцами, Тим проверяет, как они там дрыхнут, а потом достает бутылку пива из холодильника и начинает расшифровывать секретное военное послание Антона. Оказывается, что на следующей неделе Тим с нетерпением ждет гостей. Какое-то время растрачивается на разборки с расписанием, потому что мудозвон внезапен, как понос, и притащится сюда отнюдь не один, да, он еще как помнит двух коллег по группе Тима, которые пали жертвой его ебаного обаяния, но сам-то Тим, schamlos Arschloch, помнит ли сам Тим их, и Тим-то, разумеется, их помнит, как он мог забыть. Какое-то время растрачивается на неистовое листание ебаного словаря, потому что забыл Тим не их, а весь свой денглиш. Какое-то время расстраивается на пополнение запасов бухла, потому что ебаные словари нихуя не помогают, когда Антон пишет, что их Flug is gecancelt, однако недавно упомянутая беспутная часть тела Тима все еще turnt him an. Какое-то время растрачивается на повторение имен в процессе отплясывания блядского хоровода, потому что в его доме теперь торчат шесть человек, если считать его самого, и как минимум два из них наводят суету, как минимум два из них — золотые, сука, рыбки, и в их башке ничего не держится — Тим к этой группе не принадлежит — и единственный, кто способен не менять прическу каждую ебаную неделю, это сам Тим. Некоторое время растрачивается на обнимашки, господи, столько времени растрачивается на ебаные обнимашки, потому что разлука их измеряется годами, потому что да, возможно, он действительно заработал все те оскорбления, которые он будет гораздо лучше понимать, когда основательно налижется, а что до рук, которые лапают его возмутительную задницу, а вместе с ней и задницу Джона, потому что warum nicht, что до этих рук — как минимум пяти рук — то против них он совсем не возражает. Два с половиной часа растрачиваются на жарку шницеля на кухне и, разумеется, в итоге гостей он потчует не только шницелем, жратвы он готовит столько, что ее хватит накормить всю столицу объединившейся республики, а вместе с ней и ебучий Мюнхен, но занимает эта кулинария вечность, и бесчисленные пилигримы делу отнюдь не помогают, о, они вообще не помогают, блядь, например, Антон хватает куски мяса, пока они еще совсем сырые, и лишает его слуха в обоих ушах, взбалтывая его мозг в гоголь-моголь навсегда и дразня его своим хуем, по которому Тим искренне скучал, но получит лишь в том случае, если шницель будет ничего — к слову об оскорблениях — Джон же жрет ложкой панировочные сухари, и это… что это, блядь, вообще такое, что за издевательство, что за бред, он же с голоду не умирает, а Соня, Соня вот в целом не проклятье, наоборот, благословение, да еще и выглядит она просто охуенно со своей прической, которую она неделю назад поменяла, она в целом не проклятье, но все же случайно забирает с кухни нож, и нож этот оказывается в клешнях Антона, а уж он его швыряет в импровизированную мишень, нарисованную для него не кем-то там еще, а блядским Джинджером, и блядский Джинджер хочет целоваться, помочь ему тоже хочет, но руки его функционируют как надо только тогда, когда он ими барабанит, а так он, сука, бесполезен, он только задает вопросы, и Антон — и Соня тоже, она тоже заразилась — отвечает на них белибердой, которую Тим не может разобрать, а Штефан, он его поддерживает, он эффективен, он его лучший друг, он открывает ему пиво и способен придерживаться выбранного языка, принося Тиму весточки из Европы, он ускоряет кулинарный процесс, а сам Тим, сам Тим, блядь, просто постепенно нажирающийся идиот, а не мишленовский шеф-повар, которого он из себя изображает, он обжигается, но все-таки не превращает в угли обожаемый Антоном шницелем, он обжигается несколько раз подряд и сосет пальцы семи рук, сосет пальцы Антона, потому что сволочной нацист даже близко его к своему хую не подпускает, сосет пальцы Джинджера, потому что Джинджер сует сигареты в его пиздобольный рот, сосет пальцы Джона, потому что Джон с голоду не умирает, а Тим-то да, а пальцы Джона весь вечер нисхуя перемазаны заварным кремом, сосет пальцы Сони, потому что Джон запихивает их ему в рот, хихикая и не отлипая от нее, ходя за ней хвостом с первых же минут после их прибытия, сосет пальцы Антона, снова, потому что Антон знает, что сосать Тим хочет его хуй, и припирается на кухню, чтобы мотать им — выражаясь образно — перед его носом, а Тим будет сосать то, до чего может дотянуться, Тим сосет пальцы Штефана, потому что Штефан сует сигареты в его пиздобольный рот, а потом просто оставляет их внутри, пальцы, а не сигареты, развлекая Тима, пока Тим что-то остервенело помешивает, Тим сосет и свои пальцы, потому что warum блядь nicht, потому что пошел бы ты, Антон, но не потому, что он их обжег, потому что после этого их облизывает Соня, потому что она не проклятие, а благословение. Затем бесконечную еду Тима поглощают, и все вопросы Джинджера получают свой ответ, а бесконечные, никого не обманывающие предложения Джона немного поиграть на гитаре отклоняются, как и требования Антона выдать ему ебучий синтезатор, чтобы он по нему гениальным образом долбил, на эти требования Тим отвечает, показывая ему оба своих средних пальца, потом Тим получает от Штефана подарок, прямо вот настоящий, блядь, подарок — и лично для Тима, потом поются торжественные восхваления, а после них — и песни, в основном их исполняют Джон и Соня, потом Тима благодарят, прямо вот по-настоящему, блядь, благодарят, и это тоже делает Штефан, любезно отмечая то, что он так радушно их принял, считай, без предупреждения, потом все они напиваются, и у большинства из них стоит, и большинство из них — полные придурки, потом главный идиот со стояком объявляет, что он называет эту игру Антоновое поло — разумеется — и что они немедленно должны в нее сыграть прямо сейчас, и когда Тим узнает о правилах, он соглашается, пусть немного спустя он и меняет свое мнение. Антон отсасывает Джону. Отсосы — это основной прикол Антонового поло. То есть, есть там кое-что еще, конечно, к примеру, на своей физиономии полагается изображать невозмутимый покерфейс, пока тебе сосут — или пока тебе отлизывают, потому что дамы здесь, если что, присутствуют, напоминает им дама, присутствующая в комнате — но главный пункт там в том, чтобы прищемить яйца лично Тиму, он там в том, чтобы первому встать на колени, цитируя право изобретателя и говоря чур сначала я, он в том, чтобы залезть под стол и развлекать там выбранную жертву раньше Тима, хотя сосание хуев — это не Антона увлечение, совсем не его. И, известно дело, уебок отсасывает именно хуй Джона. Что, блядь, просто… святотатство, и Тим мог бы вызвать его на дуэль или засудить за клевету, это он так плюет Тиму в рожу, потому хуй Джона — это второй хуй Антона, максимум второй, да и на первый-то он, скорее всего, просто упал, споткнувшись, насаживаясь на него своим кощунствующим пьяным в стельку ртом, потому что даже во время их предыдущей встречи — Господи, они что, реально шесть ебучих лет не виделись — потому что даже тогда Антон все еще высказывал глубокомысленные размышления о том, что превращает мужчину в пидараса, и разрабатывал теории — много, не одну — чтобы подкрепить свои воззрения, так что… Так что жизнь у Тима невыносимо тяжела. Жизнь Тима еще прибавляет в весе, потому что через несколько секунд Джона ловит Штефан, а за ним и Соня, и Джон хихикает, как долбоеб, ерзая на стуле, чуть ли не подпрыгивая на нем, словно его щекочут, чего с ним так-то нихуя не делают, и это, это просто, блядь, постыдно, Тим так и говорит, Тим допрашивает Джона, хочет узнать, обязан ли он так его позорить, и Джон, конечно, говорит ему пойти куда подальше, а Антон, о, Антон начинает распинаться о том, что надо же, оказывается он полирует члены лучше, чем главный хуесос, и, к сожалению, теперь Тим выпил достаточно для того, чтобы понимать его словесный понос идеально, так что он закрывает уши руками и, взрыкивая, приказывает Джону тащить свою жопу вниз и показать им класс. Тим знает, что ухаживает там, под столом, Джон за Соней. Ясно? Знает. И обладает этой мудростью не он один, все остальные, кроме Джинджера, тоже таращатся на нее во все глаза, выжидая, когда же она проебется и отреагирует на класс, который Джон ей, без сомнения, показывает, но покерфейс у этой женщины выходит безупречный, и выражение ее лица ничего не предает, ни на мгновение, она лишь издает длинную, извилистую череду корней немецких слов, слепленных друг с другом, за несколько секунд оргазма, стискивая обеими руками башку Джона, чему Тим аплодирует, свистя, но это вряд ли можно засчитать за то, что Соню поймали, уже слишком поздно и ее не остановить, Соня кончила, а Джон уже вылезает, сияя, из-под стола, он весь растрепанный, с натертыми губами и блаженными глазами, с пиздолизной улыбкой на тупом лице, он втягивает в себя газировку через трубочку, пока Тим произносит речь — пока Тим умоляет о пощаде, по правде говоря — припоминая гостееприимство и то, что хозяину недвижимости тоже полагаются какие-нибудь там права, настаивая, что это он сейчас полезет прямиком под стол и никто ему не запретит… Никто ему и не запрещает. Тим занимает столь желанную позицию, выругиваясь и пыхтя, и под столом его встречает хуй Антона, разумеется, потому что уебок его вынул и выставил болтаться в качестве привета Тиму, так что Тим усмехается, сидя под столом на полу, и Антон с Соней говорят ему заткнуться, что он и делает, он просто расстегивает ширинки всем остальным тоже и торчит в центре круга из четырех членов и одной мокрой пизды с тупой улыбкой на своем тупом лице, он зависает, пуская слюни на член Джинджера и на заманчивую возможность его смутить, пусть и ценой того, что его сразу обнаружат, моментально, но потом все же приходит к выводу, что заняться этим можно и в другой раз, что сейчас он должен сделать то, что должен, потому что, блядь, он так скучал по этому уебку, по этому уебку и его ебаному дрыну, серьезно, Тим едва удерживается, чтобы не застонать в голос, когда наконец-то накрывает губами и языком член Антона, он утыкается в него всем своим лицом, но все-таки справляется с собой, хранит молчание, выдает его сам Антон, это он, мудила, издает длинную, стремительную череду корней немецких слов, слепленных друг с другом, и Штефан с Соней гнусно насмехаются над ним, а Джон подыгрывает им своим хихиканьем, Джинджер же краснеет, Тим это воочию наблюдает, выбираясь из-под стола и побагровев от ярости, он слишком, блядь, прилично выглядит, фасад у него слишком, блядь, цел, он выдыхает радиоактивные пары в крайнем раздражении, понося дорогого гостя последними словами. — Так, это какая-то уебская игра, Антон, — говорит Тим, а ты уебищный игрок, думает он. — Поднимай, блядь, жопу. — Продолжает он. — Ты мне теперь свой фонтан кончи, сука, просто должен. Что правдой, конечно, не является, ничего ему Антон не должен, но он все-таки встает, икая от смеха, как ебаный осел, и Тим дергает его к себе поближе, падая на стул, Тим забирает его в рот, что ему сделать надо было с самого начала и нахуй шницель, в первую же секунду их прибытия, внезапного, но потом и припозднившегося из-за задержки рейса, ему именно это надо было сделать прямо на пороге дома, выкатить красную дорожку и прикончить мудака прямо тогда и прямо там, потому что вот так следует приветствовать гостей. В любом случае, Тим наконец получает право сосать Антону хуй, чтобы все увидели и оценили его страсть, чтобы все поняли, что дружба, тянущаяся много лет, значит для него, он рыком подзывает к себе Джинджера, не то чтобы при этом выпуская член Антона изо рта, так что производит он жаргон, в словарях даже не печатающийся, настолько же неразборчивый, как и пиздеж Антона, но Джинджер его понимает, он подходит ближе, и Антон этому способствует, Антон отпихивает резким ударом руки Тима в сторону, Hände, говорит он и ржет над ним — но потом, однако, затыкается, так что ржет последним вовсе не он, а Тим — и Тим закладывает руки за спину и терпеливо ждет с открытым ртом, к счастью, не так чтобы очень долго, он вскоре пользуется привилегией брать в рот сразу два члена, что означает, что занят он до крайности, занят и увлечен, но Антон — уебок — все равно ими его дразнит, дразнит его членом Джинджера, хватая его своей блядской рукой и отбирая его у Тима, что просто… Ты, сука, это моя собственность, невнятно уведомляет его Тим во время передышки между членами, ты как вообще смеешь, блядь, говорит Тим, мрачно зыркая на уебана, но уебан отвечает Тиму и говорит ему заткнуться и сосать, что, в общем-то… Что он более чем рад исполнить, и он не очень-то уверен, что там творится на другом конце стола, потому что когда ему выпадает шанс и он бросает туда взгляд, он видит, как Штефан погибает там, зажатый между Джоном и Соней, а когда он снова туда смотрит, Джона уже не видно, но Штефан все еще пытается скончаться, так что у Тима появляется неплохое предположение, где же именно находится Джон, а когда он опять обращает свое внимание в ту сторону, скрыта от него оказывается Соня, но Штефан до сих пор испускает душу, а Джон хныкает, так что херня, которая происходит на другом конце стола, его до крайности интересует, он бы ее от всего сердца прямо там одобрил, будь он свободен одобрение это выражать, а он ни разу не свободен, фасад ему разносит дорогой Антон, разъебывает ему все лицо, вымазанное до бровей слюной, и в одну секунду член Джинджера скользит по его языку, упираясь в горло, а в другую член Антона делает ровно то же самое, а потом движение повторяет член Джинджера, а потом опять Антона, и это просто идеально, это охуенные события, они, к тому же, есть квинтэссенция того, как он взаимодействует с людьми, с уебками, с друзьями, с влюбленными в него напившимися до зеленых чертиков придурками, исполняющими его самые заветные мечты и бормочущими всякую хуйню, кончая ему в глотку друг за другом, хуйню — и его имя, пока он сам стонет во весь голос, потому что с чего бы ему не стонать, его счастливую, тупую рожу только что разбили, колотя по ней двумя самыми лучшими членами, которые он вообще видел, и, по правде говоря, он в открытый космос улетает от такого орального блаженства. Так как башку ему сносит фонтаном спермы, Тим даже не соображает, кто же наливает ему пива, а кто запихивает сигарету ему в рот, Тим собственного имени не знает, он не в курсе, кто сделал так, что Джон и Штефан теперь выглядят только что спустившими, а они выглядят, они явно ведь там обкончались и теперь сияют, Тим не в курсе, почему Соня так откровенно собой горда, он только знает, что он разом выдувает полбутылки, что он курит, что у него стоит, он тут один, кто еще не кончил, и это Джинджер, чьи нежные любящие щупальца касаются его руки в безмолвном предложении облегчить его участь, которое Тим принимает, ухмыляясь, толкая Джинджера вниз, под стол, потому что так будет даже лучше, и да, играть в тупое поло Антона смысла нет, ведь все знают, за кем Джинджер будет там ухаживать, но Антон говорит Тиму waite mal, Антон говорит, что хочет унижений — и не для себя, этой судьбы он желает Тиму, и Штефан с Соней соглашаются, что уж говорить про Джона, так что Тим кивает и заявляет сами разбирайтесь, мне будут хуй сосать, и они разбираются, Штефан говорит давай, ты что-нибудь читать будешь, а Антон говорит о и Гете, и Тим закатывает глаза и говорит ты что, блядь, издеваешься, а Штефан спрашивает его, не сохранил ли он сборник поэзии на языке оригинала, который он ему подарил десять лет назад, и Джинджер отвечает, что еще как сохранил — ебучий Джинджер — и находит блядскую книжонку, приносит ее в комнату, и таким образом Тим зачитывает вслух поэму Erlkönig, пока ему сосут хуй — и не кто угодно, а ебучий Джинджер. Таким образом Тим унижается на публике. Все три его гостя издеваются над его произношением, умирая со смеху на каждой строчке, и Джон им подпевает, как будто он бы лучше справился, что вообще не так, потому что Тим, конечно, не профессор, но он хотя бы знает, зачем нужны эти умляуты, они там не для того, чтобы слова выглядели миленько, возможно, они для того, чтобы персонально над ним насмехаться, они — и ебаные губы Джинджера, мягкие и теплые, и да, его никто не видит, его и сам Тим не видит, Тим пялится на страницу с поэзией, пытаясь через нее продраться, но он чувствует его ебучее дыхание, мягкое и теплое, и оно прерывается каждый раз, когда Тим проводит большим пальцем по его губам, и разумеется, он это делает, какого хуя бы он не стал, он однозначно это делает, читает Гете, засунув и свой наглый большой палец, и свой изнывающий член в мягкий и теплый, услужливый рот Джинджера, он теряет голову от каждого прикосновения его языка, от каждого его перепуганного выдоха, от жара, который он ощущает тыльной стороной руки, жара, который источают без всяких сомнений пылающие щеки Джинджера, он не добирается до пятого четверостишия, нахуй это все, заявляет он, кидая книгой в Штефана, он нажимает на затылок Джинджеру и лупит себя по лицу чередой резких, болезненных ударов, слепленных друг с другом, в качестве подношения не только себе, потому что он так кончает, как он этого избежит вообще, но и своей дражайшей публике, своим гостям и своему мерзкому, хихикающему бойфренду, так как все они находят его продуктивный мазохизм потешным до чрезвычайности. — Идите в жопу, — выплевывает Тим, переведя дыхание, смотря, прищурившись, на ржущих уебанов, и сползает вниз, там и оставаясь, проводя остаток вечера под столом и обсасывая там свекольно красное лицо Джинджера, слизывая собственную сперму с его дрожащих губ и обнимаясь с ним, лежа на полу, взаимно обнимаясь, так как Джинджер тоже крепко обхватывает его нежными, любящими щупальцами, и оба они засыпают, пока их визитеры производят разнообразный шум, пытаясь разобраться, кто где будет ночью отдыхать, и, бесспорно, обсуждать это — затея важная, потому что вариантов насчитывается много. Так вот, обычно Тим вырубался на диване, а будил его Антон, запихивая хуй в его сонный, слюнявый рот и ни о чем не беспокоясь, так оно всегда происходило, но в этот раз Тим пробуждается без чьего-либо члена в своем сонном, слюнявом рту, потому что дрыхнет рядом с ним не Антон, а Джинджер, и он себя так не ведет, он позволяет ему пить, курить, он позволяет ему засовывать его член в свой проснувшийся, но все еще слюнявый рот, так как Тим решает сам исправить ситуацию, и когда они наконец-то вылезают из-под стола, Тим — восстановив силы, а Джинджер просто жалкий, Тим удивленно замечает, что прошедшие годы проявили очень мало милосердия к членам банды, с которой он вырубался на диванах в Берлине, Тим замечает, как сильно могут поменяться вещи, если за ними не присматривать, Тим замечает, как Соня выходит из комнате, где все еще спит Штефан, и это сбивает его с толку, а она лишь пожимает плечами, улыбаясь ему, и поясняет, что Джон с ней в кровати в итоге не оказался, Джон дрыхнет с Антоном, что… Ну, это поистине любопытное развитие событий, и они с ней согласны, что обязаны как можно скорее все узнать о в высшей степени интригующей ночи, которую эти двое провели вместе, пусть обычно дела обстояли совсем не так, обычно Соня находила Штефана в компрометирующей позиции, в которой его оставил Антон, пока пробирался через заваленное телами и бутылками помещение, чтобы набить сонный, слюнявый рот Тима членом, о, он никогда упускал шанса дебильно подъебнуть отдыхающего товарища, он никогда не забывал так над ним приколоться, чтобы его затем проснувшийся товарищ задавался вопросами о том, кто же он вообще такой и как его зовут, так обычно начиналось утро, когда денглиш был для Тима родным языком. Тим все равно заталкивает Соню в комнату, где Джон дрыхнет вместе с Антоном, и она там остается, так что в итоге он все же оказывается прав, в итоге он вовсе не ошибся, он готовит завтрак, пока Штефан отвечает на вежливые вопросы Джинджера, касающиеся его биографии, а Джинджер без остановки их выдает и играется с морковками, затем, когда заинтересованные лица уничтожают завтрак Тима, а с ним — и кухню Тима, Соня ведет двух суетливых идиотов тусоваться и тыкать во все подряд пальцами, и одно только присутствие Джона рядом с настоящим мужиком пробирается в ебанутые теории Антона, однако, разделение это не остается постоянным, они все увлекаются комбинаторикой и меняются местами на протяжении следующих трех недель, собираясь и всей толпой, но в начале катятся по склону они именно в таком порядке, в начале Тим два битых дня подряд наблюдает с повышенным вниманием за тем, как Джинджер ведет беседы с Штефаном, и подмечает хорошо знакомый ему паттерн закармливания орешками до самой тепловой смерти вселенной, так что когда Штефан поднимается с кресла, извиняясь и уходя в уборную в баре, где они жуют арахис Джинджера втроем, Тим качает головой. — Он тебе нравится, что ли? — спрашивает он, провожая спину Штефана глазами, и Джинджер кивает, смущаясь и краснея. — Да, — говорит он, кивая, и Тим усмехается, качая головой. — А у тебя, однако, явно есть излюбленный типаж, — говорит он, и Джинджер посылает его нахуй, все еще смущаясь и краснея, а затем Тим вопрошает тебе что, ебаное благословение от меня нужно и выдает ему его. Джинджер отпихивает его руку, хохоча, и мотает головой. В груди у Тима наступает ядерное лето. — Ты с ним… — начинает Джинджер. — Ты с ним спал? — Спрашивает Джинджер, и Тим фыркает. — Конечно, — отвечает Тим. — Разумеется. Я его восемнадцать лет, блядь, знаю. Джинджер улыбается — кажется, так же счастливо, как Тим. — А он… — О, он лапуля, — продолжает Тим. — Ты не пострадаешь. То есть, если бы тебе Антон понадобился, вот тогда я бы волновался. Этот уебок меня с хуя своего вечно спихнуть норовил за три секунды до того, как я спущу, чтобы как осел надо мной ржать. Тим полон чувств к Антону и его ебучим шуточкам, и Джинджеру о том известно. — А Штеф с Соней пару лет ходил под ручку, — добавляет он. — Так что он хорошо воспитан. Настоящий джентльмен. Все с тобой в порядке будет. С тобой и с твоим фетишем на Тевтонский орден. Затем Тима толкают, заезжая локтем ему в бок, и они возятся, устраивая потасовку и хохоча, а когда он собирается съебаться, чтобы не мешать Джинджеру смаковать всех высоких звукоинженеров из Германии, которых он только пожелает смаковать, Джинджер останавливает его и говорит, что одного рыцаря за круглым столом ему не хватит. — Нет, стой, подожди, — говорит он. — Не уходи. Я хочу, чтобы ты тоже с нами был. И это… Ну, теперь он может так сказать. — Хм, — говорит Тим и смотрит на Джинджера, пока тот кусает губы. — Ты уверен? Он не уверен, он, блядь, Джинджер, но теперь он может чего-нибудь хотеть. Теперь он хочет, чтобы и Тим там с ними был. Его другого рыцаря зовут Хорст, и Тим с ним знаком, ну, не прямо-таки знаком, скорее, Тим знает, кто он такой, он звукорежиссер из Гамбурга, а Тим провел хуй знает сколько тысяч лет, околачиваясь в студиях в Германии, так что и вот, он всю страну, на самом деле, в каком-то смысле знает. Штефана же он знает очень даже хорошо, они уже восемнадцать лет как дружат, а теперь, в этот момент, теперь Тим смотрит, как Джинджер отсасывает ему, облизывает ему член, и Тим не представляет, как дела шли с Хорстом… Ладно, кое-что он все же представляет, но не все, не в деталях, он не спрашивал, ему не надо было ничего об этом знать, кто он-то, блядь, такой, чтобы что-то знать об этом, он ничего не знал, только возносился к небесам, а теперь он сидит на диване рядом с Штефаном, пока дама и суетливые придурки катаются по городу, тыкая пальцами во все подряд, а Джинджер торчит на полу между длинных, широко расставленных ног Штефана, торчит там с членом Штефана во рту, или же нет, чаще где-то возле рта, потому что Джинджер его вылизывает, так ему нравится, и губы его выглядят такими мягкими и теплыми, влажными и нежными, и такие именно они и есть, он смотрит вверх на Штефана, потемневшими глазами, нервно и взволнованно, а Штефан выругивается, что понять нетрудно, его рука теряется в волосах Джинджера, указывая ему дорогу, но совсем немного, скорее помогая и поддерживая, потому что он ебучий джентльмен, а Джинджер дергается, не переставая, впрочем, Штефан тоже не спокоен, он выругивается и хватает Тима за руку, сжимает ему пальцы и бормочет, едва ли выговаривая слоги и прерывисто дыша, Тим смотрит, как Джинджер водит языком вокруг головки омерзительно нежными движениями, и понимает, что не стонать для Штефана вряд ли представляется возможным, потому что Джинджер выглядит охуенно, пока сосет ему член, пока сидит на полу между его длинных ног, даже Тиму башню рвет, он может это по первому требованию получить, это его собственность, это Джинджер, тот самый Джинджер, с которым Штефан познакомился еще тогда, когда Тим тусовался в Берлине шесть долгих лет назад, они все эти годы жили в одном доме, а теперь он трясется от одного его вида, от того, что смотрит, как он отсасывает его закадычному приятелю, который стонет в голос, пока Тим там восторженно дрожит, Тим усмехается, сжимая пальцы Штефана в ответ. — Чего? — спрашивает он, поворачивая голову к Штефану, который умирает прямо на диване рядом с ним. Как у него получается-то вообще хоть что-нибудь произнести, когда он всем своим нутром к Джинджеру прикован. — Ты все еще… — сбивчиво произносит Штефан. — Все еще без поцелуев? Тим отпускает смешок и говорит ага, без них, качая головой, потому что кто вам сказал, что он не полная скотина, если только, продолжает он и снова переводит взгляд на Джинджера, на член Штефана у него во рту — и опять на Штефана. — Если только… — продолжает Тим и сразу же сползает вниз, довольно-таки даже плавно, никуда не торопясь, он сползает на пол, усаживаясь рядом с Джинджером, притираясь к нему, попадая в ауру жара его тела, он проводит языком по члену, который облизывает Джинджер, проводит языком и по его языку, теперь он тоже елозит пастью по члену Штефана, и это, блядь, убийство с отягчающими обстоятельствами, и Штефан снова выругивается, а Джинджер стонет, и глаза его совсем чернеют, он весь горячий и трясется, и длинные, широко расставленные ноги Штефана тоже дрожат, и Тим накрывает ладонью его колено, Тим целует Джинджера, он нашел предлог, целоваться можно, если мы вместе хуй сосем, вот что он сообщает, он целует Джинджера, и головка члена Штефана зажата между их губами, ртами, он отстраняется, и пальцы его теряются в волосах Джинджера, он подталкивает его вперед, насаживает его поглубже, перехватывает за подбородок, шире раскрывая ему рот, и член Штефана проскальзывает внутрь, Тим указывает ему дорогу, Тим вообще его по ней ведет, ухмыляясь Штефану — как у него это-то выходит, когда он давно последние мозги растерял от любви и возбуждения, когда он давно от голода рехнулся — и Штефан стонет сквозь сжатые зубы, закрывая глаза локтем, эй, ну-ка прекрати, останавливает его Тим, смотри, говорит Тим, он отсасывает Штефану вместе с Джинджером, отводит волосы Джинджера со лба, держит ему голову, толкая его вниз и вверх, надевая и снимая с члена, он сам насаживается на член Штефана, слизывая слюну Джинджера с собственных пальцев, которые он запихивал ему в рот, с пальцев, которые ему и пихать-то никуда не надо было, потому что Джинджер сразу же их губами обхватил, они целуются, отсасывая Штефану, и Джинджер держит его член во рту, пока Тим вылизывает его губы, вылизывает все подряд, эй, ну-ка прекрати, говорит он, смотри, и Штефан проклинает его, но все же смотрит, смотрит на то, как Тим обводит пальцем губы Джинджера, которыми тот целует член, и Джинджер пялится на него, Джинджер и на Тима искоса посматривает, весь залитый краской, бледный, лихорадочный и просто охуенный, красивый и невыносимо нежный. — Господи, Тим, — хрипло произносит Штефан, и его акцент сейчас так явно слышен. — Почему я всегда в собственной сексуальности сомневаться начинаю, когда ты со мной в комнате оказываешься? Тим хохочет и толкает Джинджера, понукая его встать, переползая ему за спину, проводя руками по его подрагивающему телу, освобождая его от тряпья. — Потому что единственная настоящая ориентация — это озабоченность, — отвечает Тим, приземляясь на диван рядом с ним и заглатывая член Джинджера одним движением, закидывая руку Штефану на плечи, притягивая его к себе поближе, он до конца дней своих будет утверждать, что если кто-то возьмется сосать хуй в качестве исключения, то сосать им следует именно хуй Джинджера, так что Штефан его пробует, слизывает слюну Тима с пальцев Тима и с члена Джинджера, забирает его в рот, пока рука Тима покоится у него на затылке, Тим переводит взгляд на Джинджера и видит, как у него отвисает челюсть, он улыбается, обнажая зубы и жизнерадостно побулькивая, покачиваясь на волнах восторга, словно буй. Они целуются, Штефан с Джинджером, когда Штефан выпускает член Джинджера изо рта, Джинджер оседает, плюхается на него, и его костлявая коленка упирается между длинных, широко расставленных ног Штефана, а Тим разглядывает их, смотрит, как Штефан придерживает Джинджеру голову, пока они целуются, как он запускает пальцы ему в волосы, смотрит на руки Джинджера на плечах Штефана, на его вздрагивающую, ерзающую, взволнованную фигуру, он слушает их шепот и слышит, как Джинджер говорит я и хотел, а затем добавляет тебя и под столом, краснея как свекла, на что Штефан, сияя, отвечает и говорит а я хотел, а затем добавляет посмотреть как ты и отсасываешь Тиму, Тим слышит их мягкий смех и собственную шершавую ухмылку, и ему нравится это слышать, он особенно пламенно влюблен в короткий ответ Джинджера, в это хорошо, Джинджер снова стекает на пол, но теперь он сидит между широко расставленных ног самого Тима, а большой палец Тима торчит у него во рту, как и член Тима, он отсасывает Тиму и смотрит вверх на Штефана, смотрит вверх на Тима, Тим растягивает ему губы, давит на них, подцепляя их большим пальцем, Тим улыбается, как умалишенный, он в открытый космос улетел, а Штефан таращится на Джинджера и дрочит, дрочит на то, как Джинджер отсасывает Тиму, Тим облизывает ладонь быстрым движением и обхватывает ей член Штефана, отпихивает его руку, и несколько секунд спустя ладонь Джинджера присоединяется к ладони Тима, скользит по стволу то вниз, то вверх, перепуганная и невыносимо нежная, они отдрачивают Штефану, пока тот таращится на член Тима у Джинджера во рту, не может отвернуться, а Тим покачивает бедрами, толкаясь аккуратно внутрь, и Джинджер не препятствует ему, его пальцы подрагивают под пальцами Тима, а пальцы Тима обводят по кругу головку члена Штефана, который они оба гладят. Как так получается, что они не кончают все втроем прямо на ебаном диване, остается для Тима большой загадкой. Как они вообще до спальни-то добираются. Тем не менее, они справляются, они садятся на кровать, все трое, голые, и уже там, в спальне, уже там Джинджеру приходится справляться с некоторыми затруднениями, Тим не видел, как он справлялся с Хорстом, он только знает, что ему было сложно, он знает, почему, но все-таки это было возможно, и в этот раз Джинджер тоже продирается через разговор, он начинает я просто, говорит я хочу, чтобы ты меня трахнул, добавляет он, говорит но у меня, говорит проблемы есть, мне немного сложно, говорит он, а Штефан его слушает, возбужденный и обеспокоенный, он накрывает рукой бедро Джинджера, я правда этого хочу, очень хочу, продолжает Джинджер, просто это, говорит он, я иногда дергаться начинаю, понимаешь, говорит Джинджер, а Штефан кусает губы, так что, произносит Джинджер, так что я тебя попросить могу, говорит он, ну, остановиться, говорит он, в смысле, говорит он, подождать, договаривает Джинджер, ты не против, спрашивает он, и Штефан отвечает разумеется, не волнуйся, все в порядке, я тебя хочу, и они целуются, но пока они еще вели беседы, Тим молился, молча, словно окаменев, и замерзая, будто бы во льдах, все его тело было храмом, построенным, чтобы угодить древним языческим богам, которые все-таки умеют проявить немного милосердия, если им достаточное количество тройничков подкинуть. Затем Джинджер говорит, что не возражает, если Штефан растянет его, что он этого хочет, затем он ложится на спину, раздвигая ноги и согнув колени, и руки у него подрагивают, а Штефан садится рядом с ним и трахает его пальцами, медленно растягивая его, осторожно и с улыбкой, и умирая там немножко, затем руки Джинджера начинают безудержно трястись, сначала лишь на простынях, потом на них — и у Штефана на члене, потом у Штефана на члене и под губами Штефана, Штефан их целует, Штефан вздрагивает, когда Джинджер начинает гладить ему член перепуганными пальцами, а пальцы Тима металлическими прутьями стискивают его собственное лицо, и электричество бежит сквозь них, Тим сидит там на кровати вместе с ними, зажимая себе рот рукой, а другую крепко сжав в кулак, он отправляет за решетку свои зубы, свои отравленные снаряды, свои слова, которые уничтожают все живое, они здесь не нужны, и он может это получить, он может получить Джинджера в любой момент, когда только пожелает, но он здесь не нужен, это все не для него, это все для Джинджера, для того, чтобы он получил то, что хочет, что он теперь может получить, это не должно стать подарком Тиму, он уже достаточно, блядь, отхватил, даже больше — нихуя, конечно, не достаточно, ему все мало, ему никогда не будет вдоволь, но — и он просто сидит там молча и смотрит на то, как они улыбаются друг другу, сглатывая слезы, кровь, желчь и яд — и тоже улыбаясь под рукой, которой он крепко зажимает себе рот, и к его удаче, спасибо слепой женщине, обнимающей рог изобилия, или, нахуй женщину, спасибо Джинджеру, который лежит там с абсолютно черными глазами и несмело, робко гладит Штефану член, к его удаче, никто на него внимания не обращает, никто не пытается его чем-нибудь, блядь, вознаградить. А затем… Черт, затем все обитатели Олимпа и ебаные нереиды и наяды, и сатиры тоже, все они однозначно дрочат, потому что происходящее вырывается за пределы всех границ, проламывает их и превращается во что-то другое, новое, создает свежую груду из двенадцати конечностей, затем Джинджер вкладывает дрожащие пальцы в руку Тиму, все еще лежа на спине, посматривает на него искоса с улыбкой, а на Штефана смотрит с раскрытым ртом и стонет, Штефан же ебет его в несколько сакральном ритме и бормочет что-то, что звучит подозрительно похоже на строфы романтических баллад, но только в них ни про каких всадников в ночи не повествуют, эти баллады лишь вынуждают Джинджера заливаться краской, хотя он ни слова в них не понимает, да и Тим не понимает вместе с ним, он сейчас далек от обладания высоким интеллектом, он моргает бестолково и засаживает свои старательные пальцы себе в дырку, цепляя ее, словно крюком, он лежит на боку и держит Джинджера за руку, смотрит на то, как тот трясется у Штефана на члене, Тим резонирует вместе с ним, улыбается ему и зарывается пальцами в свое мясо еще глубже, ебет ими себя в святотатственном, кощунственном ритме, он настолько ошеломлен тем, что видит, и тем, что сам творит, что теряет всякую способность разбирать произносимые слова, он лишь таращится на то, как Штефан ебет Джинджера, задрав ему ноги и придерживая их за лодыжки, потирая ему ступни, водя пальцами по его стопам так, будто он не звукоинженер, возящийся с техно, а ебучий скульптор, да такой, который своим делом чрезмерно страстно увлечен, он накрывает склонными к поэзии губами пальцы ног Джинджера, мягко целует их, и губы у Джинджера дрожат, а рот распахивается, и он, должно быть, уже его и до этого раскрыл, он, должно быть, что-нибудь сказал, Штефан не просто потому что его ступням там поклоняется, он, вероятно, коснулся их случайно, задирая Джинджеру ноги, разводя их, чтобы в него войти, а Джинджер, по всей видимости, застонал, задрожал и покраснел, как он всегда и делает, а Штефан это заметил, должен быть заметить, должен был спросить, все ли хорошо этим своим бархатным, деликатным тоном, которым он теперь зачитывает стихотворения, и Джинджер, боже, Джинджер должен был что-нибудь ему ответить, сказать что-то насчет своих нелепых, чувствительных, извращенских стоп, он, возможно, даже попросил что-нибудь у Штефана, он, он, блядь, смог, что-нибудь вроде можешь меня так держать, но с этими задыхающимися, беззащитными, изумительно вкусными паузами, которые он делает, когда что-то такое говорит, когда его глаза стали абсолютно черными, а лицо покраснело как свекла, Штефан же, наверное, сказал конечно, а потом продолжил, спросил у Джинджера, не хочет ли он, чтобы он потер, погладил ему ступни, поцеловал ему пальцы на ногах, что-то в этом роде, потому что он с радостью так и сделает, если Джинджер того хочет, потому что он сам хочет, чтобы Джинджеру было хорошо, он его хочет, он красивый, охуенный и что-то на немецком, а Джинджер, господи, блядь, господи прости, Джинджер, вероятно, сказал ему, икая, словно плача, но не плача, а со слабой улыбкой на приоткрытых губах, сказал, что да, он хочет, сказал Штефан и блядь, я и пожалуйста, и если, ты, и если мог бы, и боже мой, с бесчисленным количеством выдохов и стонов, он, по всей видимости, все это прошептал, все это, даже больше, и поэтому сейчас Штефан его трахает, придерживая его ноги за лодыжки и забирая его пальцы в рот, один за другом, а Тим — он вообще еще хоть здесь — Тим должен был услышать все, что они сказали, он так близко к ним лежит, он держит Джинджера за руку, пока Штефан трахает его, и раздирает свою дырку пальцами, он должен был увидеть лихорадочное лицо Джинджера, бледное, покрытое красными пятнами, бестолковое, блядь, лицо, которое он боготворит, ведь Джинджер должен был повернуть его к нему, прежде чем ответить на последний вопрос Штефана, прежде чем ответить ему, что да, он хочет, чтобы Штефан сделал все, что только хочет сам, если он хочет это делать, если он его самого хочет, его потные, трясущиеся, перепуганные, сука, пальцы должны были растечься кальмарным студнем под клешнями Тима, прежде чем он выдохнул все те слова, постоянно спотыкаясь, прерываясь, Тим должен был стать этому свидетелем, должен был подавиться, увидев и услышав это, должен был последние мозги, блядь, растерять, должен был в акулу, набитую плутонием, там превратиться, он должен был, но он не уверен, он не уверен, что он там вообще присутствует, он просто трахает себя, горячечно и резко, ошалело, и таращится на то, как Штефан ебет Джинджера, как он вкушает свой последний ужин, вылизывая Джинджеру пальцы ног, потому что он опять погибает, Тим просто таращится на них, таращится на Джинджера, как будто он должен на него смотреть, потому что он — его благословение, его дар небес. Затем Джинджер вступает в мастурбирующий пантеон, он говорит, что скоро кончит, произносит это так, будто спрашивает, можно ли ему, и Тим сжимает зубы, а Штефан отвечает что-то на немецком, что-то милое и тупое, что-то вроде mein Schatz, и это… Ну, попробуй он провернуть такое с Тимом, Тим бы хохотал всем телом, даже задницей, в которую Штефан его бы трахал, Тим бы ему скотчем рот залепил в следующий раз, и скотч бы этот он добыл при помощи Антона, но Штефан, вообще говоря, вовсе не придурок, Штефан дружит с ним уже восемнадцать лет и за эти годы ничего такого даже не порывался ему сказать, а с Джинджером, ну, это даже в тему, это подходит их странноватому и фетишистскому, чрезвычайно эротичному, охуенному, блядь, тройничку, так что Штефан бормочет свои глупости, а Джинджер стонет, Тим же не смеется, он таращится на Джинджера, шокированный, впавший в транс, он видит, как тот поднимает трясущуюся руку и кладет большой палец на свои приоткрытые губы, он видит, как Джинджер его облизывает, а потом опускает руку, обхватывает ладонью член и водит влажным пальцем по головке, по кругу, не отрывая взгляда от Штефана, который сосет ему пальцы на ногах, и это относительное расположение остается прежним несколько секунд спустя, когда Джинджер кончает, что меняется, так это то, что пальцы Джинджера впиваются в услужливую руку Тима, что его дырка сжимается на члене Штефана, что Тим напрягается всем телом, уплотняясь, обрушиваясь на самого себя, и они втроем производят столько шума, что он добирается до самой вершины священной горы, где вовсю онанируют древние языческие боги Тима. — Сука, — говорит Тим, подрываясь и толкая Штефана на кровать, когда Джинджер перестает извиваться на потеху божествам. — Ну-ка ляг. Он стягивает резинку с члена Штефана, приближаясь к скорости света в своих необузданных движениях, плюет в ладонь и размазывает слюну по стволу, забирается на Штефана, и Штефан говорит что-то вроде подожди, ведь сифилис, а Тим гавкает в ответ, что отъебись, гангрена, и насаживается на него одним махом, как бесноватая, безрассудная, одержимая рыбеха, которой он в полной мере и является. — Заткнись, — говорит он и начинает прыгать, потому что хуй в дырке всегда вдохновлял его вести себя еще более полоумно, чем обычно. — Поцелуй его и кончи мне в задницу. И то, как он это говорит, намекает, что сказал он скорее поцелуешь и кончишь, и так оно в какой-то степени и есть, с тех пор, когда он в последний раз видел Штефана, Тим овладел вербальной магией, поэтому Штефан делает ровно то, что он сказал, и с удовольствием, почему бы ему именно так не сделать, он сам того и хочет, поцеловать Джинджера, пока тот держит ему голову щупальцами, и кончить, а уж ебаная дырка Тима точно является подходящим резервуаром для свидетельства оргазма, дырка Тима есть тот сосуд, кончать в который Штефан всегда очень любил, сам по себе или на пару с другим приятелем, не только Тима, но и самого Штефана — ага, с Антоном — после того, как они битый час вели себя, как пьяные вдрызг придурки, пытающиеся стоять на своих нетрезвых головах, так что все происходит так, как Тим и ожидает, ему даже не приходится ни за чем присматривать, он с чистой совестью захлопывает глаза и обнажает зубы, ощериваясь и трахая себя на члене Штефана с усердием и рвением, пока Штефан стонет Джинджеру в рот, и в финале его недолгого, стремительного спринта его встречают целым ведром спермы, заливая ее в его задний проход, потому что он настоящий чемпион. Тим получает приз, и получает он его с искреннего одобрения перевозбудившихся небожителей, которые приглядывают за ним. Он сидит на пьедестале, трясясь всем телом, пока милостивые соки Штефана вытекают из него, и ультра-современная парочка целующихся полудурков прекращает лобызаться прямо перед его мутными глазами, а потом Штефан поднимается, садится, и через пелену всех земных чудес, которые он только что наблюдал, перед тем, как его выебали, и довольно-таки свирепо — что его личная заслуга, потому что Штефан джентльмен — через туман его потерянного зрения он видит, как пальцы Штефана прибывают к нему в рот. — Mein Ehrenmann, — бормочет Тим, радушно принимая их между губ, начиная их сосать и обхватывая собственными плоскогубцами свой бывший доселе забытым член, снова развлекая Штефана минуткой мазохизма, и в этот раз Штефан не хихикает, наоборот, на его физиономии проступает выражение похвалы и благосклонности, потому что не только дырка Тима была отверстием, в которое Штефан любил спускать, потому что Антон не был единственным немецким мужчиной, который запихивал член Тиму в его сонный, слюнявый рот, отнюдь вот не единственным, и Штефан, разумеется, не совал свой член Тиму в пасть, пока Тим спал, но все же делал это каждый раз, когда Тим того просил, он был настолько благородным — и хотел трахать Тима так, что это, пожалуй, должно быть назначено новым, отдельным видом сексуальности, в общем, Штефан не насмехается над страстью Тима пытать свой член до смерти, нет, он лишь одалживает ему пальцы, за что Тим ему премного благодарен, но наиболее обязан он не ему, а Джинджеру. Джинджер соскальзывает вниз, стекает, словно жидкость, и кладет голову Штефану на живот, прямо рядом с вывернутым членом Тима, и это именно его мягкие, теплые, нежные, блядь, губы, его язык, которым он медленно водит по головке, преданно выписывая им круги и таращась вверх на Тима, это именно они сталкивают Тима с высокого обрыва, и именно на них, на его мягкие, теплые, нежные, блядь, губы и на его язык, Тим и кончает, рыча с пальцами Штефана во рту. — И было мне видение двух членов в моей заднице, — говорит Тим и падает рядом с кучей из восьми конечностей, закончив переживать свой замечательный оргазм, и видение его сбывается с точностью, которая в два раза превышает ту, на которую он рассчитывал, высказывая его. Итак, несколько дней спустя он ощущает прибытие двух осторожных членов в свою дырку, и Штефану возводят усыпальницу, пока он лежит под ним, а Джинджер выдыхает что-то ему в ухо, всякую хуйню, придерживая его, и все происходящее выглядит очень… благопристойно, даже галантно, особенно тогда, когда Тим кончает, как ненормальный, благодаря двум великодушным идиотам, которые ничем таким не стали бы заниматься, не подбей их на то Тим, но Тим все же подбивает их, и получается, что Джинджер его держит, в смысле, действительно хватает его, так, как это обычно делает с ним Тим, сжимая ему локти, сдавливая их, пренебрегая его благополучием специально, Штефан же царапает его, впивается ногтями в нежную кожу под головкой его члена, пока он трясется на их стволах, готовый рассыпаться элементарными частицами и ждущий лишь последнего толчка, который вскоре совершают их услужливые руки, так что Тим кончает, и в те секунды, которые продолжают течь и после этого события, действия его партнеров остаются такими же любезными, его партнеры просто трахают его, не останавливаясь, не обращая внимания на его анальный дискомфорт, который он еще как переживает, будучи глубоко насажен на два двигающихся члена и кончив на них мгновение назад, он там болтается, зависая между ними, зависая в воздухе своими же стараниями, и старается он не дергаться и не вырываться, позволять и принимать, приветствовать и потакать, быть на своем месте, быть потным и шокированным собственным оргазмом, распавшимся на мелкие фрагменты, старается он им не мешать ебать его — так, как они того желают, и так долго, как они только захотят, и именно это они и делают, продолжают качать бедрами в гармоничном ритме, пока сами не кончают, создавая волны, мягкие, ласковые тропические волны, облизывающие своими языками частички песка, из которых сделан пляж, и этого более чем достаточно, чтобы и Тим на них поплыл, качался, качался на их членах, как лодочка из бумаги в водах океана, поймавших ее, и его действительно поймали, его партнеры гладят его руками, как будто он — те самые частички песка, гальки и ракушек, что так и есть, он доверху набит их членами — а затем и спермой, как будто несколькими днями ранее он лично отвез Штефана в ебаную клинику, чтобы подтвердить, что ни один из них не разносит никакой чумной заразы, и таким образом заработал себе восхитительно свободные от резинок и прочих аптечных заморочек члены в заднице, и не как будто, он это точно сделал. Когда же они опустошают свои восхитительно свободные, нагие члены в его восхитительно растянутую задницу, он проводит долгие тысячелетия, просто паря где-то высоко над ними, пока их соки медленно вытекают из него, и оба полудурка задыхаются, бормочут что-то, а потом спускают его вниз, обхватывают и обнимают, и целуют, потому что он погрузился настолько глубоко, что не может оказать ни малейшего сопротивления, и да, допустим, он ругается и выражает откровенное презрение, но не то чтобы он реально возражал, ни разу, он вообще не возражает, как бы он вообще смог. Против чего он еще не возражает, что он приветствует — и, если быть совсем уж честным, он сам это выпрашивает, это его собственная петиция, он весь изводится, кончив сразу на двух членах, заливших его дырку спермой, он хочет еще раз пережить этот инцидент, он его до скончания дней своих переживать желает, поэтому он обращается к тем, кто может быть заинтересован вставить ему и ебать до тех пор, пока он не испарится, не растворится в воздухе — так это очередное упражнение в деле двойного проникновения, которого он не предсказывал, но к организации которого приложил руку, и это упражнение оскорбляет его честь. Потому что в этот раз ебут его не рыцари и не морские животные, в этот раз в комнате присутствуют только мудаки, в этот раз лупят его — только не кулаками, членами — Джон с Антоном. Что он более чем рад им позволять, но и не только, это вообще не все, кроме того он сам там тоже есть, и у него есть руки, и руки эти связаны у него за спиной, что история отдельная, потому что связаны они не веревкой и не чем-нибудь другим, чем-нибудь… ну, вменяемым, связаны они тем, что Антон считает подходящим к случаю и легким в плане добывания, и то, что он счел уместным и практичным — это резинка, которую он вытащил из собственных спортивных штанов движением, демонстрирующим странное знакомство с этим припизднутым занятием, за чем Джон наблюдал, думая, что это такое шоу комедийное, а Тим же нихуя не наблюдал, Тим потерял способность видеть, его охуевающие глаза лопнули от такого зрелища. В любом случае, он там присутствует, а его услужливые руки связаны у него за спиной, а в дырке у него торчат два члена, и рассказ о том, как они туда попали, выйдет ебучей сагой, если начать его писать, потому что руки у него связаны, и только его руки в этой комнаты услужливы, ни один из насмехающихся над ним ублюдков даже не пытается облегчить ему задачу, они только насмехаются над ним и дразнят, отталкивают его, отказывают ему в своих членах и говорят запрыгивать на них самостоятельно, если они ему так нужны, а они ему, блядь, еще как нужны, так что он уже находится в чрезвычайно невыгодном положении, и времени уходит на это занятие целая бесконечность, династии сменяются, пока он пытается насадиться на два ерзающих, вертящихся члена двух ерзающих, вертящихся придурков. Но он упрям и убедителен, он взбирается на блядский Эверест хуев, добыв в итоге своим попрошайничеством помощи от своих ебаных обидчиков, щедро присыпав его непристойным барахтанием, в итоге он взбирается на самую вершину, задыхаясь от нехватки кислорода, окруженный малочисленными молекулами воздуха, и никто ему не аплодирует, его даже не сбрасывают вниз тычком, хохочущие сволочи просто требуют, чтобы он начинал двигаться, не переставая прихихикивать, они говорят ему, что ему можно кончить, но целью их упражнения это не является, так что трогать они его не будут, даже одним пальцем, и вообще, их исключительных, невероятных членов должно быть достаточно для того, чтобы он растерял последние мозги, ведь не заявлял ли именно это он сам, и он не понимает, кто ему что говорит, не только потому, что они ржут, как ебучие ослы, и перебивают друг друга, выплевывая белиберду, или тупую — или тупую и немецкую, но и потому, что они решают объединиться против него, так что он задумывается о вредном влиянии и его последствиях и называет их обоих ебаными чудищами, но ебаные чудища говорят ему заткнуться и обслуживать своей дыркой их хуи, что должно внушить ему wahre Ekstase — окей, это вот точно произнес Антон — и так и есть, мудак оказывается прав, Тим переживает истинный экстаз. Он чувствует сущий восторг, но не стал бы он возражать и против некоторых милостей, некоторого дополнительного участия в деле разрушения его до последней крошки, он бы, без всякого сомнения, испытал невероятный кайф, если бы Джон потянул его за волосы, пока он насаживает себя на их хуи, он так и говорит, когда Джон его спрашивает, легонько дергая за взъерошенную солому у него на голове, он бы лично Антону начал поклоняться, если бы тот сжал его член тисками и превратил в мясную мешанину, он так и говорит, когда Антон проводит неровным ногтем по головке, царапая его, он бы все это и еще чего получше с распростертыми объятьями встретил, он воодушевленно соглашается и страстно умоляет, но ему ничего не предлагали, над ним просто издевались, потому что Джон смеется ему прямо в ухо, щекоча своим дыханием его выбритый затылок, он говорит неа, говорит не буду я тебя за волосы тянуть, говорит мне плевать, что ты там хочешь, потому что Антон плюется своим хохотом ему в лицо и закидывает руки за голову, расслабляясь там, будто на пляже, нет уж, говорит он, не собираюсь я твою извращенскую шишку щупать, говорит содомиты вроде тебя только дыркой для настоящих мужиков заслуживают быть, реально, сука, это говорит и выглядит чрезвычайно довольным собой, искренне, блядь, гордым этим припизднутым высказыванием. Безмозглые садисты, не без нежности думает Тим и делает то, что у него лучше всего получается, делает это так охуенно, что ему полагаются за то призы, он просто продолжает скакать на их хуях, которым он предан всей душой, и каждое его движение наполнено обожанием к ним, он позволяет гнусное обращение с собой, приветствует его и сам его желает, и он последним не смеется, он к смеху к тому моменту не способен, он пропадает из виду, сваливаясь на пол, выебанный в каждую клеточку организма и вымотавшийся до предела, но перед этим он кончает, раскачиваясь на их членах, словно на качелях, и событие это небанально, никто там не зевает и раньше окончания спектакля не уходит, никто втихаря кроссворды не разгадывает, событие это поистине блистательно, потому что у него есть талант, умения и мотивация, потому что эти идиоты бросили ему персональный вызов. Поэтому, когда он кончает, раскачиваясь на их исключительных, невероятных членах, словно на порнографических качелях, их тупые обладатели хныкают и ворчат, подвывая, проклиная и его, и всех его предков, хотя он и может поспорить, что предки у него с ними в довольно недалеком прошлом были очень даже общие, придурки забывают свои праздные позиции и свое пренебрежительное отношение к нему, они перехватывают его дергающееся тело, Джон — за волосы, а Антон за плечи, перехватывают его и тянут вниз и в стороны, и их самих тоже бросает к нему по инерции, Джон прижимается своей взмокшей грудью к спине, которую Тим выгибает, Джон шипит, а Антон напрягает все имеющиеся у него мышцы живота, приподнимается с кровати, твердо намеренный его прикончить и спустить в него, прямо в его более чем готовую к этому прямую кишку, потому что этот вот уебок никогда ни про какую ебаную оспу в своей жизни не волновался, и убеждать не надевать резинку его даже не понадобилось. Поэтому, после того, как Тим кончает, раскачиваясь на их членах, словно на взбесившихся качелях, он проводит волшебные, завораживающие секунды, раскалываясь на части и выплескивая из самого нутра потоки вульгарной, бесстыжей, мастерски сочиненной хуеты, потакая обоим успешно спровоцированным полудуркам, пусть детали их влечения к нему и к тому, что он там несет, разнятся — и значительно. Он все-таки справляется, как придворный поэт эпохи викингов, которым он ни в коей мере не является, он не произносит ни слова на древнескандинавском языке и не упоминает ни одного ебучего монарха, в основном он распинается про соки, которые они вот-вот забросят глубоко ему в задницу, за что он будет им настолько благодарен, что прямо там в скульптуру, кланяющуюся им, превратится, и скульптура эта будет заодно выглядеть по-пидорски, он добавляет пару строк о соревнованиях, вызывая спешку, заливая комнату выражениями капитуляции перед сильными и мужественными, и перед теми, кому положено оказывать всяческие почести, он пиздит о членах, на которые он натянут, раскалываясь пополам, он просит их обладателей это с ним и сделать, разорвать его, и убеждает их, что с ним только так и следует себя вести — и достигает примечательных результатов, так что развлекают его не только его собственные сказки, развлекают его и приключения, на которые он придурков ими вдохновляет. Он переживает изумительные секунды, чуть ли в обморок не падая, пока они ебут его резкими, грубыми, варварски жестокими толчками, пока они удерживают его на месте, и место его — это быть сосудом для их членов и их спермы, место его — ни на мгновение не затыкаться в своих речах, место его — думать ага, сейчас, когда они говорят ему захлопнуть рот, место его — быть самой коварной тварью в комнате, и самой растянутой тоже, и когда он чувствует, что их услаждающие его кишки соки начинают вытекать из него, пока те, кто их пролил, обрушиваются на кровать рядом с ним, он скатывается на пол, широко раскидывая в стороны свои освобожденные от уз, переломанные конечности, и вырубается там в полной уверенности, что меньше, чем в метре от него два мертвых тела со стопроцентной точностью повторяют его позу. Пробудившись и направляясь к складу пива, один из этих зомби внезапно прощается со штанами, которые сваливаются с него в дверях комнаты, пока он сам спотыкается, как полный долбоеб, и именно тогда, именно тогда смеется Тим. Прыгает на членах Тим и в других ситуациях, в другие дни, и обстоятельства, связанные с пенетрацией, тоже меняются, и тогда пробует на вкус по очереди четыре члена не он, а Соня, пока его морда сливается воедино с ее пиздой, а его язык — прицельно с ее клитором, пока Тим слизывает ее нектар, случается и тот продуктивный, увлекательнейший день, когда они все вшестером пытаются стоять на головах много часов поглощения бухла спустя, после того, как Тим заодно берет Джона на слабо, потому что Джон-то трезв, и день этот отмечен оргией, которой позавидуют и древние языческие боги Тима, которая их, вне всякого сомнения, хорошенько веселит, прямо-таки до пост-оргазмического восторга, и оргия эта происходит дома у Джона, на одной из его необъятных кроватей, и начинает ее Штефан, а вместе с ним и Джон, дружеские беседы Штефана с Джинджером и Соней постепенно переходят в даже более доброжелательное раздевание друг друга и прочие там поцелуи, а беспрестанное заигрывание Джона с ебанатами, в чьих спортивных штанах он уже бывал — и примерно так же часто, как в магазинах, торгующих гитарами, беспрестанное заигрывание Джона с Антоном внезапно превращается в стриптиз, потому что Антон хватает его за задницу и начинает раздавать приказы, так что Джон хихикает, принимая его грубости как комплименты и упиваясь его похабным вниманием, и когда Тим перестает дымить сигаретами и решает все-таки присоединиться к ним, запихивая член между физиономиями Джона и Джинджера, которые целуются друг с другом, Антон уже вовсю ебет Джона, таращась на его дырку, и выглядит он при этом откровенно одержимым таким отличным видом, а Штефан уже вовсю поддерживает Соню в ее скачках верхом на нем, и не только --- [гигиеническая помада] [мыло] [салфетки] [мешки для мусора] [нахуй зубную пасту] [резинки] [данаблю] [швабра] [блядь, где швабры-то берут?] [дрожжи] [серьезно, нахуй, где???] [уксус] [позвонить Брайану] [таблетки от дерьма] [оливки] [ебучий чупа-чупс для Джона] --- еще он трет Соне клитор, который Тим сосал дней пять подряд, закусывая утренний кофе, еще он сосет член Джинджера, который заслуживает такого обращения, как никакой иной, который Тим будет до самой смерти впаривать любому, у кого есть рот, Тим же чуть ли не заканчивается в тот день, он натягивает Джинджера и Джона на свой член одновременно, заставляя их целоваться, пока они отсасывают ему, он пялится на их языки, скользящие по головке, зажатой между их же губ, и перебирает пальцами их волосы, не давая им закрыть глаза, а когда он перестает, хотя спустить он еще не спустил, он замечает, что оба они скоро кончат, как и его дорогие гости, его старые друзья, прилетевшие навестить его, и он никак не может упустить возможности посмотреть на то, как они вдвоем рассыпаются руинами, и ощутить, как они вдвоем выебали его прямо в сердце, и запечатлеть их безупречные, потрескавшиеся физиономии на картине, которая будет вечно храниться в галерее его памяти, и быть рядом с ними, когда они развалятся, поэтому он держит обоих бестолковых полудурков, целующихся и стонущих, пока двое других идиотов их ебут, пока они производят череду корней немецких слов, слепленных друг с другом — Соня произносит их за Штефана, потому что речевой аппарат у Штефана уж очень сильно занят — он держит Джона и Джинджера за челюсти, раскрывая им обоим рты, уставившись на них в упор, он говорит ну-ка покажите мне, на что вы годитесь, и они показывают, и хотя он и не отдает концы в тот день, хотя он всего лишь снова отдыхает на полу, пережив собственный, увлекательнейший и приправленный щепоткой мазохизма оргазм, хотя он выживает, он все-таки реально мог и в гробу очутиться, в закрытом, заколоченном гробу, потому что ближе к завершению тех трех недель, которые он проводят, изучая комбинаторику во время ебли, Антон заталкивает его в языческий храм в его доме, проснувшись утром, которое наступает только после обеда, заталкивает и выражает свое удивление, свое крайнее возмущение, свое искреннее негодование, выражает их озадаченными выдохами фонем прямо Тиму в ухо, он рассказывает, что прошлой ночью Джон Засунул Пальцы Ему В Жопу, пока отсасывал ему, и спрашивает, что это вообще такое, как это в принципе случилось, как оно могло, и что это значит, и как ему теперь быть-то — и так далее, задает все интересующие человечество вопросы, и Тим дает на них ответ, Тим предлагает в качестве решения еще более возмутительную аранжировку, которая воплощается сразу же после того, как он унимает икоту, что сделать вообще не легко, потому что Антон не только ему все это, блядь, рассказывает, он вдобавок говорит, что Тим безжалостный уебок, когда его безудержный хохот дополняется рыданиями, которых он тоже не в силах остановить, когда он все же затыкается, происходит то, что должно было произойти, и Тим вылизывает оскорбленную задницу Антона, падая на колени и вжимаясь лицом ему в дырку, ухмыляясь, пока Антон поносит на чем свет стоит его выставку приблуд для вуду, любовно расставленную на столе, о который он опирается, Антон называет его ебанутым и ублюдком, пидарасом тоже, произносит он и Schwul, а потом перестает произносить хоть что-то, забывает всю эту хуету и лишь грохочет, задыхаясь и пытаясь перестать подаваться навстречу языку Тима, пока Тим сжимает его член руками, словно он готовит карривурст — и именно карривурст он готовит вечером — затем Антон и пытаться перестает, затем он заливает обе руки Тиму своей спермой, ерзая у него на языке, а потом, когда три недели все-таки кончаются, язык Тима снова посещает бесчисленное количество ртов, пока его руки — и его другие, более озабоченные части тела — чутко откликаются на медвежьи объятья, язык Тима снова вынужден учиться формировать слоги, присущие англоязычной речи, потому что все эти три недели у него дома торчали дорогие гости, а теперь, до поры до времени, они, увы, уехали. — Он мне письмо прислал, — говорит Джинджер несколько месяцев спустя, мягко улыбаясь. — Хочешь тоже прочитать? Это на какой-то деловой встрече или вечеринке, или что это вообще такое было, что организовали приятели Тима из Европы, настаивающие, что он просто обязан посетить мероприятие, это именно там Джинджер с ним знакомится. Джинджер идет вместе с Тимом на эту деловую вечеринку, устроенную людьми, которые дергают за струны и поворачивают рычажки, пропадая в студиях, потому что во время вечеринки дают что-то вроде лекции или же ведут дискуссию, или, что намного больше вероятно, спорят о струнах и о рычажках, а Джинджер всем сердцем обожает контент такого рода, плюс, там есть бухло, там есть наркотики, там есть приятели Тима из Европы и его новые друзья, там есть сам Тим, поэтому, конечно же, они идут туда вместе. Впрочем, вместе весь вечер они не остаются, потому что там есть приятели Тима из Европы и его новые друзья, и все они хотят что-то от него, что-то, за что они потом будут его благодарить, а еще потому, что Джинджер тоже заводит себе товарищей. Тим замечает его в компании четырех или пяти людей, выглядящих так, будто прилетели они туда из Германии, и Джинджер ведет с ними оживленные беседы, как и Тим, Тим сидит в тесном окружении четырех или пяти людей, которые точно прилетели туда из Германии. Спустя какое-то время Джинджер находит его посреди вторжения, и они дегустируют бухло и вкушают наркоту с друзьями Тима, и со старыми, и с новыми, и Джинджер улыбается той мягкой улыбкой, которая появляется на его губах целых шесть месяцев спустя, когда он показывает Тиму письмо, той мягкой улыбкой, которую Тим видел — и которую упускал, которую он не так понял, которую он все-таки познал, к которой он прикипел всей душой, с которой он завел болезненный роман. Улыбка эта производит на Тима ложное впечатление в тот вечер, потому что она присутствует на губах Джинджера не только для него, но его замешательство не вечно, потому что еще позже, спустя несколько часов, Джинджер снова пробирается к нему и сообщает, что его пригласили на другую вечеринку, и спрашивает, не против ли Тим, что он пойдет, и говорит, что сам потом до дома доберется, и Тим закатывает глаза и интересуется, не с той ли второй группой немок и немцев он будет зажигать и тусоваться, на что Джинджер кивает, улыбаясь, и уходит. И заблуждение Тима относительно выражения его лица развенчивается вовсе не тогда. Развенчивается оно рано утром, когда Джинджер ненароком будит его гниющий труп звуками открывающегося холодильника, а затем и звуками продуктов, падающих на пол, развенчивается оно рано утром, когда Тим соскребает себя с кровати и находит для Джинджера этот его отвратительный сок из травы, который он искал, и тоже его пьет, пытаясь проглотить таким образом кусок сыра, проведя спасательную операцию и подняв его с пола между ног Джинджера, на которых тот покачивается — и выглядит при этом так, как будто его били. — Хорошо повеселился? — спрашивает Тим, усмехаясь, разглядывая его помятое лицо и жуя одинокий наггетс, который он откопал за сельдереем. Джинджер смеется, немного смущаясь. Тим выуживает помидор черри из пакета и протягивает его ему. Джинджер берет его. Джинджер краснеет. — Что такое? — спрашивает Тим, прищурившись, пока тот жует помидор, с усилием сглатывая. — Я… — начинает Джинджер. — Ага? — говорит Тим, возвращаясь к перерыванию полок холодильника в поисках чего-нибудь, против чего его желудок не станет возражать. — Мы целовались, — продолжает Джинджер. — Чего? — переспрашивает Тим, прерывая свое мануальное расследование и поворачиваясь к Джинджеру, смутно припоминая группу немок и немцев, с которыми тот ушел. — Все вы разом? Ну-ка поподробнее расскажи. Джинджер краснеет еще больше. — Нет! Нет. Я… Там был один… Один из них. И мы к нему в отель пошли. После вечеринки. И мы… Мы поцеловались. — Хм, — говорит Тим, снова начиная рыться в холодильнике. — Один раз? — Н-нет… Нет, больше. Много. — Хм, — кивает Тим, отпихивая морковку в сторону. — Только целовались? — Ну… Да. Тим снова поворачивается к Джинджеру и осматривает его с головы до ног. — И когда вы с той вечеринки улизнули? — Где-то… Не знаю, может быть, в четыре. Может, раньше. А что? Тим переводит взгляд на часы на стене. Часы показывают, что сейчас восемь минут одиннадцатого. — Ого, — говорит он. — То есть, типа, пять часов долгих поцелуев? Да ты, наверное, полностью зарядился. Джинджер шумно выдыхает, смущенно и немного раздраженно, он отводит взгляд от Тима, но тут же снова смотрит на него. — Мы еще разговаривали, — добавляет он. — А, — говорит Тим. — Ну тогда ладно. Но все равно, пять часов поцелуйчиков и болтовни? В смысле, ты же только что пришел, ведь правда? Джинджер переминается на ногах и кивает. — Ну да. — Охуенно, — говорит Тим и тоже кивает. — Значит, мои губы не будут подвергаться асексуальным нападениям? Или тебе еще бак лобызаний дозаправить надо? — Отвали, — говорит Джинджер, отталкивая его. — Непременно, — смеется Тим. — Давай уже, решай быстрее. Мы едим или мы дрыхнем? Я так-то знаю чувака, который сможет нам помочь с первым вариантом. — Я… — начинает Джинджер, он вздыхает, улыбается. — Да. В смысле, да, я хочу есть. — Отлично, — говорит Тим и наводит им какой-то херни из сельдерея, консервированной фасоли и единственного кусочка сыра, надеясь, что никто и никогда его об этом не спросит, и когда они добираются до кровати, Джинджер обхватывает его руками, обнимает — и тянется к заправочному пистолету, на что Тим запихивает уголок подушки ему в рот и говорит спи уже, преданный придурок, и Джинджер спит, и Тим спит вместе с ним. После обеда, когда наступает их второе утро, Джинджер торчит с ним на кухне, крутя в руках морковку, а Тим набивает желтые болгарские перцы консервированной фасолью, сыром и сельдереем, чем он будет заниматься каждую неделю все следующие три месяца, и оба они щурятся на солнце, которое бьет им через окно в глаза. — Мы… — говорит Джинджер, откладывая изуродованную морковку на стол. — Он меня встретиться пригласил. Тим вытирает свой сопливый нос тыльной стороной руки и смотрит на него через плечо, заталкивая очередную ложку похмельного снадобья внутрь перца. — О, — говорит он. — Когда? — Завтра. Завтра вечером. — Типа как на свидание? — Ну да. — И ты пойдешь? — спрашивает Тим и запихивает готовый взорваться перец между его столь же опухшими товарищами. Джинджер царапает его затылок взглядом. Тим чувствует, как он покалывает ему кожу. Тим ждет. — Я… Да, пойду. Тим кивает, потирая затылок, и начинает перебирать специи. — Чем он занимается? — спрашивает он, сбрызгивая перцы маслом. — А. Ну, он… Он звукоинженер. — Немец, да? — Ага. Из Гамбурга. — Хм, — говорит Тим, накрывая кастрюлю крышкой и разворачиваясь, он опирается на стол и тянется за сигаретами. — Он не этот… Соль с перцем и кожаная куртка, которая года на два разве что моложе Джона? Джинджер отводит взгляд и снова хватается за морковку. Он кивает. — Да. Это он. — Круто, — говорит Тим, выдыхая дым. — Всегда любил настоящим немецким звукоинженером обзавестись. Они чуваки спокойные и вежливые, и в любой ситуации тебя приободрят. А еще им почти никто не дает, — ухмыляется он, выхватывая морковку у Джинджера и запихивая сигарету ему между пальцев. — Ты уже решил, куда вы там потащитесь? Джинджер смотрит на него, раскрывая рот, как рыба, которую оставили задыхаться в раковине, и снова отворачивается, поднося сигарету к губам и затягиваясь. — Нет, — он мотает головой. — Хм, — говорит Тим, провожая глазами дым, который он выдыхает. — Как насчет того заведения, куда меня Джулс водила? Кухня в стиле фьюжн и все такое. Ну, знаешь, возле кинотеатра, в который нам никогда войти не разрешают. — Это… — бормочет Джинджер. — Ну, да, я… — Там неплохо. Дохуя роскошно, то есть, на мой-то вкус. Но раз ты на целое свидание у нас идешь… — Я… — говорит Джинджер и еще раз затягивается. — Я не знаю. Я его спрошу. Спасибо. — Да без проблем, — отвечает Тим, отбирая у него сигарету. — Так, этот кулинарный шедевр готов будет минут эдак через сорок. — Он кивает на кастрюлю, докуривая и выкидывая бычок в мусорку. — Пойдем пока на диване посидим, за руки подержимся? На следующий день Джинджер уходит вечером, но перед этим он неловко стоит на пороге комнаты, рассматривая пол и позвякивая ключами от машины, перебирая их в руках. — Тим, я… — говорит он. — Ага? — отзывается Тим, оглядываясь на него через плечо, отрываясь от компьютера. — Ну, я уже… Я пойду. — Ага, — говорит Тим и бросает взгляд на часы на стене, а затем ухмыляется самой гнусной ухмылкой, которая только есть в его репертуаре, и салютует Джинджеру рукой. — Удачи. Джинджер переминается на ногах еще несколько секунд, а потом засовывает ключи в карман. — Ладно, — говорит он. — Я тогда… Ладно. Я тогда пошел. — Иди-иди, — говорит Тим и выдыхает, услышав, как захлопывается входная дверь, и закуривает, откидываясь на стуле и потирая нижнюю челюсть. Черт знает сколько времени спустя потирает он свои одеревеневшие плечи и поднимается, накрывая рукой готовый взорваться мочевой пузырь, временно оставляя в покое песни, которые он поливал фекалиями в качестве благотворительности, и снова смотрит на часы. А часы показывают, что сейчас без шестнадцати четыре утра. Часы показывают, что сейчас без шестнадцати четыре утра, а Джинджер ушел в шесть тридцать, как педантичный, блядь, придурок, так что полтора часа пробок и разговоров с официантами, затем часа три расспросов про детство и рождество, затем снова пробка и комната в отеле, часа три поцелуев, и если он складывает эти числа правильно — а он складывает их, целую вечность отливая и улыбаясь, как блаженный — тогда прямо сейчас кто-то должен трахаться. Тим звонит Брайану в пять утра, и Брайан в свою очередь проклинает его на чем стоит, как самовлюбленный, блядь, мудак, потому что звонить ему нельзя ни в какое время дня и ночи, Тим пиздит с ним по телефону до семнадцати минут восьмого, и добрую четверть этих двух с мелочью часов он тоже посвящает филантропии, содействию и выходу из тяжелых, твердых обстоятельств. Джинджер забирается к нему постель тогда, когда часы показывают, что морда Тима сливается с подушкой воедино, и она сливается, а Джинджер бормочет извини и это я, и хочешь пить, и да, у меня еще остались, и Тим принимает вещи, которые тот помещает ему в рот, с безмерной благодарностью и не открывая глаз, он обнимает его, на секунду расставаясь с сигаретой, и неразборчиво задает ему вопрос. — Ты один, что ли? — спрашивает он. — А я надеялся, что ты своего ухажера приведешь, — продолжает он. — Ну, знаешь, чтобы мы тройничок устроили, — поясняет он. И тогда Джинджер душит его подушкой, которую он поливал своей слюной. Он узнает, что чувака зовут Хорст. Джинджер ходит с Хорстом на свидания и остается с ним до самого утра. Мысль мелькает у Тима в голове, и он трет лоб и спрашивает Джинджера, не говорил ли он, что Хорст из Гамбурга, а Джинджер подтверждает, что да, так он и говорил. — Я с ним, кажется, знаком, — усмехается Тим. [Никто] [не будет] [голосовать] [против] [твоего предложения], [Эриксимах], [да и я не откажусь] — [ведь утверждаю же я], [что я] [только и знаю одно] — [то], [что относится] [к области Эрота]. Джинджер забирается к нему в постель утром. А вечером Джинджер забирается в постель вместе с Хорстом, потому что Тим говорит, что просто куда-нибудь съебется, поедет Джона доставать или что-то в этом роде, потому что Джинджер наконец-то решает привести его домой. Джинджер моргает, пялясь на него. Открывает и закрывает рот. Разглядывает пол. Хорст в городе до двадцать первого числа. А губы Джинджера мерцают той мягкой улыбкой, когда он не знает, что Тим смотрит на него. Когда знает — тоже, но это вот вообще не новости. На губах же Тима красуется улыбка умалишенного, когда он таращится на собственную мочу в пять утра. На лице Тима надет идеальный покерфейс, когда он знает, что Джинджер смотрит на него. Тим ни разу не дает ему того, что Джинджер все пытается у него попросить. Это не его, блядь, право, такие вещи выдавать. [Это не твое], [блядь], [право было] [эти вещи брать], [ты---] В один из таких дней Джинджер возвращается чуть ли не в одиннадцать, а Тим еще не спит, Тим лежит на полу, окруженный скомканной бумагой, Тим обдолбался чуть ли не до комы и заодно перевозбудился, а еще он уверен, что пишет он просто гениально — когда он перечитывает написанные тем утром строки позже, он обнаруживает лишь не то чтобы очень поэтический понос — Тим радостно приветствует Джинджера, когда тот возвращается чуть ли не в одиннадцать утра, а потом Джинджер торчит в ванной сорок ебаных минут, как будто он желтый болгарский перец, набитый доверху сельдереем и фасолью, засыпанный сыром по рецепту Тима — три месяца спустя Тим отказывается от фасоли и набивает сельдереем, перцами и сыром тушки кальмаров, и это очередной его хит — и еще сорок минут он без остановки ерзает в кровати, что-то поднимая, чем-то там шурша, Тим постоянно слышит тихий шум из спальни, лежа на полу возле дивана, как титан музыкального искусства, только такой, который ширинку застегнуть забыл, и когда он тоже идет в спальню, пытаясь отыскать их томик Происхождения видов путём естественного отбора, напечатанный таким докучливым шрифтом, что они так и не смогли его толком почитать четыре года назад, пока торчали в поезде, и по большей части только тыкали пальцами в клювы и черепа на иллюстрациях, когда Тим тоже заходит в спальню, пытаясь отыскать досадную книжонку, которая ему нужна, чтобы сочинить отсылку, и нужна она ему еще вчера, он находит в спальне Джинджера, и Джинджер сидит на кровати с закрытыми глазами, крепко обхватив колени. Тим останавливается, словно вкопанный. — Эй, — говорит он. — Что не так? И тогда Джинджер смотрит на него, кусая губы, открывая и закрывая рот, будто задыхаясь в раковине, он бледнеет и выглядит мучительно испуганным, тогда Джинджер чуть ли не сшибает Тима с ног. И Тим бы и сам встал перед ним на колени, он собирается, но Джинджер успевает заговорить до того. — Мы, — говорит он. — Мы потрахались. И Тим чувствует, как что-то тяжело выбивает из его легких кислород, врезаясь ему в спину. Боеголовка попадает прямо в цель, кроша ему хребет. — О, — говорит он, и он пытается опять натянуть свой покерфейс, эту похабную, ухмыляющуюся рожу мерзкого уебка, которую он носил каждый божий день, чтобы избежать искушения, чтобы не начать совершать знамения руками и крестами, свечами и иконами, чтобы не брызгать вокруг себя святой водой, он пытается опять отреагировать насколько может беззаботно, но он нихуя не может, и улыбка, сопровождавшая его утреннее мочеиспускание, раскалывает его морду пополам, она огромная — и он никак не может ее сдержать. Он весь трясется и спешно делает шаг вперед, пока еще способен двигаться, пока он еще стоит, потому что он падает, уже падает, а Джинджер продолжает говорить. — Тим, — говорит он и начинает плакать. — Тим, мы потрахались. Тим оступается и обрушивается вниз, он падает на задницу рядом с ним. Он обнимает Джинджера. — Эй, — говорит он, стискивая его. — Джиндж. Куда, блядь, подевалось все его ебаное красноречие. — Я… Ну, я… — говорит Джинджер, и голос у него ломается, а руки Тима на его плечах подпрыгивают с каждым его содроганием. — Я его попросил. Тим стискивает его изо всех сил. — И я… — продолжает Джинджер. — Я сказал ему… Сказал, что… Голос у него ломается, вонзаясь в уши Тима, вскрывая перепонки. — Что, знаешь, я не всегда… Что я могу… Что я могу дергаться начать. Голос у него ломается, вонзаясь в тело Тима, вспарывая кожу. Тим крепко стискивает его. — И он, — говорит Джинджер. — Боже. Он… Он не возражал. Тим старается, Тим так старается не выть через сжатые до боли зубы. Через эту огромную, непостижимую улыбку, которая разрывает его пополам. — Тим, он не возражал, — повторяет Джинджер. Тим не выдерживает. Он прижимается кровоточащими губами к виску Джинджера. — Разумеется, он, блядь, не возражал, — произносит он. Джинджер всхлипывает, подвывая, и трясется. — Он меня трахнул, — говорит он. — И это было… И я… Как я вообще еще жив-то, думает Тим и улыбается, улыбается, улыбается, уже не сдерживая слезы. [Вот уж правда.] — Знаешь, я… — говорит Джинджер. — Ну… И я подумал, что, может… Может… Что не совсем так. Не совсем он жив. Он в чем-то очень даже мертв. Он уже возносится. — Что, может, мне подумать о те… те… — говорит Джинджер, и Тим подыхает прямо так, подыхает целиком. — Нет, — отвечает он. — О тебе, — договаривает Джинджер. — О том, что ты гово--- — Нет. — О том, что ты делаешь, — заканчивает Джинджер. — Но… Тим из всех сил стискивает его и слушает, прижимаясь губами к его виску. — Но я не стал, — говорит Джинджер. — Я просто… Он остановился и спросил меня… Спросил, все ли в порядке. Разумеется, он, блядь, спросил, думает Тим. — И он со мной поговорил, — продолжает Джинджер. — Он… А я… Я успокоился. Я как-то успокоился. Тим стискивает его изо всех сил, пачкая его висок его же кровью. — И он меня трахнул, — говорит Джинджер. — И мне… Блядь. Боже, блядь. Мне хорошо было. Тим истекает кровью. — Тим, понимаешь, мне было хорошо, — говорит Джинджер. — Я… У меня, знаешь, получилось. И это… Мне было приятно. Тим тоже ею истекает. Джинджер ерзает, находит его руку своей и смотрит на него, и Тим сжимает его потные, перепуганные пальцы, отводит волосы с его лица, заправляя пряди за уши, Тим проводит по его виску. Джинджер смотрит на него и плачет. — Я… — говорит он, и кровь течет у него изо рта. — Блядь, Тим. Я не думал… Я не думал, что я вообще могу. Тим тоже смотрит на него, Тим смеется. И смеется. И смеется. Тим обнимает его, притягивая ближе, вжимая окровавленные пальцы в жалкие кости его черепа. Вжимая — а затем вынимая их. — Разумеется, ты, блядь, можешь, — шепчет он, касаясь окровавленными губами его виска. — Безмозглый ты кретин. Разумеется, ты можешь. [И я всегда утверждаю], [что], [как говорится], [я полный неуч во всем], [кроме разве одной] [совсем небольшой] [науки] — [науки любви]. [В этой же науке] [я заявляю себя] [более искусным], [чем кто бы то ни было] [из людей] — [как прошлых времен], [так и нынешних]. Тим читает письмо, перегнувшись через плечо Джинджера. Чуть позже, в тот же день, Джинджер рассказывает ему все о том, как дела шли с Хорстом. Как они действительно целовались пять ебаных часов подряд. Как он сидел, обнаженный, у Хорста на коленях, и они отдрачивали друг другу. Как Хорст целовал его в шею, поглаживая по волосам. Как они пробовали друг друга на вкус, слизывая сперму с пальцев. Как он отсосал Хорсту, ну, не совсем, он просто сорок минут облизывал его член, а потом еще десять он лизал головку, водя кулаком по его стволу и врезаясь костяшками в собственные губы, и собирая языком то, что не смог проглотить, после того, как Хорст кончил, и Тим говорит, что нахуй это не совсем, какая разница, засчитывается ли это за отсос, это в любом случае просто охуенно. Как Хорст потом ему дрочил, размазывая слюну по головке его члена. Как он дергал бедрами, вдалбливаясь ему в кулак. Как он кончил Хорсту в рот, лежа на спине, пытаясь не дергать бедрами и с позором проваливаясь. Как потом, когда Хорст отсасывал ему в следующий раз, он смог не закрывать лицо руками, когда кончал. Как однажды, незадолго до того, как Хорст улетел обратно в Европу, немногим позже того, как они с Тимом вели эту ебучую беседу в половину первого, беседу, которую неизвестно, возможно ли было пережить, как однажды они опять потрахались, как он сидел сверху, прижимаясь спиной к груди Хорста, окрашенной волосками в соль и перец, как он двигался, откинувшись ему на плечо, как Хорст целовал его шею и трогал его соски, как он его об этом попросил, как они оба кончили. Как он отчаянно хотел закрыть лицо руками в первый раз, когда Хорст его трахнул. Как Хорст трахнул его на спине после того, как успокоил. Как невыносимо трудно ему было. Каким счастливым он себя ощутил. Каким счастливым он ощущает себя и сейчас. И что он правда, на самом деле счастлив. Но перед этим, перед тем, как они проводят черт знает сколько часов, обнимаясь на полу и улыбаясь, и рыдая, и все это обсуждая, вытирая слезы друг у друга с лица, перед этим Тим читает письмо от Хорста, перегнувшись через плечо Джинджера. — Блядь, какой он милый, — говорит он, выпрямляясь и наконец-то поднося зажигалку к сигарете, которая торчала у него в зубах всю дорогу. — Так что, когда он опять сюда приедет, как вы насчет оба ваших хуя мне в задницу засунуть? --------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------